---

I. Кубанские надписи на двух сосудах

В древностях Европейской России ныне известно лишь 36 предметов с нанесенными на них степными руническими надписями VIII—XII вв. По алфавитному членению 21 из них относится к донскому, а 12 — к кубанскому письму. Обе рунические системы были первоначально свойственны Хазарскому каганату, затем кубанский алфавит применялся в Волжской Болгарии. Алфавитная принадлежность трех надписей оставалась неясной, из-за их краткости. Они были названы доно-кубанскими и обозначены индексом ДК¹. Вполне понятно, что при столь ограниченном эпиграфическом материале любые дополнительные сведения о каждой надписи представляют значительную ценность.

Приводимые здесь материалы существенно дополняют имеющиеся в литературе данные, относящиеся к двум памятникам рунического письма Восточной Европы. В одном случае, когда подлинник остается все еще недоступен для меня, сведения получены при изучении архива, в другом — в результате исследования оригинала. Граффити на серебряной чаре оказались не одной, а несколькими надписями. Для них впервые точно устанавливается алфавитная и, следовательно, историко-культурная и государственно-политическая принадлежность. Наблюдения над надписью на глиняном сосуде расширяют знания о сферах применения письменности в Волжской Болгарии, указывая новую сословную среду, связанную с письменной культурой.

Примечательно, что рассматриваемые письменные памятники располагаются на краях той хронологической шкалы протяженностью в четыре века, которая может быть ныне отмерена для кубанской рунической письменности: они относятся к VIII и XI-XII вв.

Следовательно, оба письменных памятника характеризуют, вероятно, культуру тюркоязычных болгар на двух особенно интересных этапах ее развития — на относительно раннем (в VIII или на рубеже IX в.) и на наиболее зрелом (в XI-XII вв.).

В последнем случае применение древнего рунического письма требует нашего особого внимания, поскольку его бытование отмечается для общества, уже одно-два столетия официально принявшего ислам и, следовательно, арабскую письменность. Вполне понятно, что в Волжской Болгарии мусульманская идеология и культура, как и все мировые религии в раннем средневековье, пустили первые и наиболее глубокие корни в городах. В этих условиях использование кубанского письма, устанавливаемое находкой, сделанной в городских слоях Биля- ра, с несомненностью указывает на существовавшие в болгарском обществе задолго до его обращения в веру Пророка высокий статус и глубокую давнюю традицию рунической письменности.

6

1. Надписи на чаре VIII в.

Одна из надписей, ранее относимых к не расчленявшимся доно- кубанским текстам — граффито на донце серебряного сосуда из клада, найденного у с. Афанасьево (ДК 2), — до сих пор была представлена в литературе лишь одной изданной В. П. Даркевичем и

В. Ф. Черниковым прорисовкой, передающей пять буквенных знаков² (рис. 1, 1). Эти данные и были использованы для палеографической характеристики надписи³, поскольку не было возможности добраться до Нижнего Новгорода и изучить хранящийся там в музее сосуд. Между тем при изучении личного архива С. В. Киселева — редкого по широте знаний археолога-евразийца, много занимавшегося и степными руническими письменами, — встретились материалы, некогда полученные исследователем при изучении оригинала и значительно подробнее представляющие этот письменный памятник⁴.

На архивном листе 212 рядом с рисунком сосуда, сделанным в натуральную величину (рис. 1, 2), приведены следующие краткие

данные: «Клад. Сосуд с надписями на дне внутри и снаружи и на медальоне ручки. ИД 547-7. С. Афанасьевское Зюздинского р-на Горьковской обл. Найд[ен в] 1932 [г. ], всего 7 предметов (серебро)». На л. 209 содержится отсылка на музейную книгу поступлений № XIV и указан номер чаши — 1037-7, как и ее инвентарный номер по разряду драгоценных металлов (в предыдущей записи — ИД) — 547-7. Здесь же, а также на л. 213, сделаны два рисунка (мельче и крупнее) прикрывающего ручку фигурного щитка («медальона»). Весь его дисковидный центр намеренно занят густыми прямолинейными резами, изредка перечеркнутыми несколькими косыми и поперечными бороздками (рис. 1, 3, 4). Это граффито, судя по приведенной записи на л. 212, С. В. Киселев считал за надпись. В публикации 1971 г.

В. П. Даркевичем и В. Ф. Черниковым оно характеризуется как «неразборчивые знаки», но в 1976 г. В. П. Даркевич пишет вполне определенно: «На позолоченном медальоне щитка ручки грубо процарапаны знаки древнетюркского письма»⁵. Однако ни архивная зарисовка С. В. Киселева, ни изданные В. П. Даркевичем фотографии не убеждают меня в этом.

Архивный лист 209 представляет для нас наибольшую ценность. Здесь одной горизонтальной строкою воспроизведена «надпись на дне внутри чашечки»⁶. Текст представляет собою две или три группы знаков (рис. 1, 5). Величина первого просвета, расположенного

против ручки, оговорена — «пробел 2 см». Размер второго перерыва строки, отделяющего четыре последних, левых буквы не указан (но соблюден в обоих воспроизведениях надписи — см. л. 211, оборот), вероятно, он не столь значителен.

Ясная запись С. В. Киселева («сосуд с надписями на дне внутри и снаружи») помогает не только понять чрезмерно лаконичное указание В. П. Даркевича и В. Ф. Черникова 1971 г.: «На дне прорезь

надписи, снаружи нацарапана восточная надпись» (следуют знаки — см. рис. 1, 1), но и исправить вполне категоричное утверждение

В. П. Даркевича 1976 г.: «Тюркская руническая надпись VIII в. наца

7

рапана ... на дне снаружи». Итак, первое весьма существенное уточнение, вносимое благодаря архивным данным: исключая медальон на ручке сосудика, в его нижней части были вырезаны две надписи — одна внутри, а другая снаружи дна. Имеющихся данных не достаточно, чтобы точно установить, какие знаки, где располагались. Учитывая форму дна, плоского в середине, следует думать, что внутреннее граффито сделано в самом центре. Наружная надпись, судя по рисунку 1971 г., включала знаки переданные С. В. Киселевым в правой части его прорисовки (ср. рис. 1, 1 и 1, 5, буквы 3-7/8). В пользу такого определения говорит и пометка исследователя, относящаяся к первому просвету между рунами: «против ручки» (л. 209, об.). Следовательно, можно полагать, что внешняя строка вырезана на дне ниже ручки и состоит из двух групп, разделенных значительным просветом. Поскольку при нанесении текста сосуд был перевернут вверх дном (знаки обращены верхней частью наружу дна) и ручка не могла препятствовать созданию надписи, а просвет между группами букв одной надписи совершенно не свойственен степным руническим письменностям, следует заключить, что и в этом случае мы, по всей видимости имеем дело с двумя самостоятельными граффити. Первая содержит 7 или 8 рун (рис. 1, 5а), вторая 6 или (менее вероятно) 7 букв (рис. 1, 56). Таково второе существенное уточнение, получаемое благодаря наблюдениям С. В. Киселева. В пользу сказанного свидетельствует, пожалуй, и различие в передаче знаков, имеющееся в архивной зарисовке. Правая группа букв воспроизведена там ясными твердыми линиями, левая — значительно более тонкими штрихами. Вполне вероятно, что такая особенность копии передает реальное различие оригинала: две группы букв на сосуде оказались нанесены по-разному. Далее, ориентируясь на второй просвет, оставленный между знаками в прорисовках С. В. Киселева, приходим к заключению: надпись, нанесенная внутри сосудика, представлена исследователем четырьмя последними рунами его рисунка (рис. 1, 5в).

Облик знаков, составляющих три надписи на афанасьевской кружечке, не оставляет сомнения в принадлежности резных текстов к кубанской письменности. В соответствии с имеющимися обозначениями [с. 265-276], этим письменным памятникам должен быть присвоен индекс К 13/1-3⁷. Поскольку кубанские надписи писались справа налево [с. 174], знаки наших резных текстов рассматриваются далее в том же направлении.

Надпись К 13/1 состоит из семи или восьми ясно выведенных букв, облик их не вызывал сомнения у С. В. Киселева (рис. 1, 5а). Именно этот резной текст с меньшим успехом частично передает известная прорисовка В. П. Даркевича и В. Ф. Черникова (рис. 1, 1). Уже двух начальных знаков, впервые рассмотренных С. В. Киселевым в правой, начальной части строки, достаточно, чтобы понять, что надпись выполнена кубанским руническим алфавитом (рис. 2, 7, 20). В этом убеждает и дополняющая облик четвертого знака черта, отмеченная на архивной прорисовке текста (рис. 2, 5). Воспроизведение

8

С. В. Киселева не помогает распознаванию шестого знака. Однако устойчивость передачи руны в обоих наших не зависящих друг от друга источниках (у С. В. Киселева и у В. П. Даркевича — В. М. Черни- кова) позволяет сопоставить ее с до сих пор не учитывавшимся мною из осторожности вторым знаком в первой надписи на блюде из Оношат (К 2/1) [с. 267, 268; ср.: табл. VIII, 34]. Присущая ему поперечная черта, проведенная близ половины высоты буквы, в нашем случае, возможно, размещена ниже. В пользу такого восприятия может свидетельствовать основание левого ствола афанасьевского знака, уходящее, согласно обеим прорисовкам, ниже переводины (рис. 2, 33). При знакомстве с материалами С. В. Киселева по-прежнему не возникает уверенности в определении последней, левой буквы. Архивный рисунок, пожалуй, может указывать на то, что здесь применен не единый М-образный знак, а две разные руны, обращенные друг к другу верхними косыми отводками (рис. 2, 8, 32). Тому и другому сопоставлению равно мешает нижняя горизонтальная черта, свойственная и предыдущей букве. Могут ли обе эти линии быть случайными царапинами, по доступным материалам решить сложно. Как увидим при разборе К 13/3, это, скорее всего, так.

Надпись К 13/2 публикуется здесь впервые, так как ее знаки отмечены только С. В. Киселевым. Состоит из шести знаков, первый из которых несколько отстоит от последующих (рис. 1, 56). Как говорилось, по-видимому, граффити образовано не столь глубокими и ясными резами, как К 13/1. Поэтому в архивной прорисовке у знаков отмечены борозды, представляющиеся мне излишними. С другой стороны, вид третьего знака, возможно, передан не полностью. В целом же составляющие строку буквы разнообразны и, кроме пятой и шестой, все находят аналогии в известных кубанских надписях (рис. 2, 7, 11). Особенно характерен второй знак (рис. 2, 5). Существенно, что часть букв афанасьевского кубка подтверждает существование знаков, до того известных лишь в единичных случаях и потому некогда не включенных в обобщающие палеографические таблицы кубанского письма [табл. III, VIII, IX]. Так, четвертая буква сопоставима с последним отдельно стоящим знаком надписи К 2/1 и, вероятно, с первым в К 2/4 на оношатском блюде [с. 267, 268] (рис. 2, 34). Быть может, в эту же группу следует включить и третье курсивно выведенное начертание граффито на блюде Солтыкова (ДК 1) [с. 277]. Следует ли рассматривать данную форму как графическую разновидность знака с симметрично разведенной рогулькой (подобной той, что встречается в надписи К 7/1 с Хумаринского городища (Хумаринское-8) [табл. II, Х 8/1, № 6; III, 8, 25], сказать сегодня нельзя (рис. 2, 30, 34).

Пятый П-образный знак не имеет точных аналогий. Можно, пожалуй, указать лишь на третью букву К 12 (Житков), хотя некоторая прямоугольность ее очертаний там, вероятно, случайность, вызванная резьбою [с. 276, табл. VIII, 13]. Столь же случайно, как можно думать, и сходство этой афанасьевской буквы с нижним

9

начертанием двухчастного знака кубанской надписи К 9 (Маяки), шестого в строке [с. 273]. Собственно, если этот знак на серебряном сосуде передан С. В. Киселевым точно, перед нами новая, не отмеченная в других текстах руна кубанской азбуки (рис. 2, 36). Буква такого облика свойственна для другого евроазиатского рунического письма — южноенисейского. Однако и там она не принадлежит к часто употребляемым знакам [табл. XV, 28].

Не с чем сравнить и следующий, шестой знак архивной прорисовки афанасьевского граффито (рис. 2, 34). Только в известной мне по чужим воспроизведениям камнеписной строке К 4 шестой знак, возможно сопоставим с нашим. Однако облик хумаринской надписи сам вызывает сомнения [табл. II, 6].

Надпись К 13/3 также впервые воспроизведена С. В. Киселевым и лишь в настоящей статье вводится в науку. Приведенные выше умозаключения позволяют предполагать, что именно она вырезана на внутренней поверхности дна пиршественной чаши. Резной текст состоит всего из четырех знаков, последний из которых, согласно прорисовке, отделен от остальных небольшим просветом (рис. 1, 5в). Особого внимания заслуживает первая руна надписи. Такой знак до сих пор ни разу не встречен в надписях евроазиатской алфавитной группы, зато был широко употребим в классических азиатских рунических алфавитах [табл. XIV, 28; XXIII, 41, 50]. Не изменяет картину и то обстоятельство, что именно в кубанской надписи (К 1, Седьяр) отмечается сходный знак, отводки которого направлены не вниз, как обычно, а прямо [табл. VIII, 26, с. 265]. Не сказалось ли на восприятии первого знака афанасьевской надписи хорошее знакомство С. В. Киселева с классическими енисейскими и орхонскими надписями? Так или иначе, но думается, что эта палеографическая ситуация требует подтверждения, как при работе с оригиналом сосуда, так и с будущими находками кубанских надписей.

Следует оговорить и вид последних трех букв в воспроизведении С. В. Киселева. Вторую, вероятно, можно сравнить с дважды встреченной в хумаринских же текстах руной, образованной венчающим вертикаль небольшим ромбом [табл. III, 11]. Однако верхний треугольник и дополнительный нижний отводок афанасьевского знака делают такое сравнение предположительным (рис. 2, 22). Очевидно, последний элемент буквы случаен и его отражение на прорисовке излишне, поскольку у соседнего третьего знака надписи — хорошо знакомого по трем другим кубанским надписям [табл. VIII, 30; IX, 15] — также есть подобным образом направленная черта (рис. 2, 15). Хотя в одной из привлекаемых здесь надписей (К 11, Биляр) от основания такой буквы и отходит дополнительный элемент в форме угла [табл. VIII, 30; с. 275] (рис. 3), в нашем случае вертикаль перечеркивает длинный штрих, далеко уходящий по обе стороны стволика. В целом отмечаемая ситуация с отраженными на публикуемой прорисовке двумя излишними для соседних знаков К 13/3 штрихами представляется мне подобной случаю с ненужными горизонтальными резами, сопро

10

вождающими две соседние руны, завершающие строку К 13/1. Вполне вероятно, что и там, и здесь рисунок запечатлел бывшие на поверхности донца короткие посторонние бороздки, не имеющие отношения к надписям. Лишний штрих (поперечина на правом отводке) явно искажает и воспроизведение четвертого знака, завершающего надпись К 13/3. В принадлежности этой черточки букве сомневался и сам

С. В. Киселев, в скобках поместивший ниже знака второй вариант понимания его облика (рис. 1, 5в). Именно этот вид имеет кубанская буква, дважды отмеченная ранее в надписях Хумаринского городища [К 3 и К 8: табл. II, 1, 3; III, 8] (рис. 4, 17).

Деление граффити на сосуде на три надписи до изучения оригинала остается, конечно, предположительным. Само явление довольно обычное — на серебряных пиршественных чарах нередко встречается по несколько вторичных надписей. Известны они и среди кубанских письменных памятников, например, на оношатском блюде [с. 267, 268]. Вне палеографии наблюдения над афанасьевскими надписями проверить пока невозможно, т. к. до сих пор нет никаких оснований для прочтения текстов, выполненных кубанским алфавитом. Однако, судя по характерным деталям некоторых рун, вполне можно думать, что расположенные на внешней стороне чаши строки К 13/1 и К 13/2 были выведены в два приема, но одной рукою. Таково заметное сходство знака первого К 13/1 и второго в К 13/2 — в обоих случаях там плавная дуга, а не угол (ср. четвертую букву К 13/1), — а также третьей руны К 13/1 и первой К 13/2: единый наклон основного стволика налево и общий угол левых отводков. В целом характер знаков позволяет полагать, что три изучаемые надписи создавались при письме справа налево.

Итак, полученные благодаря давним прорисовкам С. В. Киселева новые данные заметно изменяют наши представления о граффити на донце серебряного кубка-кружки из Афанасьевского клада, полученные по публикациям. Во-первых, выяснилось, что рунические начертания на сосуде расположены в разных местах, во-вторых, они оказались значительно пространнее. Эпиграфический памятник составляют не пять, как было издано, а 17 или 18 буквенных знаков, которые представляют три самостоятельных надписи. В-третьих, появляются веские основания для более точного, чем ранее, палеографического определения надписи. Она, без сомнения, выполнена кубанским руническим письмом (рис. 2). В-четвертых, этот письменный памятник подтверждает и, может быть, дополняет полученный по небольшому еще числу надписей состав кубанского алфавита (хотя последнее обстоятельство в отношении некоторых знаков — рис. 2, 33-37 — требует подтверждения).

Сопоставляя облик афанасьевских букв со начертаниями рун, составляющих прочие кубанские надписи, легко заметить их особенное сходство со знаками на оношатском блюде (К 2) [табл. VIII, с. 268]. Если включить в сравнительную таблицу ранее статистически не учитывавшиеся знаки блюда, то получим следующую картину (рис. 2, 5, 15, 33, 34). Несмотря на малочисленность известных кубанских надписей,

11

эти вторичные надписи на двух серебряных пиршественных предметах явно составляют единую почерковую группу. Наносившие краткие резные тексты люди, по всей видимости, принадлежали к единой палеографической школе. Надо думать, не случайно изделия с этими надписями и по месту обнаружения относительно близки друг другу и составляют северо-восточную окраину ареала кубанской письменности.

Палеографические приметы позволяют считать, что вторичные тексты-граффити должны быть близки друг другу и по времени их создания. По представлениям Б. И. Маршака, оба изделия, на которые нанесены наши надписи, принадлежат к среднеазиатской торевтике VIII в. ⁸ Вероятно, по дате надписи не на много отстают от предметов и даже не выходят за пределы VIII или начала IX в.

На архивном листе 211 зафиксирована характерная для того этапа познания степных рун попытка С. В. Киселева прочесть афанасьевскую надпись через сближение ее знаков с классическими орхоно- енисейскими буквами. Судя по тому, что четыре начальные руны К 13/1 сопоставлялись исследователем соответственно то с aj, g, k, aj, то с m, g, k, m, а большинство прочих знаков так и не получили отождествления, С. В. Киселев сам понял искусственность такого подхода. Кубанское письмо по моему мнению так и остается пока не расшифрованным. Однако приведенные материалы из архива С. В. Киселева, думается, позволяют подкрепить высказанное ранее предположение о тюркской, точнее болгарской языковой принадлежности памятников этой письменности [с. 216].

2. Надпись на ручке сосуда XI—XII вв.

В 1983 г. А. Ф. Кочкиной при раскопках Билярского городища был найден обломок ручки сосуда XI-XII вв. с нанесенной еще по сырой глине кубанской рунической надписью, получившей индекс К11. Этот редкий письменный памятник хорошо известен в литературе — его издавали: сама А. Ф. Кочкина, А. Х. Халиков, С. Я. Байчоров и дважды автор этих строк⁹. Оригинал мне удалось изучить 10 июня 1999 г. благодаря доброму отношению Анны Федоровны и содействию заведующего архивом ИЯЛИ АН Татарстана М. И. Ахметзянова. Находка хранится там с полевым шифром Б XXVIII-83/706.

Надпись образована шестью рунами (рис. 3), высота которых составляет в основном 1,2-1,4 см, но в двух случаях половину этой величины — 0,6 и 0,7 см. Ширина букв едина — 0,6 см (у третьей руны 0,7 см). Особенности техники нанесения знаков на поверхности сырой глины ручки были в основном ясны и ранее, при изучении фотоснимков надписи. Она создавалась вдавлением и движением острийца подтреугольного поперечного сечения — вероятно, деревянного или рогового орудия гончарной отделки [145]. Теперь процесс создания надписи можно описать детальнее. Каждый отдельно взятый знак писался сверху вниз и справа налево (рис. 4) — традиция рунического письма справа налево выступает в билярской надписи не только в общем направлении строки (завершающейся словоразделительной отметкой), но и в навыках вычерчивания букв. Человек,

12

создавший этот краткий текст, изначально получил руническое образование. Проследим особенности его письма знак за знаком (рис. 4).

Руна 1. Каждая образующая ее борозда создавалась в два этапа:

сначала инструмент двигался с наклоном направо, затем повторял

борозду с наклоном налево (нагоняя на дне борозды валиком глину на ранний след).

Руна 2. Начало знака (штрихи 1 и 2) выводилось в те же два этапа, что и у руны 1, но со штриха 3-4 борозды созданы только в один этап — с наклоном инструмента налево.

Руны 3-5. Выдавлены таким же способом, что и последние борозды руны 2.

Руна 6. Тычки вновь нанесены с наклоном инструмента направо.

Выходит, человек начал писать на ручке сосуда широкой бороздой (2 мм), создаваемой в два этапа, но уже на втором знаке изменил манеру письма. Следовательно, он пользовался не специальным писчим инструментом, а каким-то случайным орудием, особенностей применения которого для письма по мягкой глине не знал. По ходу дела писец приноравливался к форме инструмента ради получения борозд приемлемой ширины и глубины. По его представлениям, штрих должен был быть тонким. Вероятно, эта особенность также свидетельствует об определенной каллиграфической культуре автора надписи.

Сам примененный для письма инструмент, судя по началу и концу борозд, тычкам, образующим знак 6, и бороздкам-штампам, оттиснутым без движения при создании руны 2, имел рабочий конец с линзовидным поперечным сечением и прямой край, длиною, по замерам пяти ясных оттисков, в 4,8; 5,0; 5,0 и однажды — 4,0 мм. В последнем случае, вероятно, произведен неполный оттиск. Ширина рабочей части на высоте, равной глубине борозд, — 0,85-0,9 мм.

Вряд ли случайно точное соотношение письменных знаков К11 по высоте. Равная величина вертикально направленных рун надписи ровно вдвое превосходит размер третьего знака с горизонтальной осью симметрии и словоразделительную отметку (шестой знак). Такая картина, скорее всего свидетельствует о присущих писавшему навыках выстраивать буквы с учетом центральной оси строки. Иными словами, кубанской письменности в эту эпоху были свойственны некоторые нормы каллиграфии. На метрическую выверен- ность рунических знаков указывает и их равная ширина.

Палеографическое рассмотрение надписи показывает, что создавший ее человек не просто был грамотен, но изначально овладел именно рунической системой письма. Вместе с тем очевидно, что он не обладал навыками письма по мягкой глине необожженных сосудов и не имел писала для этого. Следовательно, перед нами надпись не серийного содержания, не обыденная для неких возможных процедур управления гончарным производством или учета его продукции. Навряд ли ее возможно увязывать и с обычаем нанесения гончаром меток для заказчика изделия. Судя по случайности инструмента, примененного для письма, но созданного для иных целей, — перед нами человек, воспользовавшийся подручным орудием, т. е.,

13

вероятно, хорошо образованный гончар. Размещение знаков и их соразмерность указывают на большую писчую практику этого лица. О том же говорят элементы курсивности, явно проступившие в начертании нижней части руны 1, и небрежность, скорописность расположения на грани изделия руны 5. Иными словами, письмо было обыденным, если не профессиональным, занятием этого человека. Кем же был автор надписи? Сводя внешне разноречивые палеографические наблюдения, следует, видимо, сказать, что он вряд ли мог быть гончаром-ремесленником. Оставил ли надпись хозяин гончарной мастерской, приставленный ли к ней чиновник — сегодня мы не скажем. Но то, что гончарное ремесло волжских болгар в XI-XII вв. было связано с письменной практикой (составлением документации какого-то рода, неких описей и т. п.), вполне вероятно.

Билярская надпись — редчайший письменный памятник, надежно указывающий на болгарскую принадлежность кубанской рунической письменности. Столь позднее распространение этой азбуки в среде, связанной с ремеслом, позволяет полагать, что в этом сословии древние традиции болгарской государственности и культуры сохранялись в условиях мусульманизации общества еще и в предмонгольское время.

* * *

Главный редактор журнала удостоил весьма благожелательным вниманием мою книгу о рунической письменности (Фахрутдинов Р. Г. Кочевой мир средневековой Евразии. Обзор археолого-исторической литературы второй половины XX в. // Татарская археология, 1998, № 2, с. 35-37). Заданный мне при этом вопрос позволяет кратко вновь оговорить две важнейших историко-культурных проблемы.

Государства, пользовавшиеся рунами, и главенствующие в них народы менялись чаще, чем системы письма. Во II Восточнотюркском и Уйгурском каганатах бытовало, например, одно и то же орхонское письмо. Как считать его этническим признаком? Енисейский рунический алфавит применялся древними хакасами, чиками Тувы, тюрками Алтая и Монголии, кимаками Прииртышья. Все они входили в одну державу, ее официальной письменностью пользовались. Следует ли здесь выносить вперед этническое определение азбуки? От выяснения этноса-создателя каждого письма я не уклонялся. Но ведь мы обсуждаем другую проблему.

Определение «тюркские» для меня теряет точный смысл за пределами читаемых классических азиатских рун. Надписи на пяти алфавитах Евразии (объединенных в евроазиатскую группу) до сих пор не расшифрованы. Речь какой языковой семьи отражена в них? Тюркской ли? На стенах Маяцкого городища (донское письмо), на черепках Ферганской долины (исфаринское письмо), на изделиях или скалах в бассейне Сыр-Дарьи (ачикташское письмо) руноподобные тексты вполне могут быть ираноязычны. Отсюда, я не сводил вопрос к необходимости разграничения наших памятников и скандинавских (точнее говоря, германских), как и к неведомому языку носителей проторунических алфавитов.

14

Понятие «тюркский» в отношении раннего средневековья имеет вполне определенный этнический смысл — так следует называть лишь народ с самоназванием «тюрк», его культуру и созданную им государственность. Иные тюркоязычные народы той эпохи называли себя иначе. Обобщающее значение прилагательное «тюркский» имеет только в области языкознания, где относится к терминам, различающим языковые семьи и в этом равно иным специальным определениям, как то «славянский», «иранский», «балтский» и т. п. Историку-медиевисту, дабы оставаться точно понятым, полагаю, следует говорить не «тюркский», а «тюркоязычный». Разве определение «тюркский» приблизит нас к пониманию конкретно-исторических явлений, свойственных для Волжской Болгарии? Для меня «тюркские рунические надписи» — это орхонские тексты VIII — начала IX в. и они никак не включают в себя памятники болгарского рунического письма Европы (которое при палеографическом определении именуется кубанским).

Излишне обобщенное восприятие истории и культуры тюркоязычных народов Евразии, получающее терминологическое оформление в понятии «тюркский» («тюркский мир», «тюркская культура» и т. п.), не только не способствует постижению реального многообразия прошлого и настоящего, но и по большей части порождает искаженное представление и понимание исторического пути тюркоязычных народов, их этно- и культурогенеза¹⁰. Именно от такого слитного, нерасчлененного, а значит, и неточного или даже ложного восприятия памятников руноподобной письменности следовало уйти в нашей науке. Такова была задача обсуждаемой книги. Таков был подход, приведший к возможности исследования не некой единой «тюркской рунической письменности», а целого ряда конкретных рунических азбук. Обнаружились две системы руноподобного письма с различными корнями.

Что следует для историка из этого палеографического расчленения руноподобных текстов на два самостоятельных класса? Отсюда, впервые проистекает, что раннесредневековые тюркоязычные народы издревле разделялись на две большие культурно различные группы. За членением на «народы евроазиатских рунических письмен» и «народы азиатских рунических письмен» здесь встают два различных по истокам культурных образования. Каждое из них было исторически связано с одним из двух самостоятельных культурных очагов Средней Азии. Такое членение тюркоязычного мира на материалах письма наблюдается к VIII в. Однако эти два культурно (и языково?) отличных тюркоязычных центра сформировались значительно раньше — в неведомую нам по древности эпоху восприятия и формирования названных письменных систем¹¹ . К «народам евроазиатского рунического письма» (или к западному среднеазиатскому культурному центру) среди прочих принадлежат и восходят предки волжских болгар. Иной культурный центр породил тюркоязычных носителей азиатских рунических письменностей. К ним относятся и собственно тюрки (тугю китайских летописей).

В моем восприятии истории Евразии культура городов не противостоит некой степной стихии, поэтому для меня понятие «степной»

15

имеет географический, а не культурный смысл. Словосочетание «степные рунические письменности» или «степные руны» означает особую группу письмен степной зоны Евразии. Все это я стремился оговорить на страницах обсуждаемой книги.

Примечания

¹ Кызласов И. Л. Рунические письменности евразийских степей. М., 1994,

с. 13-42, 241-279. Далее отсылки на страницы этой книги даются в

тексте статьи в квадратных скобках.

² Даркевич В. П., Черников В. Ф. Новое в изучении среднеазиатской

торевтики. Афанасьевский клад // КСИА, 1971, вып. 128, с. 113; Кызласов И. Л. Указ. соч., с. 278; он же. Древнетюркская руническая письменность Евразии. М., 1990, с. 66, рис. 18, 5.

³ Кызласов И. Л. Указ. соч., с. 278; он же. Древнетюркская руническая письменность Евразии. М., 1990, с. 66, рис. 18,5.

⁴ Архив ИА РАН, ф. 12, д. 102, лл. 209-213. Время работы С. В. Киселева в Горьковском музее и последующего изучения надписи мне не известно. Следует сказать, что на обороте л. 213 сделана запись расписания трех утренних электричек в Истру, что, возможно, в дальнейшем поможет ответить на этот вопрос.

⁵ Даркевич В. П., Черников В. Ф.. Указ. соч., с. 113, рис. 49; Даркевич В. П.

Художественный металл Востока VIII-XIII вв. Произведения восточной

торевтики на территории Европейской части СССР и Зауралья. М., 1976, с. 35, табл. 16, 6.

⁶ На архивном листе два крайних правых знака не поместились в ряд и перенесены на следующую строку со словами «следует сразу за» особой пометкой, обозначающей прерыв строки в рисунке. Из этого следует, что С. В. Киселев перерисовывал знаки от левого края надписи к правому. На публикуемом мною рисунке строка размещена вертикально лишь ради общей компоновки изображений.

⁷ А индекс ДК 2 [с. 278] аннулируется.

⁸ Маршак Б. И. Согдийское серебро. Очерки по восточной торевтике. М., 1971, дополнение-вклейка между с. 92 и 93; Marschak B. I. Silberschatze des Orients. Metalkunst des 3. -13. Jahrhunderts und ihre Kontinuitat. Leipzig, 1886, Abb. 197, S. 437.

⁹ Кочкина А. Ф. Рунические знаки на керамике Биляра / / Советская тюркология, 1985, №4; Халиков А. Х. Руническите знаци и надписи от Волжка България и техните дунавски паралели // Археология. София, 1988, №3; Байчоров С. Я. Древнетюркские рунические памятники Европы. Ставрополь, 1989, с. 253; Кызласов И. Л. Древнетюркская руническая письменность Евразии. М., 1990, с. 56, 57, рис. 16, 2, табл. VIII; он же. Рунические письменности евразийских степей. М., 1994, с. 29, 145, 274, 275, табл. VIII.

¹⁰ Эти вопросы специально разбирались мною при публикации цикла «Материалы к ранней истории тюрков» (Российская археология, 1996, №3; 1999, №4). См. также: Кызласов Л. Р. Первый Тюркский каганат и его значение для истории Восточной Европы // Татарская археология, 1997, №1 (расширенный вариант этой статьи издан в сб. «Историческая археология. Традиции и перспективы». М., 1998).

¹¹ О глубине истоков одной из этих палеографических групп — азиатских рунических алфавитов и связанных с ними форм письменных документов, восходящих едва ли не к культурам бронзового века, см.: Кызласов И. Л. Материалы к ранней истории тюрков. II и III. Древнейшие свидетельства о письменности // Российская археология, 1998, №1 и 2.

16

Рис. 1 — Афанасьевский клад. Серебренный сосуд и нанесенные на него надписи и резы. 1 — Прорись надписи по В. П. Даркевичу и В. Ф. Черникову; 2-5 — рисунки, сделанные С. В. Киселевым: 2 — сосудик, 3,4 — знаки на щитке ручки, 5 — зарисовка надписей К 13/1 (а), К 13/2 (б) и К 13/ 3 (в).

17

Рис. 2 — Сравнение знаков кубанской письменности (обобщенно — К), надписей на блюде из Оношат (О) и на сосуде из Афанасьево (А/1 — А/3). Знаки расположены в соответствии с частотой встречаемости в надписях. Облик знаков 35-37 требует подтверждения. Возможно, руна 24 есть результат слияния двух знаков (8 и 32), а буквы 34 — варианты знака 30.

18

Рис. 4 — Последовательность начертания знаков билярской надписи. Обозначения: стрелка — направление начертания бороздки, двухсторонняя стрелка — бороздка-штамп (оттиснутая без движения), линия без стрелки — бороздка, направление начертания которой неясно, цифры указывают последовательность нанесения борозд.

 

 

Оборонительные сооружения за всю историю человечества, по крайней мере со времен Древнего мира, играли одну из важнейших ролей в системе становления и развития государств и государственных образований, а также межгосударственных отношений. Они являлись и являются показателем уровня развития того или иного народа не только в экономическом и политическом плане, но и, в каком-то смысле, духовном. Крепостные сооружения определяли и архитектурный облик городов с самого их основания.

Для наибольшей эффективности и долговечности оборонительных сооружений применялся целый комплекс мер, основанный на многовековом опыте и сложных инженерных вычислениях. Они включали в себя способы насыпки валов, чередование и взаиморасположение в них насыпей из однородного или различного по составу грунта, внутривальные конструкции, дополнительное укрепление отлогостей валов и рвов. Далеко не произвольной была и форма, которую придавали последним.

Обычно насыпи валов сооружались из грунта, взятого при рытье рва. Его состав часто диктовал и способ их возведения. По археологическим данным, накопленным к нашему времени, можно выделить как минимум четыре таких типа. Первый представлен чередующимися насыпями, частично перекрывающими друг друга, где первая насыпь сооружена вдоль рва, а все остальные как бы отступают от нее (рис. 1). Второй тип также имеет «ступенчатую» структуру, однако, он более сложен, ввиду различного взаиморасположения слоев (рис. 2). Для скрепления этих насыпей, как в первом, так и во втором случае, иногда применялось перекрытие из мощного слоя тяжелого суглинка. Третий тип характеризуется внутренним устройством валов, имеющих центральное ядро, которое перекрывается полностью одним или несколькими слоями, расположенными друг над другом (рис. 3). Состав грунта в них варьирует. Иногда ядро сложено из тяжелой материковой глины, перекрывающая ее насыпь из более легкого суглинка; или же бывает наоборот: основа вала состоит из супеси, а остальные слои из суглинка. Четвертый тип наиболее простой по устройству насыпи. Он представлен однородным грунтом — суглинком или супесью (рис. 4).

Прослеживается определенная закономерность: оборонительные насыпи первых двух типов, в большинстве случаев, являются на городищах основными, т. е. на них устанавливалась главная стена. Третий и четвертый типы, за некоторым исключением, характеризуют насыпи дополнительных валов, являвшихся препятствием для продвижения противника к основной линии обороны.

Не исключено, что способ насыпки валов первого и второго типов был наиболее оптимальным для выдерживания веса крепостной

169

стены. Наиболее ранние аналогии этому имеются у некоторых позднеантичных укреплений Северного Причерноморья (1). Третий и четвертый типы, особенно последний, ввиду своей простоты, могли нести на себе лишь более легкие конструкции, например, частокол или тыновую ограду. Исключение здесь составляют оборонительные валы двух крупных городских центров Волжской Булгарии золотоордынского времени — Болгара и Кашана, которые относятся к третьему типу. У первого надземные конструкции были устроены в виде тарас (2, с. 325), а у второго, предположительно, городней.

Вторым основным фактором, влияющим на сохранность оборонительной насыпи и препятствующим ее оплыванию, являлись внутриваль- ные конструкции, состоявшие из срубов, заполненных землей и (или) вертикально установленных рядов бревен. Давая их реконструкцию, нельзя обойти вниманием и первоначальный облик самих насыпей. Имея данные по составу грунта, из которого они состоят, можно с долей вероятности определить как они выглядели первоначально. По этому поводу существуют специальные расчеты, приведенные в литературе по фортификации: величина заложения* «... изменяется по качеству земли: чем земля рыхлее, тем заложение делается больше, и наоборот, при твердом грунте, оно уменьшается» (3, с. 10). На основе многочисленных опытов определено, что «... отлогости** насыпи из обыкновенной земли принимают заложение равное высоте насыпи; из песка или сыпучей земли в 1,1/2 и в два раза более высоты; из глины же, или крепкой земли — равно 2/3 высоты» (3, с. 10).

В случае с земляными оборонительными насыпями городищ Волжской Булгарии необходимо, однако, делать поправку, т. к. обычно при насыпке валы утрамбовывались. Вследствие этого, могло уменьшаться и заложение отлогостей: «... при глинистом грунте до 1/3, при

обыкновенном до 2/3, и наконец при сыпучем от 1 до 1,1/2 своей высоты» (3, с. 10).

Опираясь на вышеприведенные расчеты, можно попытаться реконструировать и первоначальные формы* ** некоторых булгарских валов, например, внутренние укрепления Билярского городища и оборонительную насыпь Болгарского городища.

Вал основной линии обороны внутреннего города Биляра состоит из четырех строительных периодов, в первой насыпи применен грунт из плотной гумусированной супеси (рис. 5; реконструкция), во второй

— грунт из чередующихся напластований плотного суглинка, супеси, пестроцвета и материковой глины (рис. 6; реконструкция), в третьей

— из материкового суглинка (рис. 7; реконструкция), в последнем (четвертом) строительном периоде насыпь вала была увеличена путем

* Заложение — горизонтальное расстояние между вершиной и подошвой всякой отлогости.

** Отлогости — наклонные плоскости, ограничивающие вал и ров.

*** В отличие от форм, первоначальные размеры реконструировать гораздо сложнее, ввиду оплыва насыпей и трудностей в вычислении количества использованного грунта.

170

подсыпки еще раз материкового суглинка, доводившего ее высоту до 300-350 см, а ширину основания до 20 м. Таким образом, хорошо прослеживается эволюция этой линии вала с X по XIII вв.

Оборонительная насыпь в западной части Болгарского городища в основном состояла из супеси или супесчанистого суглинка (4, с. 114). Основываясь на расчетах, приведенных выше, мы можем предположить, что этот состав грунта подразумевает и конкретную форму вала (рис. 8; реконструкция).

В дополнение необходимо отметить — использование для укрепления отлогостей валов обкладки дерном, глиняной обмазки, обжига, каменных панцирей или решетки из деревянных слег и кольев являлось лишь дополнительной мерой защиты насыпей от осыпания и не было существенным фактором, определявшим их форму. На последнюю могли влиять только некоторые конструкции, типа «галльской стены» (murus gallicus) (5, с. 38) или внутривальных сооружений ступенчатой формы как у города Белгорода X в. (6, рис. 19). У оборонительных насыпей, ядро которых составляли обычные срубы, величина заложения должна подчиняться тем же законам, что и у простых валов из грунта. Разница между ними заключается в большей долговечности первых, тогда как вторые должны были подсыпаться через некоторые промежутки времени. Исключение здесь могут составлять лишь оборонительные насыпи, имеющие ядро из тяжелого суглинка (вал городища Кашан 1). Булгарскими же военными инженерами, зачастую, применялось комбинирование некоторых вышеописанных мер, примером чему служит Суварское городище (7, с. 234-236). Существует и малоисследованный раздел в фортификации Волжской Булгарии, касающийся профилировки рвов. Они являются обязательным элементом в системе военно-инженерных сооружений Булгарского государства, независимо от их типов.

Типичные профили рвов — трапециевидные (Краснокадкинское, «Великий город» (Биляр) (8,с. 51; 9, с. 66,83) ) или треугольные

(Боровкинское, Чувбродское, Луковское (Япанчино) городища). Имеются в небольшом количестве и рвы подпрямоугольной формы (Юлов- ское городище) (10). На территории Волжской Булгарии отмечены городища как с тем или другим типом рвов, так и с их комбинированием на одном памятнике. Это, например, Татбурнаевское городище, где внешний ров трапециевидной формы, а внутренний — треугольной или наоборот: на Большекляринском городище внешний ров

треугольный, а внутренний — трапециевидный. Исходя из сведений по этой теме, имеющихся в нашем распоряжении, а это 10 % укрепленных поселений, можно, предположительно, констатировать наибольший удельный вес рвов треугольной формы.

Преимущества и недостатки этого типа заключаются в том, что «... рвы треугольные выгоднее трапециальных в том смысле, что переход атакующей колонны через треугольный ров затруднительнее и медленнее: по тесноте места он совершается только по одной шеренге, между тем как прочие должны ожидать очереди.... Однако,

171

ж треугольные рвы имеют и свои невыгоды: 1) их труднее вырывать, а неприятелю легче забросать; 2) они могут быть употреблены тогда только, когда ширина их менее удвоенной глубины; в противном случае образуются весьма отлогие эскарпы, способствующие неприятельской эскаладе (escalade), и 3) при одинаковой ширине и глубине треугольного рва с трапециальным, первый доставляет менее земли для насыпи...» (3, с. 11-12). Чтобы избежать последнего неудобства, булгарские военные инженеры для увеличения насыпи вала часто брали землю и с внутренней стороны, создавая, таким образом, второй ров. Это, в первую очередь, относится ко всем оборонительным линиям со схемой один вал, два рва, примером чему является Чуру- Барышевское городище (рис. 9).

Несколько более сложное сочетание укреплений в виде трех валов и двух рвов мы имеем на Большекляринском городище. Здесь внешний ров имеет треугольную форму, а внутренний, для компенсации недостающего количества земли, трапециевидную. Интересна оборонительная система Исаковского городища, состоящая из двух невысоких валов и рва между ними. Последний имеет треугольную в профиле форму, но с, относительно, пологими отлогостями, которые придали большую ширину рву, но в ущерб глубине (около 1 м) (11, с. 2-3). Его строителям, видимо, пришлось выбирать между тем и другим, в результате было отдано предпочтение первому, тем более, что это городище хорошо укреплено самой природой и занимает очень незначительную площадь — 0,324 га. Большинство исследуемых нами памятников также построены с использованием защитных свойств местности, т. е. относятся к 1 типу (подчиненные рельефу).

Касаясь профилировки рвов, необходимо отметить одну особенность — в некоторых случаях контр-эскарп более крутой, чем эскарп, что затрудняет противнику сход в ров, а осажденным позволяет вести эффективный обстрел его дна. Смотря по плотности грунта, в котором выкапывается ров, заложению контр-эскарпа дается «1/2 и 2/3 его высоты, т. е. глубины рва» (3, с. 10); заложение же эскарпа равняется 2/3 или целой глубине рва (3, с. 11). Примерами этому являются укрепления Утяковского и Луковского (Япанчино) городищ.

На территории Волжской Булгарии имелись и другие типы рвов с заложением эскарпа и контр-эскарпа примерно равным друг другу или когда контр-эскарп «делали пологим скатом, для удобнейшего производства вылазок и безопасного отступления» (12, с. 364). К первому типу относится ров Исаковского городища, а ко второму рвы (внешний и внутренний) «цитадели» Богдашкинского городища (13). Существовали также и комбинированные на одном памятнике рвы с различными заложениями, как, например, на Хулашском городище. Здесь внешний ров северной части укреплений имеет пологий контр-эскарп, а ров западной части — одинаковые отлогости (14, рис. 3,5,7).

Разнообразие форм и типов рвов, предназначенных не только для пассивной, но и активной обороны говорит о специальном их выборе и применении для каждого конкретного случая, который зависел, в

172

первую очередь, от месторасположения памятника и его размеров. Последнее касается возможности содержать больший или меньший по численности гарнизон, что сказывалось на предпринятии попыток вылазок осажденными или отказе от них.

Заключая данное исследование, можно констатировать факт малой изученности различных аспектов фортификации, что заставляет нас внимательнее относиться ко всему комплексу источников, которые могли бы способствовать более полному раскрытию этой темы.

Примечания:

¹ Буйских С. Б. Фортификация Ольвийского государства (первые века нашей эры). — Киев: Наукова думка, 1981.

² Хованская О. С. Оборонительная система города Болгара //МИА, № 61, 1958.

³ Теляковский А. З. Фортификация. — Спб., 1839, ч. 1.

⁴ Краснов Ю. А. Оборонительные сооружения города Болгара / / Город Болгар. Очерки истории и культуры. М.: Наука, 1987.

⁵ Брей У., Трамп Д. Археологический словарь. — М., 1990.

⁶ Крадин Н. П. Русское деревянное оборонное зодчество. — М.: Искусство, 1988.

⁷ Смирнов А. П. Волжские булгары // Тр. ГИМ, вып. Х1Х, 1951.

⁸ Хузин Ф. Ш., Кавеев. М. М. Исследования внутренней линии обороны Билярского городища // Военно-оборонительное дело домонгольской Булгарии. — Казань, 1985.

⁹ Хузин Ф. Ш. Укрепления внешней линии обороны Билярского городища (к вопросу о времени возникновения и этапах строительства) // Военно-оборонительное дело домонгольской Булгарии. — Казань, 1985.

¹⁰ Белорыбкин Г. Н. Отчет об археологических исследованиях в Пензенской области в 1986 году. — Пенза, 1987 / / Архив ИА РАН.

¹¹ Губайдуллин А. М. Отчет. Археологические работы в зоне Куйбышевского водохранилища в пределах республики Татарстан. — Казань, 1993 / / Архив ИИ АН РТ.

¹² Военный энциклопедический лексикон. — Спб., 1854-58 гг.

¹³ Измайлов И. Л. Отчет о полевых работах на Богдашкинском городище и могильнике (Тетюшский район ТССР) и памятниках, разрушающихся в Куйбышевском районе ТССР в зоне Куйбышевского водохранилища (Старокуйбышевский (Спасский) комплекс памятников) в 1991 году. — Казань, 1991 // Архив ИИ АН РТ.

¹⁴ Каховский В. Ф., Смирнов А. П. Хулаш / / Городище Хулаш и памятники средневековья Чувашского Поволжья. — Чебоксары, 1972.

173

Рис. 1. Чаллынское городище. Профиль первого (внутреннего) вала (тип 1).

Рис. 2. Щербеньское II городище. Профиль вала (тип 2).

174

Рис. 3. Щербеньское I городище. Профиль первого (внутреннего) вала (тип 3).

Рис. 4. Билярское городище. Профиль внешнего первого вала внутреннего города (раскопки Ф. Ш. Хузина) (тип 4).

175

Рис. 5. Реконструкция внутреннего вала внутреннего города Биляра в первый строительный период. Заложение от 1 высоты вала.

Рис. 6. Реконструкция внутреннего вала внутреннего города Биляра во второй строительный период. Заложение до 2/3 высоты вала.

Рис. 7. Реконструкция внутреннего вала внутреннего города Биляра в третий строительный период. Заложение до 1/3 высоты вала.

176

Рис. 8. Реконструкция вала в западной части Болгарского городища. Заложение от 1 до 1,5 высоты вала.

Рис. 9. Чуру-Барышевское городище. Общий план.

 

�3�� �� p� нки и древние надписи примерно через три года целенаправленной работы с ними.

 

Можно даже сказать, что у тюркской филологии, занимающейся руническими надписями, и у собственно рунологии разные источники исследования. Вопреки внимательному XIX в., до дешифровки и сразу после неё тщательно собиравшему все встречаемые учёными рунические надписи, языковеды ХХ в. отошли от традиции В. В. Радлова и сосредоточили своё внимание прежде всего на текстах орхонских эпитафий. Даже надгробные енисейские стелы привлекали значительно меньше внимания. И уж совершенно в тени «царских» стел Монголии остались краткие начертания, некогда нанесённые на скалы, отдельные камни и предметы. Такую ситуацию легко понять — разбирать малые тексты особенно трудно, а языковый материал в них совсем невелик: с точки зрения филолога этот труд не оправдан. Зато археолог и эпиграфист никак не могут оставить вне внимания даже отдельно начертанный письменный знак — сфера их исследований покрывает все области бытования письменности в древних обществах.

Говоря о невнимании филологов к кратким текстам, следует назвать и иную его причину, опровергаемую ныне рунической эпиграфикой — это убеждённость языковедов в культурной неразвитости стран и людей, оставивших енисейские рунические надписи. Наиболее ясно, со свойственной для высоких учёных аналитической откровенностью она выражена, пожалуй, двумя крупнейшими тюркологами современности — в Великобритании сэром Дж. Клосоном (1962 г.), в Отечестве А. М. Щербаком (2001 г.) У первого автора речь идёт о енисейских эпитафиях («исключая несколько коротких надписей на кувшинах, пряслицах и т. п., которые филологически неважны...») : «Эти тексты были приготовлены менее образованными авторами, чем орхонские надписи, и некоторые из них выглядят достаточно неграмотными или откровенно невразумительными. Каменотёсы, которые их вырезали, были менее умелыми и буквы имеют неловкую форму и уродливы» (с. 68, 69). А. М. Щербак пишет о надписях Алтая: «Здесь мы имеем дело с руническим письмом Южной Сибири на «затухающей» стадии его существования. Находки надписей с рунами или рунообразными знаками на Алтае многочисленны, количество их достигло шестидесяти, и всё же говорить о практическом использовании руники в этом регионе было бы излишней смелостью. Абсолютное большинство надписей — ограниченных размеров с произвольным расположением и небрежно вырезанными знаками, что иногда затрудняет их идентификацию. Нет ни одной надписи, которая заключала бы в себе связный и более или менее законченный по содержанию текст» (с. 21, 22).

Такое мнение формируется по двум причинам, в равной мере порождённым отстранённостью филологического анализа от подлинников камнеписных текстов. Во-первых, — в результате незнания филологами обрядовых особенностей населения раннесредневековой Сибири, в отличие от тюрок и уйгуров Монголии считавшего вечными — бенгю таш — только древние камни и, оттого использовавшего для своих надгробных надписей иссеченные ветрами веков менгиры и скульптуры энеолита и раннего железного века: ни один камень для енисейской эпитафии не был добыт в средневековых каменоломнях и его поверхности не были специально обработаны для письма. Другой древний обычай требовал от саяно-алтайцев нанесения кратких письменных отметок в местах производившихся у открытых скал молений сначала «языческим», а затем и манихейским божествам. Эти моления не были коллективными, носили интимный характер, надписи не предназначались для чужих глаз. Во-вторых, указанная убеждённость языковедов есть следствие кабинетной работы с недоброкачественными копиями и публикациями текстов, выполненными людьми без должной эпиграфической подготовки, и может быть развеяна только необходимым добротным изданием свода кратких рунических надписей.

При учёте сказанного, закономерно, что именно в эпиграфике была впервые произведена систематизация рунических надписей по содержанию. Этим были очерчены допустимые пределы смысла тех или иных групп письменных памятников, что в свою очередь заметно облегчило понимание и прочтение кратких текстов, оставленных на предметах и скалах.

Эпиграфика — наука историко-филологическая. В ней, как мы видели, совершенно необходимо сочетать навыки археолога (и, шире говоря, историка культуры), основы филологических знаний, без которых немыслимо прочтение текста, а также ясные и детальные представления в области местной истории. В последнее десятилетие стало особенно видно: без знания истории общества и без умения определить этнокультурную и государственную принадлежность древнего памятника не достичь успеха в его прочтении и филологическом анализе.

2

К концу ХХ века стало совершенно ясно и то, что палеография рунических памятников — область занятий не филологов, а всё тех же эпиграфистов.

Справедливость этих слов доказывается результатами эпиграфической проверки давнего и основополагающего утверждения филологической литературы в отношении палеографии рунических надписей и рунических знаков. Из работы в работу переходила мысль о том, что они были некогда изобретены специально для резьбы и высекания. Казалось бы, здесь всё верно: подавляющее большинство известных рунических надписей, действительно, нанесены на камни, скалы и металлические изделия. Однако этот миф науки был развенчан эпиграфическим анализом.

Выяснилось, что и выбитые, и резные надписи часто содержат элементы скорописных написаний, т. е. их создатели в быту привыкли пользоваться обычными писчими красителями (чернилами или тушью), мягкими и гладкими писчими материалами (пергаменом, бумагой или табличкой), по которым скользило тростниковое перо или кисточка. Эти их писания не уцелели, а камнеписные строки, которые они создавали по требованию местных обрядов, сохранились до наших дней. Впрочем, в Хакасии и Монголии кое-где на скалах отыскались и рунические надписи, нанесённые чёрной и красной тушью, а в древнехакасских курганах IX-XII вв. встречены маленькие перочинные ножички и чернильница — обыденные принадлежности писарей.

Непредвзятый разбор эпиграфиста показал, что среди рунических знаков, составлявших как енисейский, так и орхонский алфавиты, много таких, чей облик никак не подходит к технике резьбы и мог сложиться только в условиях обычного скользящего написания. Руническая азбука изначально не предназначалась для начертания и вырезания.

Другое существеннейшее обстоятельство, вводимое в рунологию палеографией конца XX в., касается самих рунических алфавитов. Языковеды-тюркологи по традиции излишне обобщённо воспринимают весь, теперь уже крупный, массив азиатских рунических надписей. Однако филологи не могли и не смогут получить ясной лингвистической картины прошлого без точного следования палеографическому членению этих письмён.

Без учёта сего важнейшего обстоятельства невозможна разработка истории рунического письма, неразрешима и проблема его происхождения. Вышедшая в свет нынешним летом книга крупнейшего тюрколога России А. М. Щербака фактически подводящая итоги научным поискам, проводившимся в XIX и XX вв. при традиционном подходе к проблеме, одновременно с предельно возможной ясностью показала, какие узы накладывает этот метод даже на самые светлые и эрудированные умы. Признать руническую письменность тюркских народов тайнописью, лишь деградировавшей со временем, значит, отказаться от постижения её истинной первоначальной природы и уйти от объяснения непонятных особенностей.

В своё время В. Томсен, закончив дешифровку орхонских рун, жалел о том, что он не В. В. Радлов, который был крупнейшим знатоком не только живых тюркских языков, но и всего многообразия енисейских рунических памятников. Ограничивать сегодня решение главных рунологических проблем анализом лишь орхонских «царских» надписей, оставляя в стороне целый мир енисейских текстов, можно лишь не до конца ощутив всех тех источниковедческих ограничений, о которых печалился на заре нашей науки В. Томсен.

Палеография не есть только изучение видоизменения буквенных знаков со временем, как иногда полагают. Она занимается и происхождением письмён, и определением и изменением их состава, и распространением в пространстве и по эпохам, исследованием материалов и орудий письма, письменных школ, письменной культурой в целом. И во всех этих областях руническая палеография к концу ХХ в. достигла особенно серьезных результатов.

В конце XIX в., в 1895 г., в результате систематизации письменных знаков В. В. Радлов показал, что в раннем средневековье существовало два родственных, но самостоятельных рунических алфавита: енисейский и орхонский. В XX в. к ним сначала добавился третий (таласский — 1929 г., С. Е. Малов), а затем, в результате классификации написаний всей Евразии, было обосновано бытование 7-8 отдельных рунических азбук (1987 г., И. Л. Кызласов). Три из них,- енисейская, орхонская и таласская, — происходят от одного корня, а 4-5 других (применявшиеся в Восточной Европе, Средней Азии и Сибири) — имели совершенно другие истоки. Утверждение о былом существовании единой орхоно-енисейской письменности отныне принадлежит прошлому науки.

Строгое разграничение алфавитов имеет значение не для одной рунической палеографии, но и позволяет особенно ясно понять, что Южная Сибири и Монголия были разделены на два культурных мира — так сказать, орхонский и енисейский. Составление академических сводов, группирующих надписи не по районам обнаружения, а по алфавитной принадлежности (и внутри каждого расчленяющих их по вариантам, изводам письма), создаст новые условия для филологического и исторического постижения раннесредневековых культурных реалий Южной Сибири и Монголии. В этом заключена одна из важных рунологических задач наступившего XXI века. Дело за изложением основ двух родственных рунологических дисциплин: енисейской палеографии и орхонской палеографии, размещаемых соответственно в рамках енисейской и орхонской эпиграфики.

Пристальный палеографический взгляд на интересующие нас енисейские надписи выявил три местные особенности письма. Сегодня возможно, даже без прочтения самого текста, по одному облику составляющих его букв сразу определить, кто был автором надписи — средневековый, условно говоря, «алтаец», «тувинец» или «хакас».

Для филолога, объединившего тексты с такими особенностями, впервые создаются условия сквозь письмена отыскать особенности отдельных языков раннесредневековых народов — алтайских тюрков, тувинских чиков, древних хакасов — и тем самым прояснить историю современных национальных языков тюркской семьи. Для историка такое определение проясняет живую картину движения образованных людей: начертания позволили, например, узнать о пребывании в IX-X вв. средневековых хакасов в Туве, в Монголии и Восточном Туркестане, о проживании в то же время алтайских тюрков не только на Горном Алтае, но и в Северо-Западной Монголии и т. п. Благодаря постижению внешних особенностей другого, орхонского алфавита, эпиграфические данные стали недавно доказательствами пребывания в 60-х гг. VIII в. древних уйгуров в Хакасии и на Горном Алтае. Ни одной орхонской надписи, составленной собственно тюрками (создателями Второго Восточнотюркского каганата, существовавшего с конца VII до середины VIII в.), в пределах Южной Сибири сегодня неизвестно.

Внимание к палеографическим особенностям позволило установить не этническую, а государственную принадлежность как енисейского, так и орхонского письма. Первым официально пользовалось только Древнехакасское государство и зависимые от него земли, вторым — только Второй Восточнотюркский и Уйгурский каганаты и некоторые их потомки. Расширяя эти наблюдения, можно думать, что таласская письменность применялась в государстве карлуков, а четвёртое руническое (верхнеенисейское) письмо, сохранявшееся чиками и черты которого замечены наукой совсем недавно, осталось в Тувинской котловине от какой-то более ранней державы.

Так или иначе, но достаточно хорошо разбираться в формах рунических знаков, чтобы при внимательном взгляде на любую надпись, не читая её, установить, к какому раннесредневековому государству принадлежал оставивший её грамотей.

Другая возможность постижения письменных памятников, замеченная эпиграфистом в конце ХХ в., — это строгое соблюдение направления письма и размещения личных тамговых знаков на памятных надписях. Эпитафии, выполненные енисейскими руническими знаками, всегда имеют тамгу внизу, у основания камня и строки скорбного текста всегда направлены снизу вверх. Противоположно размещение тамг и строк на орхонских стелах: тамга — у вершины камня и ряды букв направлены сверху вниз. Вновь перед нами государственные правила оформления официальных надписей. Писанным камням внутри страны придавался тот или иной вид, не взирая на национальность умершего — первый канон применялся в Древнехакасском государстве, второй — во Втором Восточнотюркском и Уйгурском каганатах. Иные общества, не обозначавшие тамги на поминальных стелах, втягиваясь в зону распространения той или иной письменной культуры, воспринимали принятое в ней направление высекаемых на камнях строк. Так, на Алтае и в Туве известны эпитафии, созданные местным князьям и начертанные снизу вверх — по енисейскому канону, древнехакасскому в своей основе.

Таким образом, исследователю достаточно уяснить размещение тамг и текстов, чтобы до прочтения самой надписи безошибочно определить, в канонах какой страны создан любой встреченный им письменных памятник.

И вновь чики Верхнего Енисея оказываются в этом отношении народом с особыми правилами. До подчинения кыргызам Древнехакасского государства, на их надгробных стелах (Уюк-Аржан, Е2 и Эль-Бажи, Е 68/1) строки писались ни вверх, ни вниз, а поперёк камня. И тамга ставилась ниже горизонтальных строк.

Внимание к этим эпиграфическим особенностям чикских эпитафий (впервые выделенным Л. Р. Кызласовым в 1960 г. по своеобразным чертам погребального обряда и формам тамговых знаков, а в 1994 г. увязанных с применением особых рунических букв) в 1998 г. привело к одному из важнейших открытий в рунологии XX в. Оказалось, что горизонтально размещённые на камне строки писались не от верхней к нижней, как читалось всеми тюркологами в силу общей привычки, а от нижней к верхней. Вслед за этим уже несложно было заметить, что и половина енисейских надмогильных текстов (если расположить их строки горизонтально) читаются тем же странным для нас образом. Строки всех орхонских памятных надписей, кроме одной стелы Тоньюкука, также оказались нанесены подобной восходящей лесенкой (в своё время, после дешифровки рун, у В. В. Радлова и В. Томсена при осмыслении надписи в честь Кюль-тегина вышел спор о таком порядке прочтения, но ему не придали указанного значения).

Как же объяснить это впервые замеченное необычное явление? По моему мнению, доступные ныне материалы содержат две подсказки для разгадки. Во-первых, написание текста от нижней строки к высшей свойственнo только поминальным надписям-эпитафиям. Важно, что такая манера расположения текста не встречается среди других видов памятников енисейского или орхонского письма: многострочные наскальные надписи или рукописи на бумаге читаются вполне обычным образом. Историкам культуры хорошо известно, что погребальная и поминальная практика — наиболее сакрализованная и оттого самая устойчивая, консервативная область обрядовой жизни человечества. В ней всегда (и сегодня) сохраняются древнейшие черты и действия, первоначальный смысл которых уже непонятен или иначе воспринимается людьми. Следовательно, письмо восходящей лесенкой — очень архаичная черта рунических памятников, уже к VIII в. изжитая в иных сферах письменной культуры предков, и её объяснение следует искать в гораздо более ранних эпохах.

Во-вторых, способ размещения текста восходящей лесенкой оказался единым для всех алфавитов азиатской рунической письменности: и енисейского (с его тувинским вариантом, сохранившем следы древней верхнеенисейской азбуки), и орхонского. Следовательно, эта манера письма составляет их общее наследие — она отличала тот ранний общий алфавит, который послужил основой для формирования и енисейских, и орхонских письмён.

Оба рода наблюдений приводят нас к одному выводу: эпитафийные рунические памятники Южной Сибири и Монголии — не самые древние памятники рунического письма. Они сохранили более древний тип размещения текстов (восходящей лесенкой), с которым был связан их общий предок — сама неведомая нам сегодня проторуническая письменность Азии. Наука пока не знает текстов, выполненных этим древнейшим письмом, но свидетельства его существования нам отныне известны! Проблему происхождения рунической письменности больше нельзя уже решать, анализируя только формы самих составляющих её буквенных знаков. Учёный, который отыщет страну древнего мира, знавшую письмо от нижней строки к верхней, этим укажет нам и на район формирования проторунического письма.

Уйдя в столь загадочные глубины истории культуры, позволю себе лишь в виде краткого отступления заметить здесь, что установленное написание эпитафийных текстов от нижней строки к верхней в очень большой степени, естественно, меняет прочтение, контекст и конкретный смысл этих надписей, предложенные филологами, всегда читавшими их в привычном нам порядке, обратном реальному древнему написанию.

Руническая палеография, занимаясь рассмотрением облика памятников енисейской письменности, обратила внимание и на другие внешние особенности стел с надписями. Выяснилось, что размещение текста на камне воспроизводит тот черновик, которым пользовался каменотёс, высекая или вырезая эпитафийную надпись. Во всех прослеженных случаях такие черновики-протографы оказались нанесены на деревянные стержни, планки или таблички.

Классические енисейские стелы, выполненные по древнехакасскому канону, никогда не бывают исписанными с одной стороны: текст, даже очень краткий, всегда занимает две, три или все четыре грани камня. Протографами этих эпитафий служили надписи, нанесенные писцами на четырёхгранные деревянные стержни. Енисейские же эпитафии чикского канона занимают только одну сторону камня, даже если количество их строк превышает два десятка — черновик текста в этом случае писался на одной поверхности связанных шнурами деревянных планок, сворачивавшихся как маленькая циновка и т. д.

Так были умозрительно восстановлены, неизвестные нам в реальных археологических находках, шесть возможных форм древнейших письменных документов и книг тюркских народов. Они оказались очень архаичными и, судя по всему, их глубоко реликтовые формы вновь использовались столь долго только в культовых целях — для написания образцов сакральных поминальных текстов, затем воплощавшихся в камень. Записи иного назначения велись на бумаге, пергамене и прочих обычных для средневековья писчих материалах.

Среди форм реликтовых письменных документов, словно отпечатавшихся на каменных стелах, обнаружились и те, которые были связаны с заинтересовавшим нас письмом восходящей лесенкой. Очень вероятно, что манера такого размещения текста возникла при письме на узкой деревянной дощечке, вмещавшей только одну строчку букв. Затем эти дощечки низались на шнурки или ремешки и первая оказывалась нижней, вторая ложилась выше неё и т. п. Подобные составные документы известны в истории письменности — это архивы учётных записей древних храмовых хозяйств, существовавших на Востоке в бронзовом веке.

Настало время вспомнить о двух упомянутых клочках бумаги, найденных в долине речки Тойок в начале ХХ в. и содержащих записи рунических алфавитов. Первый фрагмент, изданный ещё в 1909 г., привлёк внимание тем, что под каждым руническим знаком было иным, манихейским сирийским письмом подписано название или звуковое значение буквы. Манускрипт главным образом использовался филологами для подтверждения правильности прочтения тех или иных рун. Второй фрагмент был впервые издан в 1961 г. Он содержит три учебных попытки записать рунический алфавит. В 1990 г. сравнение двух фрагментов показало существование строгого порядка в расположении знаков в азбучном ряду рун. Этого и следовало ожидать, поскольку нет письменностей, не имеющих устойчивого размещения составляющих их знаков в алфавитном ряду. Мимо внимания филолога, однако, прошло другое обстоятельство, превращающее находку двух этих рукописных фрагментов в нерядовое событие рунологии.

Необходимо осознать, что благодаря им наука впервые получила возможность увидеть руническую азбуку не такой, какой её сегодня реконструируем мы по сохранившимся текстам, а такой, какой её знали сами писцы средневековья. Различия кардинальные.

В истинной рунической азбуке существовал совершенно самобытный порядок размещения знаков, ничем не похожий на тот, который невольно создаем мы (приравнивая руны к нашему алфавиту: «а» писалось так-то, «б» — так-то и т. п.) Запечатлённый в рукописях порядок непохож на систему записи букв ни одной из известных письменностей мира. Для палеографа этот факт означает, что руническое письмо не было заимствовано ни от одной из известных сегодня систем письма. Ибо при заимствовании в новой азбуке обязательно сохраняется порядок букв алфавита-предшественника. Даже если число букв меняется и вводятся новые. Сравним: а — б — в — г..., а — b — g..., a — b — g... и т. д.

Рукописные рунические азбуки кладут конец гипотезам о происхождении письменности тюркских народов от сознательно переделанного согдийского или иного письма арамейского корня ещё и потому, что в обоих тойокских манускриптах зафиксирован и совершенно нигде более не встречаемый способ группировки букв по две, отделяя их особыми словоразделительными отметками.

В последнее десятилетие XIX в. В. Томсен и В. В. Радлов сумели разгадать тайну рунического письма, не пойдя, как все их предшественники, путём подбора внешних соответствий составляющим его знакам, а постигая изнутри особенности построения его текстов. Ровно сто лет спустя, в последнее десятилетие ХХ в., палеография впервые получила подобную возможность не со стороны, а изнутри изучить строй рунической азбуки предков. Два важнейших отличия от принятых наукой установок, немедленно выяснившихся при этом, уже названы мною. Следующая непредвиденная черта — значительно большее, чем считалось, число самих составляющих алфавит знаков: около 48 вместо 38. Среди них оказались буквы, весьма редко встречаемые в текстах, т. е. уже фактически вышедшие из употребления к VIII в. Иными словами, подлинная руническая азбука, ставшая известной благодаря двум раннесредневековым рукописным фрагментам, содержит в себе важнейшие сведения по собственной истории и происхождению. Наиболее вероятна западноазиатская природа этого письма.

Уже первый анализ этих данных показал, что древнетюркским азиатским рунам напрасно отказывалось в длительном развитии — в азбуке отразилось несколько этапов эволюции этой системы письма. Наиболее ранним из них была стадия слоговой (силлабической), а не алфавитной записи речи, которая была пройдена в Западной Азии в бронзовом веке. Удалось не только выявить ряд знаков, свойственных проторунической слоговой письменности, но и показать, что её развитие плавно вело к победе алфавитного принципа письма: число применявшихся слоговых знаков постепенно сокращалось. Явные следы этого до конца так и не завершившегося процесса различимы в известных сегодня самых поздних памятниках этой письменности: енисейских и орхонских надписях Южной Сибири и Монголии.

Сказанного достаточно, чтобы понять умозрительность иных, никак не связанных с истинным азбучным строем подходов к происхождению и построению рунического письма, якобы, талантливо изобретённого одним человеком или группой людей и затем видоизменявшегося (деградировавшего) из-за введения новых (ювенильных) рун в том или ином районе своего распространения. Не случайно филологами было введено понятие излишних рунических знаков — реальное дублирование одной руной звукового значения другой невозможно понять без признания былой слоговой природы этой письменной системы.

Следует особо сказать, что орхонская письменность Второго Восточнотюркского каганата — самая молодая из зафиксированных рунологической наукой. Скорее всего, она была получена при реформировании того предшествующего письма, которое предложено именовать верхнеенисейским и которое сохранялось долее других в обществе чиков Тувинской котловины. Древнехакасская енисейская письменность также архаичнее орхонской.

Изучение строя рунической азбуки, данной нам в раннесредневековых записях Восточного Туркестана, — одно из тех перспективных направлений, которыми последует рунология недавно начавшегося века.

Однако уже сегодня нельзя не заметить, что полученные в двух сферах новой рунической палеографии данные хорошо отвечают друг другу. Возводимый ещё к бронзовому веку строй алфавита дополняется редчайшим в истории культуры, но общеруническим способом размещения строк от нижней к верхней, также восходящим, насколько можно судить, к бронзовому веку. Позволю себе предположить, что проторуническая письменность сложилась в Западной Азии не позднее XI-X вв. до н. э. и по типу не принадлежала к тем египетско-семитским силлабариям, которым было суждено стать магистральным направлением в развитии письма человечества. Правостороннее письмо, особенности передачи губных гласных и стечения двух согласных, как и необъяснимая на тюркской почве парность соединения букв в азбуке заставляют думать, что руны зародились не в тюрко-, а в семитоязычной культурной среде.

Сегодня нельзя сказать, на каком этапе существования рунической письменности, где, когда и каким тюркоязычным народом она была заимствована. Но, судя по всему, это произошло без особых изменений строя письма. Нам до сих пор неизвестны памятники этой древней письменности, кроме поздних её проявлений — тюркоязычных надписей, начиная с VIII в. Не случись этого заимствования, не расцвети на Саяно-Алтае и в Монголии раннесредневековой цивилизации тюркоязычных народов, не существуй в ней эпитафийного, и шире говоря, камнеписного обряда и, вполне вероятно, руническая система письма, самобытно долгими веками развивавшаяся в стороне от основного направления истории письменности, сошла бы в небытиё незамеченной наукой.

Никто не знает, сколько письменных систем древности, применявшихся для записей на недолговечных материалах, постигла такая участь. Недаром современная наука не в силах постичь множество единичных эпиграфических находок, загадочность прочтения которых заключена в их непохожести на другие известные письмена.

3

Вполне понятно, что из рук эпиграфиста детально изученный и ставший достоверным рунический текст попадает в руки не только филолога, но и историка. Сегодня не стоит говорить о тех многочисленных ранее неведомых исторических фактах, которые почерпнули специалисты из нового для них источника — тюркоязычных надписей Азии, читаемых уже более столетия. Не надо быть экспертом-востоковедом, чтобы понять насколько обогатила науку возможность воспринимать средневековые общества Южной Сибири и Монголии изнутри, по их собственным уцелевшим свидетельствам, а не со стороны, следуя за летописями соседних или весьма далёких от Саяно-Алтая народов. Отметим лишь главное, изменившее основы научного знания.

Конец XIX века с расшифровкой рунических надписей принёс в европейскую науку осознание того, что тюркские народы в раннем средневековье обладали письменной культурой. Тем самым были отвергнуты представления о неразвитости и отсталости тюркоязычных обществ столь далекой поры. Правда, такие взгляды нередко проявляются в исторической литературе и поныне, но, уже по одному этому ясно, — лишь у людей малосведущих, отставших от серьёзной науки, как видим, на целое столетие. Задумываясь об особенностях постижении истины, любопытно в связи с нашей темой отметить и другое. В новом для себя знании о культуре ранних тюркских народов Европа XIX века лишь вернулась на уровень, занимаемый образованным западным обществом за тысячелетие до этого. Напомню, что согласно изложенному в житии, борясь за признание церковниками изобретённой для славян письменности, братья Кирилл и Мефодий в 863 г. опирались на известный им факт существования письмён у тюркских народов: тюрок и хазар (а также авар, тюркоязычность которых пока не доказана).

Открытие ранней письменной культуры, между тем, наложилось в науке на неизжитый шаблон восприятия тюркских народов как исконных кочевников. В ХХ в. для определения уровня этой письменной культуры в тюркологии широко распространилось высказывание С. Е. Малова о бродячих грамотеях (применённое в 1952 г. совсем по другому поводу — при обсуждении графических различий надписей). Близкие позиции занимал и Дж. Клосон, писавший в 1962 г. по поводу происходящей из Тувы стелы Хемчик-Чиргакы (Е 41) : «Или каменщик, который резал надпись, был настолько некомпетентен, что не мог правильно скопировать рукопись, которая была ему дадена, или человек, делавший черновик, был мошенником, который посетил племенных вождей и начертил то, что должно было обозначать погребальные написания и чего они сами, не будучи способными читать, не восприняли как простое скопление бесформенных и бессмысленных букв» (с. 72). Вопрос о квалификации писцов и камнерезов, создавших енисейские надписи, также был разрешён к концу столетия енисейской эпиграфикой.

Прослеженные следы орудий, применявшихся для нанесения букв на стелы, свидетельствуют о том, что тексты высекали и вырезали мастера-профессионалы, каждый из которых обладал набором специальных инструментов. Они не обрабатывали поверхность камней не по неумению, а, как я уже упоминал, в соответствии с особенностями местного мировоззрения и ритуала. Высокообразованными людьми были и писцы, составлявшие тексты эпитафий.

Среди наскальных надписей Алтая был выявлен и обнародован краткий текст, содержащий кредо настоящей интеллигенции, видящей своё предназначение в образованности и книжности (надпись Ялбак-Таш II). При привлечении иных данных, содержащихся в рунических надписях, было окончательно доказано существование в обществе тюркоязычных народов Азии уже к VIII в. особого профессионального сословия, живущего умственным трудом и обладавшего корпоративным самосознанием и этикой. Формула, избранная на берегах Чуи в IX-X в. для выражения этого общественного статуса («Я написал пятью [пальцами], [на то] предназначенными»), сохранила давний профессиональный канон писцов Древнего Востока, отмеченный ещё в папирусах начала и середины II тысячелетия до н. э.

У этого историко-культурного открытия есть и вполне ясные методические последствия, затрагивающие тюркскую филологию. Лингвистам теперь нельзя объяснять трудности в предлагаемых ими прочтениях неграмотностью писавших. Скорее, следует искать пробелы в собственных знаниях о древних рунических текстах.

Сказанное не означает, что в надписях не встречается отклонений от в общем-то строгих норм грамотного письма рунами. Былое существование орфографических правил не вызывает сомнений. Однако енисейская эпиграфика показала, что даже тогда, когда есть формальные основания видеть в написании слов ошибки, дело обстоит не так просто. Оказалось, что в целом эти ошибки указывают не просто на плохое усвоение рунического правописания, а на определённые предшествующие знания обучавшихся. Эти знания мешали им овладеть нормами рунического письма в полной мере.

Систематизация разновидностей написания слов показала существование в енисейских рунических надписях трёх типов орфографии. Первый тип — классическое руническое правописание — отличает большинство надписей Саяно-Алтайского нагорья и целиком отвечает построению рунического письма. Второй, названный полногласной орфографией, узнаётся по обозначению всех гласных в слове, чего не требует руническое письмо само по себе. Третий, наиболее редкий, назван псевдорунической орфографией, поскольку не соблюдает главного правила рунического письма — различия букв для согласных в мягких и твёрдых слогах.

Природа и второго, и третьего типов написания коренится в одном явлении — к изучению рунического письма приступали люди уже грамотные, умевшие писать какой-то иной, нерунической письменностью. Они невольно привносили в руническое письмо те посторонние для него правила, которые накрепко усвоили при получении первого своего образования.

Для возникновения полногласного написания удалось найти точную первопричину — это орфография сирийского манихейского письма, распространявшегося в Азии вместе с проникновением манихейской религии. Выдвинутое при исследовании енисейских надписей такое предположение подтвердилось при изучении рукописей орхонского письма, найденных в Восточном Туркестане в руинах манихейских поселений. Их рунические тексты также выполнены в традиции полногласной орфографии.

Начальные знания какого письма привели к появлению рунических надписей третьего типа, точно указать пока нельзя. Но вполне очевидно, что оно принадлежало к алфавитному типу. Неслучайно такого же рода ошибки в рунических написаниях делает сегодня интеллигенция коренных народов Саяно-Алтая, когда от привычной с детства кириллицы обращается к письму предков для придания национального колорита оформлению газет, афиш, телевизионных заставок или иного.

Так, самым неожиданным образом, исследование ошибок в рунических надписях показало не столько неграмотность предков, сколько их многограмотность — владение одним человеком несколькими системами различного письма, из которых руническое изучалось им не в первую очередь.

Дублирование рунической азбуки манихейскими буквами, отмеченное упоминавшейся рукописью из долины Тойока, прямо указывает на изучение рунического письма манихеями. Это делалось миссионерами для распространения новой веры среди тюркских народов и указывает на давнее к середине VIII в. укоренение рунической письменности в местном обществе. После обнаружения и раскопок Л. Р. Кызласовым в Хакасии серии храмов VIII-XII вв. и объяснения их планов (через описанную средневековыми арабскими авторами манихейскую архитектурную символику) стало очевидно, что Древнехакасское государство уже в VIII в. сделалось в Сибири центром этой религии. Вслед за этим в Хакасии, Туве и на Алтае удалось выделить 42 енисейских надписи манихейского содержания: 38 молитвенных наскальных и 4 эпитафийных (в одной из них, поставленной в степях Монголии, близ Суджи (Е 47), употребление манихейского термина отмечалось ещё В. Томсеном).

Ныне открытие манихейства в Южной Сибири стоит на четырёх «китах»: раскопанных в Хакасии манихейских храмах второй трети VIII — конца XII вв., признанном факте применения из мировых религий лишь манихеями местного рунического письма; выявленных енисейских надписях манихейского содержания да обнаружении в рунических памятниках Саяно-Алтайского нагорья новых правил орфографии, привнесенных из манихейского правописания.

Установление манихейства в качестве официальной религии Древнехакасского государства — крупнейшей и исторически наиболее стойкой державы, в течение нескольких столетий объединявшей предков многих сибирских народов — произвело в 60-е гг. VIII в. целую культурную революцию. Достаточно сказать, что манихейская доктрина, одна из наиболее энциклопедичных мировоззренческих систем Востока, несла с собою культ книги и знаний, требование широкой грамотности населения, использование в культе национальных языков вновь обращённых народов. Возникнувшая в Двуречье в III в. н. э., эта религия вместе с именем своего основателя Мани принесла в Южную Сибирь и написанные им священные книги. Вдумаемся: человек на Абакане или Катуни в каком-нибудь IX в. читал о событиях, происходивших на Евфрате за шесть веков до этого! Или переводил книгу об этом с персидского, согдийского или иного языка на родную речь. Вот какими стали границы образованности предков за 1200 лет до наших дней. И такая насыщенная духовная жизнь продолжалась в Южной Сибири не менее 6 столетий.

Принятие манихейства вызвало на Саяно-Алтайском нагорье взрыв местной грамотности — вот почему енисейских рунических надписей позднее VIII в. нам известно так много, а более ранних — нет.

Однако для раскрытия поставленной мною темы следует прежде всего подчеркнуть другое. Осознание культурного расцвета, наступившего с приходом в Южную Сибирь манихейства, кардинальным образом изменяет и ещё в большей степени изменит восприятие наукой средневековой истории Саяно-Алтайского нагорья и енисейских рунических надписей.

Рунологии XXI в. предстоит разобраться в том, какие рунические тексты принадлежат к манихейскому периоду местной истории культуры, а какие к предшествующей, так сказать, языческой стадии развития Южной Сибири. Каждая из этих ступеней имела отличающуюся друг от друга духовную жизнь, и не учитывать этого в исторических и филологических изысканиях отныне невозможно. Следует понять и исследовать те обряды обоих обозначенных этапов, которые требовали применения письма. В отношении доманихейской стадии эти обряды, вероятнее всего, укажут нам на ту мировоззренческую среду, с которой был прямо связан загадочный процесс древнего внедрения и вековечного сохранения рунической письменности тюркоязычных народов.

Манихейство было распространено от Испании до Китая и насчитывает по крайней мере 11 веков активной жизни. Предстоит понять уникальный исторический феномен: за всё это время и во всём обитаемом мире только два государства (тюркоязычные Уйгурский и Древнехакасский каганаты) приняли его в качестве своей официальной идеологии. Что отличало народы этих двух стран? Какие особенности их духовной жизни нашли наибольшее соответствие и развитие в манихейской философии? Нам не понять этого без скрупулёзного исследования оставленных в наших степях и горах рунических надписей предков.

Перед тюркской рунологией теперь также стоит задача, следуя за оригинальными текстами, определить место сибирского манихейства в общей картине этого мировоззрения. Наука до сих пор различала две основных разновидности: западное и восточное манихейство, во многом окрашенные соответственно христианскими или буддийскими чертами. В енисейских рунических надписях встречаются слова, заимствованные из сирийского, иранского, согдийского языков, из санскрита и китайского. Теперь нам понятно, что источником такого заимствования послужило изучение религиозных и естественнонаучных книг на всех этих языках. Но предстоит узнать, какие идеи и знания — Западной или Восточной Азии — находили наибольший отклик в южносибирском обществе той поры.

Хорошо понимаю, что мне не удалось сегодня перечислить все главные перспективы, которые открываются ныне перед специалистами, изучающими рунические тюркоязычные надписи. Ещё в большей степени осознаю невозможность предугадать те направления учёного поиска, которые откроются уже завтра. На пороге нового века почти трёхсотлетнее исследование рунических надписей, воспринимавшееся и существовавшее как часть филологии, переросло в самостоятельную историко-филологическую науку — тюркскую рунологию. В применении к азиатским руническим письменам эта наука включает в себя енисейскую и орхонскую эпиграфику, а также орхонскую археографию. Внутри названных дисциплин находятся увязанные с историей отдельных рунических алфавитов енисейская палеография и орхонская палеография, обобщение данных которых проводится в тюркской рунической палеографии — неотъемлемой части тюркской рунологии.

***

280 лет назад Хакасия подарила учёному миру новый источник исследований, перевернувший былые представления о культурной истории Евразии. Хакасия, как и Тува, и Алтай, и ныне имеет важнейшее преимущество в области тюркской рунологии — на её земле до сих пор существуют подлинники древней письменности тюркских народов. Следует ясно осознавать, что мировая наука, направленная на постижение ранних периодов жизни тюркских народов, напрямую зависит от развития рунологии в России, прежде всего — в республиках Саяно-Алтайского нагорья: в Хакасии, в Туве, на Алтае.

В этом развитии непреходящее значение имеет не только аналитическое освоение известного, но и вполне оправданные поиски и исследования новых письменных памятников. Вполне понятна и здесь особая роль российской науки.

Развитие в этой области шло неравномерно. Специальные поисковые экспедиции были впервые предприняты лишь в конце XIX в. и связаны с именами проф. И. Р. Аспелина, академика В. В. Радлова и сибирских исследователей (прежде всего Н. М. Ядринцева, Д. А. Клеменца и А. В. Адрианова). Новый целенаправленный поиск пришёлся на конец 40-х — начало 60-х гг. ХХ вв. Его проводили москвичи: проф. С. В. Киселёв, Л. А. Евтюхова и Л. Р. Кызласов. В 60-е — 80-е гг. специальные полевые работы в этой области проводили ленинградцы (Я. А. Шер и С. Г. Кляшторный), а в Хакасии — минусинец Н. В. Леонтьев и абаканцы В. Ф. Капелько и Э. А. Савостьянова, на Алтае же — новосибиржец В. Д. Кубарев. В середине 90-х гг. активно подключилась к поиску рунических надписей интеллигенция Горно-Алтайска (прежде всего археолог В. А. Кочеев и фольклористка Е. Е. Ямаева). В наши дни систематически и планово ищет и изучает рунические надписи единственное научное учреждение России — Хакасская археологическая экспедиция Министерства образования и науки Республики Хакасия. Следовательно, и в этом деле Хакасия сегодня имеет преимущество, которое следует осознавать и наращивать.

Ни один тюркский народ не сохранил рунического письма. Но хакасы, тувинцы и алтайцы веками хранили на своей земле памятники этой письменности — осознавая свою прямую связь со славными предками. Знакомство европейской науки с этими сбережёнными памятниками принесло западным народам откровение: была осмыслена древняя цивилизованность их тюркоязычных соседей. Понимание этого всегда было особенно важно и остаётся особенно важно для России. Следует помнить и чтить тот наиважнейший вклад, который внесло в такое осознание российское востоковедение. Необходимо помнить и чтить также, что возможность вернуть древнюю письменную культуру в сокровищницу своих подлинных достижений тюркским народам прежде всего также принесла российская наука. Включение древних духовных ценностей в мировое наследие во многом осуществляется ныне самими тюркскими народами благодаря вхождению в европейскую науку.

Вот уже 280 лет история рунологической науки являет нам пример подлинного взаимного духовного обогащения народов Евразии. В этом и состоит назначение науки.

Литература

Васильев Д. Д. Корпус тюркских рунических памятников бассейна Енисея. — М., 1983.

Кляшторный С. Г. Терхинская надпись // Советская тюркология, 1980. — №3.

Кляшторный С. Г. Надпись уйгурского Бёгю-кагана в Северо-Западной Монголии // Центральная Азия. Новые памятники письменности и искусства. — М., 1987.

Кляшторный С. Г. Памятники древнетюркской письменности // Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье. Этнос, языки, религии. — М., 1992.

Кляшторный С. Г., Лившиц В. А. Открытие и изучение древнетюркских и согдийских эпиграфических памятников Центральной Азии // Археология и этнография Монголии. — Новосибирск, 1978.

Кормушин И. В. Тюркские енисейские эпитафии. Тексты и исследования. — М., 1997.

Кызласов И. Л. Древняя письменность саяно-алтайских тюрков. Рассказы археолога. — М., 1994.

Кызласов И. Л. Рунические письменности евразийских степей. — М., 1994.

Кызласов И. Л. Разновидности древнетюркской рунической орфографии (Отражение манихейской письменной культуры в памятниках енисейского и орхонского письма) // Acta Orientalia, t. L, fasc. 1-3. — Budapest, 1997.

Кызласов И. Л. Стелы с руническими надписями на Алтае. К выделению местных групп енисейских эпитафий // Вопросы тюркской филологии. — М., 1997 — Вып. III.

Кызласов И. Л. Материалы к ранней истории тюрков. II, III. Древнейшие свидетельства о письменности // Российская археология, 1998. — №№1 и 2.

Кызласов И. Л. Материалы к ранней истории тюрков. IV. Образованность в эпоху рунического письма // Российская археология, 1999. — №4.

Кызласов И. Л. Орфографические признаки манихейских рунических надписей // Вопросы тюркской филологии. — М., 1999. — Вып. IV.

Кызласов И. Л. Памятники рунической письменности в собрании Горно-Алтайского республиканского краеведческого музея // Древности Алтая. Известия лаборатории археологии ГАГУ. — Горно-Алтайск, 2000. — №5.

Кызласов И. Л. «Добро сотворив, посеять человечность» (Манихейские миссионеры у вершин Алтая) // Средневековые древности евразийских степей (Археология восточноевропейской лесостепи. Вып. 15). — Воронеж, 2001.

Кызласов Л. Р. Новая датировка памятников енисейской письменности // Советская археология, 1960. — №3.

Кызласов Л. Р. О датировке памятников енисейской письменности // Советская археология, 1965. — №3.

Кызласов Л. Р. Начало сибирской археологии // Историко-археологический сборник. — М., 1962.

Кызласов Л. Р. В Сибирию неведомую за письменами таинственными // Путешествия в древность. — М., 1983.

Кызласов Л. Р. В Сибирию неведомую за письменами таинственными. Cб. статей (Труды Хакасской археологической экспедиции. 5. Страницы истории и современность, вып. 3). — Абакан, 1998.

Кызласов Л. Р. Северное манихейство и его роль в культурном развитии народов Сибири и Центральной Азии // Вестник Московского университета. История, 1998. — №3.

Кызласов Л. Р. Северное манихейство и его роль в культурном развитии народов Сибири и Центральной Азии // Древности Алтая. Известия лаборатории археологии ГАГУ. — Горно-Алтайск, 2000. — №5.

Кызласов Л. Р., Кызласов И. Л. Новый этап развития енисейской письменности (конец XIII-начало XV вв.) // Российская археология, 1994. — №1.

Малов С. Е. Памятники древнетюркской письменности. Тексты и исследования. — М. -Л., 1951.

Малов С. Е. Енисейская письменность тюрков. — М. -Л., 1952.

Малов С. Е. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии. — М. -Л., 1959.

Радлов В. В. Атлас древностей Монголии. — СПб., 1892-1899. — Вып. I-IV.

Сборник трудов Орхонской экспедиции. — СПб., 1892-1897. — Вып. 1-4.

Щербак А. М. Тюркская руника. Происхождение древнейшей письменности тюрок, границы её распространения и особенности использования. — СПб., 2001.

Clauson G., sir. Turkish and Mongolian Studies. — London, 1962. — Chapter V.

Inscriptions de l'Iénissé? recueillies et publiées par la Société Finlandaise d'arché ologie. — Helsingfors, 1889.

Inscriptions de l'Orkhon recueillies par l'expédition finnoise 1890 et publiées par la Société Finno-Ougrienne. — Helsingfors, 1892.

Radloff W. Die alttürkischen Inschriften der Mongolei, Lfg. 1-3. — SPb., 1894-1895.

* Статья подготовлена на основании доклада автора, сделанного на Международной конференции, посвящённой 280-тилетию открытия древнетюркской рунической письменности в Абакане 20 сентября 2001 г.

 

 

 

Работы последних лет выявили интересную картину проникновения и эволюции отдельных элементов культуры тюркского мира на территории от Урала и до Центральной Европы. Речь идет о так называемых предметах «аскизского типа». Получившие в работах С. В. Кисилева, Л. А. Евтюховой, Л. Р. Кызласова, И. Л. Кызласова, Д. Г. Савинова и др. детальную характеристику, на материалах памятников собственно аскизской культуры¹, они были выделены и атрибутированы и в других областях². Факт того, что уже с XII в. аскизские вещи появляются далеко за пределами Южной Сибири³ был отмечен исследователями.

В поволжском регионе одним из первых на аскизские аналогии ряду накладок из мордовских погребений обратил внимание В. В. Гришаков⁴. Некоторые категории предметов булгарской культуры стали связываться с аскизскими древностями так же с недавнего времени⁵. Публикации материалов удмуртских, мордовских и марийских средневековых некрополей выявили целый пласт таких изделий⁶.

В число предметов «аскизского» типа входят украшения из железа и бронзы (накладки, наконечники ремней), функциональные изделия, как правило, железные (распределители ремней, удила), предметы вооружения (наконечники стрел).

Чтобы выяснить рамки и характер этого явления для Поволжско-камского региона необходимо определить территориальные и хронологические рамки распространения отдельных типов изделий «аскизс- кого типа», дать классификацию таких предметов, рассмотреть технологию изготовления и оформления изделий, и связанный с этим процессом ремесленный инструментарий. Кроме того, необходимо, по возможности выяснить «оригинальный» или местный характер таких предметов, наметить возможные места местного производства, локализовать отдельные «школы» мастеров — изготовителей таких вещей.

Рамки нашего исследования ограничены средневолжским историко-географическим районом⁷ (рис. 1—11). Хронологически, рассматриваемые материалы не выходят за пределы XI-XII вв. — первой половины XIII в.

Волжская Булгария. Наиболее представительными по составу и разнообразию находок стали памятники, расположенные в низовьях р. Кама (рис. 1-1) на территории государства волжских булгар.

43

Многочисленные параллели «аскизским» изделиям были выявлены при анализе ряда категорий предметов изготовленных, в основном, из железа, найденных более чем на 28 памятниках (рис. 1-1).

Это металлические и костяные детали конской упряжи, и предметы вооружения. Детали конской упряжи⁸ включают в себя пряжки, накладки, распределители ремней, удила, украшения сбруи. Наиболее выразительны железные пряжки и накладки. Встречаются они как на городищах (Биляр, Болгары, Джукетау, Керменчук и др.), так и на селищах. Известны такие находки и в составе погребального инвентаря ряда мусульманских некрополей (Билярский II могильник) ⁹.

Была изучена коллекция из 204 железных пряжек и 274 железных накладок с 25 булгарских поселений X-XIV вв. (рисЛ-I) ¹⁰. В основном, это подъемный материал с селищ низовий Камы. Вместе с тем были привлечены и находки с памятников расположенных как в центральных районах Булгарии, так и на ее окраинах. В последние годы эти данные были дополнены новыми находками и публикациями материалов, что позволило расширить источниковую базу исследования.

Классификация. Были выделено 29 типов пряжек и 79 типов накладок. Систематизация пряжек основывалась на типологии разработанной Г. А. Федоровым-Давыдовым¹¹ . Пряжки по материалу были отнесены к одной группе — железных; отдел выделялся по способу соединения пряжки с ремнем и тип — по форме рамки/щитка. Накладки делились на группы по способу крепления к основе ремня, на отделы по форме щитка, на типы по деталям декора и оформлению (простые и составные, плоские и объемные, с прорезями и без них, с декоративными колечками и без них и т. д.).

Типология

Пряжки (204 экз.)

Отдел А (92 экз.). Без специального приспособления для соединения рамки с пряжкой. Ремень охватывает часть пряжки. Преимущественное использование пряжек данного отдела — для соединения и подгонки ремней в конской упряжи: ремней оголовья и подпруг.

Тип 1. Прямоугольные и квадратные: а) с расплющенной передней частью — 4,5 х 2,6 см¹²; б) с рамкой квадратного или прямоугольного сечения — 1,5-2 х 2-2,7 см встречаются и более

крупные экземпляры: 4,5 х 5,5 см, 3,5 х 4,5 см; в) аналогичные

варианту «б», с орнаментом в виде ложной зерни: 2,5 х 2 см.

Вариант «б», преимущественно, использовался в качестве подпруж- ной пряжки, особенно это касается крупных экземпляров изделий (ремень в этом случае имел ширину 3-5 см.) ¹³. Впрочем такие пряжки могли применяться и в качестве поясных¹⁴. Вариант «в» мог использоваться в бытовом костюме в качестве ременной пряжки.

Данный тип пряжек не имеет узких рамок бытования. В регионе встречаются они с середины VII-VIII вв. ¹⁵ Достаточно широко они бытуют в XII-XIII вв. ¹⁶.

44

Тип 2. Сегментовидные — маленькие 2,5 х 2,5 см, средние —

4. 5 х 3,5 см, крупные 5-6,5 х 4,5-7 см. Маленькие и средние пряжки применялись для застегивания ремней оголовья конской упряжи, крупные — для подпруг. Стременные пряжки этого типа имеют, как правило, средние размеры¹⁷.

Сегментовидные пряжки встречаются в материалах IX-X вв., в частности, в Танкеевском могильнике¹⁸, а так же на памятниках XII-XIV вв¹⁹.

Тип 3. Круглые простые, диаметр — 2,5-3,5 см, преобладают изделия диаметром — 2,5 см. Преимущественное использование этого типа изделий было в качестве подпружных или стременных. Пряжки этой формы имеют широкие рамки бытования.

Тип 4. Вытянутые: а) овальные 2,2-3 х 3-4,5 см; б) прямоугольные с заостренной передней частью 3,3-4 х 2,7-3,5 см; в) прямоугольные или подтрапецевидные с округлой передней частью 4,5-5,5 х 3,2

3,4 см; г) миндалевидные 3 х 2,2 см.

Пряжки этого типа не имеют узких рамок бытования. Использовались они для застегивания пояса (Б. Тарханский могильник), в конской упряжи в качестве подпружных. Возможно они применялась и для крепления колчана. В Каранаевских курганах такие пряжки служили для крепления ремней оголовья.

Тип 5. Вытянутые и сдавленные с боков: а) с округлой передней частью — 3-4,5 х 2-3,5 см; б) с заостренной передней частью 3-3,7 х 2,5-3 см и 5 х 3,5 см. Вариант «б» близок пряжкам типа 6в.

Тип 6. Грибовидные: а) с прямоугольным основанием и с

округлой передней частью 5,5 х 4 см; б) с трапецевидным основанием и округлой передней частью 4,7 х 2,2 см; в) с прямоугольным или трапецевидным основанием и передней частью в виде сегмента

5. 5 х 4 см; г) с луковицеобразной передней частью 8,7 х 2,2 см. Вариант «а» и «г» найдены на VI Алексеевском селище, существовавшем во второй половине XI — XII вв. аналогии им так же относятся к этому времени²⁰. Пряжка варианта «а» близка по форме костяным пряжкам. Такие пряжки служили для соединения ремней подпруг²¹ .

Отдел Б (30 экз.). Ремень скрепляется с пряжкой с помощью щитка неподвижно соединенного с рамкой. Пряжки использовались как в бытовом костюме на поясном ремне, так и для соединения ремней конской упряжи (типы 1-2). Для некоторых типов этих пряжек имеются бронзовые аналоги (тип 1, 2, 5) — с различных булгарских памятников.

Тип 1. С круглой или овальной рамкой и с коротким прямоугольным щитком. 4 х 2-2,5 см. Имеет многочисленные аналогии на памятниках IX—XIII вв.

Тип 2. С круглой или овальной рамкой и с длинным прямоугольным щитком 4 х 1,5 см. Использовалась, преимущественно, как поясная.

Тип 3* а) с круглой рамкой и с длинным узким прямоугольным щитком со шлемовидным завершением 5,2-6,3 х 2,2-2,5 см; б) с круглой рамкой и вытянутым узким щитком, завершающимся небольшим крючком 5 х 1 см. ²² Датируется второй половиной XII в.

45

Тип 4* С круглой рамкой и с длинным широким прямоугольным щитком с сердцевидным завершением. Отдельные экземпляры украшены циркульным орнаментом 6,5 х 2,5 см, щиток пряжки — 4,5

5,5 х 2 см. Датируется домонгольским временем.

Тип 5* С круглой рамкой, с длинным фигурным щитком с вильчатым завершением 6 х 2,2 см. Близкая пряжка найдена в Мря- симовском кургане №15, датированном XI—XII вв. ²³.

Тип 6* С луковицевидной рамкой, с прямоугольным щитком со шлемовидным завершением 5,5-6 х 2 см. Близкая пряжка, (размеры: щиток 4,4 х 1,2, рамка — 2,5 х 2,3 см), найдена в погребении 60 Мордовско-паркинского могильника, датированного началом — серединой XII в²⁴. Здесь она относится к поясному набору.

Тип 7* С луковицевидной рамкой, с прямоугольным щитком с сердцевидным завершением 7 х 1,7-2 см.

Тип 8* С луковицевидной рамкой, с прямоугольным, уплощенным с боков щитком, с сердцевидным завершением 7 х 2,2 см.

Тип 9* С прямоугольной с заостренным концом рамкой, с трапецевидным щитком имеющим W-образное завершение 5 х 2 см.

Отдел В (83 экз.). Ремень соединен с пряжкой при помощи щитка, вращающегося на той же оси, на которой насажен язычок и рамка пряжки. Пряжки универсальные.

Значительная часть находок представлена щитками от пряжек. Причем, часть крупных щитков с сердцевидным окончанием, характерные для пряжек типа 2, могли быть частью составных накладок (см. ниже). Эта деталь для тех и для других была одинаковой.

Тип 1* Пряжка с луковицевидной рамкой с прямоугольным коротким щитком с сердцевидным завершением. Встречаются изделия с гладкой поверхностью щитка и со щитком украшенным декоративными поясками мелкие — 6,5 х 2,5 см, щиток 4 х 1,2-1,5 см, крупные

— 7,3-8 х 2-2,5 см, щиток 4,7-5,5 х 1-1,4 см, самые большие со щитком 7 х 1,4 и 8-8,5 х 1,5 см.

Щиток от пряжки (5 х 1,1 см) этого типа найдена на раскопе II (1995 г.) Мурзихинского селища, в слое конца XI — началом XII вв. Аналогичный щиток (6х1,3 см) найден на II раскопе Остолоповско- го селища, в слое XI-XII вв. Эти изделия плоские, крепились к основе пояса шпеньками²⁵.

Около трети пряжек включенных нами в этот тип имеет объемный щиток, толщиной 0,3-0,5 см. Такая пряжка была найдена в ХХ раскопе Билярского городища (Н. А. Кокорина) в слое конца XII — начала XIII в. ²⁶ Аналогичная пряжка найдена в погребении № 6 Выжумского II могильника в Поветлужье, которое по инвентарю датируется не ранее XII в. ²⁷ По мнению исследователя, накладка была частью уздечного набора, включавшего, кроме того, накладку типа Б 18а, вероятно Б16г и В2²⁸, хотя судя по расположению вещей в погребении²⁹ это скорее всего обычный пояс типа тех что выявлены в удмуртском Кузьминском могильнике.

Тип 2* Пряжка с луковицевидной рамкой и с прямоугольным щитком с вильчатым или сердцевидным завершением 9х2,5 см.

46

Тип 3* Пряжка имеет прямоугольный щиток трапецевидного сечения с выпуклой спинкой и сердцевидным окончанием 6,5 х 1,5 см.

Таким образом, если на рубеже XI-XII вв. распространяются пряжки отдела «В» с плоским щитком, то уже в в первой половине XII столетия появляются объемные щитки, а так же щитки с вильчатым завершением. Объемные щитки пряжек отдела «Б» и «В» в это время, как правило, имеют четкое оформление окончания шлемовидной или килевидной формы (тип В1, Б7).

Особенностью булгарских пряжек следует считать применение циркульного орнамента в оформлении щитков (тип Б4) или круглых выемок (тип Б8).

Другим приемом, широко вошедшем в практику мастеров, стало придание щитку фигурной формы, что типично для объемных изделий. Достигалось это украшением изделия декоративными деталями

— перетяжками, поперечными насечками, приданием средней части объема с помощью «снятия фасок» с боковых сторон (тип Б5, В2, В3). На пряжках типа В1 вероятно применение инкрустации щитка серебром или медью.

Наибольшее бытование большей части пряжек с неподвижным соединением щитка приходится на вторую половину XI — начало XII в. Пик производства пряжек с подвижным соединением — относится к середине —второй половине XII в. Скорее всего, к концу XII столетия мода на такие пряжки заканчивается.

Накладки (274 экз.)

Делятся на группы по способу крепления к основе ремня, на отделы по форме щитка, на типы по деталям декора и оформлению (простые и составные, плоские и объемные, с прорезями и без них, с декоративными колечками и без них и т. д.).

Все изделия относятся к одной группе — накладных. Крепились они к основе ремня с помощью штифтов, фиксирующихся на тыльной стороне ремня раскованными окончаниями.

Отдел А. (17 экз.). Круглые и овальные. Все плоские.

Тип 1 а) с 2 круглыми отверстиями, диаметр 2,2 см; б) с 2 круглыми отверстиями, с ушком для колечка, диаметр 3 см. Круглая накладка но без отверстий найдена на II Еманаевском селище на Вятке³⁰.

Тип 2 а) в виде 4-х лепестковой розетки, диаметр 1,7 см; б) в виде 4-х лепестковой розетки, с ушком и колечком, диаметр 1,7-2 см.

Тип 3 в виде 4-х лепестковой розетки, с ушком и колечком, со сквозным отверстием, диаметр 1,7 см.

Тип 4 а) в виде многолепестковой розетки, диаметр 2 см; б) в виде многолепестковой розетки, с ушком и колечком (кольцевой подвеской), диаметр 2-2,5 см; в) в виде многолепестковой розетки, с ушком и колечком (кольцевой подвеской), с шайбой на лицевой стороне, диаметр 2,5 см.

Тип 5 овальные, близкие к арочным, с 2 прорезями, 2 х 3,3 см.

Тип 1-3 датируется XII-XIII вв. Многолепестковые накладки типа

4 и близкие им по форме изделия встречаются на памятниках

47

ордынского времени³¹ . Тип 5 не имеет точных аналогий; датируется XII-XIV вв.

Отдел Б. (196 экз.). Прямоугольные и квадратные.

Типы 1-3 накладок относятся к простым, вытянутым. Использовались они как ременное украшение, а так же в качестве наконечников ремней и концевых ремешков.

Тип 1* с ровным основанием: а) плоские короткие со шлемовидным окончанием и декоративными поясками на спинке 0,8 х 3 см; б) объемные с фигурным краем, со шлемовидным окончанием, 0,8 х 3 см; в) плоские длинные, со шлемовидным окончанием, 1,1 х 3,8-5,2 см; г) объемные с прямыми краями и со шлемовидным окончанием, 0,81 х 5,5-7,5 см.

Тип 2* с фигурным основанием: а) объемные со шлемовидным концом и с фигурным основанием, 0,7 х 4,7 см; б) объемные со шлемовидным концом и с вильчатым окончанием, 0,7-1 х 5,2-6 см, в) объемные со шлемовидным концом и с квадратной выемкой в основании, 0,8 х 4,5 см, крупные — 1,2 х 8 см.

Тип 3* с ровным и фигурным основанием треугольного и трапецевидного сечения, с выпуклой спинкой: а) объемные со шлемовидным окончанием, 1,2 х 4,5 см; б) объемные со шлемовидным окончанием трапецевидного сечения с выпуклой спинкой, 1,2 х 4,6 см, в) объемные сдавленные с боков треугольного и трапецевидного сечения, с выпуклой спинкой, со шлемовидным окончанием, 0,8 х 7,5 см; г) объемные сдавленные с боков, треугольного и трапецевидного сечения с выпуклой спинкой, со шлемовидной вершиной и с вильчатым основанием, 1 х 8 см, д) объемные сдавленные с боков треугольного и трапецевидного сечения, с выпуклой спинкой, со шлемовидной вершиной и с основанием типа «ласточкин хвост», 1,4 х 7,2 см, е) объемная, с каплевидным окончанием, с одной стороны и с фигурным основанием с другой, на спинке — прорези, 1,3 х 7,5 см.

Типы 4-5 относятся к составным, вытянутым накладкам с подвесками. Служили декоративным украшением упряжи.

Тип 4* плоские с петельками — гнездами для штифта, с одной стороны и со шлемовидным или заостренным окончанием на другом. На штифте крепилась объемная подвеска — стержень (0,4-0,7 х 4,5

5 см) прямоугольного или круглого сечения, 0,8 х 8,5-10,5 см, щиток: 0,8-4,5-5,5 см. Три подвески найдены на Мурзихинском селище, в слоях второй половины XI — начала XII в.

Тип 5* объемные, украшенные насечками, с гнездами для штифта с одной стороны, со шлемовидным или заостренным окончанием с другой (1,1 х 5,5 см). На штифте крепилась подвеска — стерженек (0,6 х 5,6-6 см) круглого сечения, украшенная декоративными поясками

— перемычками, 1,1 х 10,2 см. Близкие варианты накладок такого типа найдены на Юловском городище в Пензенской области (раскопки Г. Н. Белорыбкина) ³².

Щиток этих накладок практически неотличим от щитков для пряжек типа В-2. Однако рамки в данном случае всегда имеют

48

шлемовидное окончание и более узкое гнездо для крепления ушка подвески.

Тип 6 относится к вытянутым составным — комбинированным накладкам с колечком. Выполняли они роль распределителей ремней оголовья конской упряжи.

Тип 6* объемные, сдавленные с боков, с одной стороны гнезда для штифтов, с другой — петля, 1,3 х 9,2 см.

Типы 7-14 относятся к составным вытянутым накладкам с общим соединительным кольцом. Выполняли роль распределителей ремней оголовья конской упряжи.

Тип 7* плоские с ровным основанием, с петлей для кольца, 0,8

1 х 2-3,5 см. Наиболее крупный размер — 1х4 см. Отличаются от декоративных накладок размером кольца (диаметр 1,7-2,5 см, стандартный размер — 2-2,5 см).

Тип 8* плоские с фигурным основанием типа «ласточкин хвост» и округлыми вздутиями у петли, 2,5 х 7,3 и 1 х 5 см.

Тип 9* объемные прямоугольного сечения с фигурным («вильчатым») основанием, 1,3 х 5,6 см.

Тип 10* объемные треугольного сечения с фигурным («вильчатым») основанием 1,2 х 4,4 см.

Тип 11* плоские с фигурным основанием, типа «ласточкин хвост», 1,1 х 4,5 см и 1 х 2,5 см. Могли быть как частью ременной (уздечной) гарнитуры, так и декоративным украшением с плоской подвеской в роли которой выступала вытянутая прямоугольная подвеска со шлемовидным окончанием (1,4 х 7 см).

Тип 12* плоские подтрапецевидной формы, со шлемовидным окончанием с одной стороны и широкой петлей для кольца с другой. 1,5 х 7 см.

Тип 13* плоские со шлемовидным окончанием и декоративным оформлением щитка, 1,3х4,7 см.

Тип 14* объемные со шлемовидным окончанием. 0,8-1,4 х 4,6-7 см.

Типы 7-15 относятся к составным вытянутым широким накладкам с общим соединительным кольцом. Выполняли роль распределителей ремней оголовья конской упряжи.

Тип 15* широкие: а) плоские со шлемовидным или приостренным окончательным, 1,7-2 х 4,2-5 см; б) объемные с килевидным окончанием,

1,4 х 3,2 см; в) объемные широкие с декоративной перетяжкой и четко обозначенным делением декоративного поля, 1 х 3,5-5 см.

Данные накладки скорее всего служили для тройного соединения ремней в легкой уздечке.

Типы 16-17 относятся к вытянутым коротким, объемным накладкам без подвесок. Выполняли декоративные функции по украшению ремней. Могли быть наконечниками ремней или концевых ремешков.

Тип 16* а) с ровным основанием и со шлемовидным окончанием, с гладкими краями, 1,2 х 2,4 см; б) с плоским основанием и со шлемовидным окончанием и с «перетяжкой» в верхней половине щитка, 1

1,2 х 2,5-3,3 см. Некоторые накладки украшены циркульным орнаментом.

49

Тип 17* с выемчатым основанием и со шлемовидным окончанием,

1,2 х 3 см.

Типы 18-19 относятся к объемным накладкам с подвеской- колечком.

Тип 18* прямоугольные: а) с ровным верхним краем, 2,3-3 х 2

2,6 см; б) с ровными краями и с квадратной прорезью в центре, 3 х 3 см; в) с фигурным верхним краем, типа «ласточкин хвост», 2,22,8 х 1,7-2,6 см.

По всей видимости, накладки этого типа входили в один поясной набор вместе с накладками типа Б1в, В1а и пряжками типа Б6.

Возможно использовались такие накладки и для украшения уздечных

ремней.

Тип 19* «очковидные» а) с округлыми краями, 2,2-3 х 2 см; б), с выделенным центром, 2,8 х 1,7 см; в) с округлыми концами и выделенным, приостренным центром, 2,3-3 х 2,4 см. Накладки варианта «в» могли использоваться в сочетании с пряжками со специальными крючками, типа Е-3 или же типа рис. 6-2, 3, 10.

Тип 20 относится к плоским накладкам, с подвеской-колечком.

Тип 20* а) квадратные, с прямыми краями и декоративными вертикальными насечками, с ушком, 1,7 х 2,7 см; б) с кружочками на концах, 1,6 х 2,8 см.

Происхождение типов 18-20 следует признать оригинальным для рассматриваемого региона. По крайней мере, в материалах южной Сибири они считаются пришлой формой «отражающей влияние запада»³³. Датируются со второй половины XI до середины XII в.

Наиболее распространены в конце XI-XII вв.

Отдел В. (15 экз.) Ромбовидные. Простые. Служили декоративным украшением ремней упряжи.

Тип 1 относится к плоским накладкам, типы 2, 3 — к объемным.

Тип 1* а) с округлыми концами, 1,5 х 3 см; б) с фигурными краями с кольцом и со сквозными отверстиями на щитке, 1,5 х 2,5 и 3 х 3 см; в) прорезная, с декоративными розетками на углах 3,3 х 3,3 см.

Тип 2* со шлемовидными окончаниями, 1-1,2 х 2,5-3,5 см близки накладкам типа Б16. Датируются XI-XII вв.

Тип 3* с округлым завершением концов и декоративным колечком (1,7 х 3 см). Служили частью шарнирных деталей и самостоятельным декоративные украшением. Имеют бронзовые прототипы (рис. 21-7). Датируются домонгольским временем.

Отдел Г. (16 экз.) Треугольные.

Выполняли декоративные функции. Все объемные.

Тип 1* с выпуклыми сторонами, 1х1,3см.

Тип 2* с вогнутыми сторонами, плоским основанием и (шлемовидным) фигурным острием, 1,2-1,7х4см.

Тип 3* с вогнутыми сторонами, с округлым острием, 1,3 х 2,3 см.

Тип 4* с выемкой в основании и выступом на конце, 1х1,6см. Датируется XI-XII вв.

50

Отдел Д. (26 экз.) Фигурные.

Тип 1, 21 — накладки объемные, тип 2-20 — накладки плоские.

Тип 1* накладка в виде трех дисков (розеток) — центрального

и двух боковых, 1,5 х 5 см.

Тип 2* прямоугольная с «усами» — «Т-образные», 1,7 х 5,7 см использовались для украшения сбруи³⁴ .

Тип 3* прямоугольная со шлемовидным окончанием, с одной стороны и с многолепестковой розеткой с другой, 9,2 х 4,3 см. Служила, скорее всего, украшением налобного ремня уздечки.

Тип 4 геральдическая, 1,5х2,5 см. Имеется подобное изделие из кости (рис. 17-16).

Тип 5 геральдическая с фигурными краями и с колечком — подвеской, 2,8 х 2,8 см.

Тип 6 фигурная в виде стилизованного цветка. 3 х 4,5 см.

Тип 7 вытянутая с фигурно оформленными концами, 1,6 х 3,6 см.

Тип 8 вытянутая с полукруглыми выступами у основания и средней части, 2,4 х 7,8 см.

Тип 9 в виде подковки с небольшими розеточками на концах,

2,5 х 3 см. Аналогия на Царевском городище³⁵.

Тип 10* Подромбическая с фигурными краями и прорезями в верхней половине щитка. 4,6 х 5,4 см.

Тип 11. Геральдическая с выступающими верхними углами. 2,2 х 3 см.

Тип 12* Круглая с двумя боковыми выступами 2,5 х 2,5 см.

Тип 13. Круглая с треугольным основанием и сквозным отверстием в центре диска 1,5 х 4,5 см.

Тип 14. Подтреугольная с фигурным краем и сквозным отверстием у основания 2,5 х4 см.

Тип 15. Фигурнопрорезная в виде стилизованных растительных побегов 2,2 х 2,2 см. Имеются бронзовые аналоги (рис. 21-16).

Тип 16. В виде геральдического щита со сквозным фигурным отверстием в центре. 2,2 х 2,5 см. Стилизация типа Д15.

Тип 17. Каплевидная 1,2 х 2,2 см.

Тип 18. Сердцевидная 1,2 х 1,5 см.

Тип 19. Фигурно-прорезная, вытянутая: стилизация растительных побегов. Имеются бронзовые аналоги (рис. 18-24; 21-И).

Тип 20. Подпрямоугольная, сдавленная с боков. 4,6 х 1,4 см.

Тип 21. Подпрямоугольная вытянутая с круглым центром и ромбическими окончаниями. По центру сквозное отверстие. Сечение накладки треугольное. 2 х 6,5 см.

Отдел Е. (3 экз.). Фигурные с боковыми выступами.

Тип 1-3 накладки плоские.

Тип 1* В виде геральдического щита. На поле — несколько выпуклых линий. Инкрустирована серебром. 2,8 х 3,1 см

Тип 2* Квадратная. Инкрустирована серебром. 3,2 х 2,8 см.

Тип 3* Прямоугольная с небольшим крючком на конце: «крюк на пластине». 2,4 х 10 см. Вероятно относятся к накладкам сбруи³⁶. Вообще, данный тип накладок довольно разнообразен. Встречаются

51

плоские и объемные накладки с крючком и с шлемовидным завершением (рнс. 6-3, 10). К этому же типу относятся фигурные и фигурнопрорезные накладки с крючком (рис. 6-1, 2, 7). Вероятно дальнейшим развитием этого типа стало появление так называемых «колчанных» крючков с небольшим крюком на одном конце и петлей с колечком на другом (рис. 6-4-6, 8, 9). Возможно их использование для крепежное приспособление на седле.

Накладки типа Б18а, Б19б, Г2, Б4, пряжки типа В1а встречены на Кузьминском могильнике в Удмуртии³⁷, где этот материал датируется XII в. Большая часть этих предметов входила в состав поясного набора. Найдены такие предметы и в других удмуртских могильниках — Чиргинском, Мало Венижском (накладки типа Б1 б, Б1в, Б19в), Чемшай II³⁸. Выявлены они и на удмуртских городищах, в частности на Иднакаре (ГМТР, № 5571-7, накладка типа Б5, рис. 10-39). Прямые аналогии накладке типа Е3 есть в материалах аскизской культуры.

Стремена. Основные типы стремян были очень широко распространены территориально и бытовали достаточно долго по времени³⁹. На булгар- ских поселениях XI-XIV вв. встречаются стремена следующих типов. ⁴⁰

Тип BI (рис. 14-1, 4, 16) — с прямоугольной выступающей

вытянутой горизонтальной петлей и широкой овальной подножкой. В одном случае, дужка уплощенная (рис. 14-4), в другом широкая, расширяющаяся у подножки (рис. 14-16). Характерный контур арочный. Высота 140, ширина 133, ширина подножки 60, ширина прорези для путилища 37 мм. Соответствуют типу VIIIA по А. Н. Кирпичникову, который датирует их 2 половиной XII — первой половиной XIII в⁴¹ . В Заволжье и южнорусских степях стремена этого типа встречаются в X-XIII вв., в Урало-Волжском регионе они, по мнению В. А. Иванова и В. А. Кригера являются хронологическим признаком конца XIII-XIV вв. ⁴²

Тип BIV (рис. 14-5.) — с прямоугольной не выступающей

горизонтальной петлей и широкой (?) подножкой. Дужка уплощенная (ширина 20 мм) прямоугольная в сечении перпендикулярно поставленная к подножке. Контур арочный, близкий к трапецевидному. Высота 130, ширина 110, ширина подножки 35, ширина прорези для путилища 30 мм. Соответствуют типу X по А. Н. Кирпичникову, который датировал их XII-XIV вв. ⁴³ Г. А. Федоров-Давыдов отмечал их типичность для 2 половины XIII-XIV вв. ⁴⁴ Комплекс керамики постройки VI Лаишевского селища, где найдено стремя этого типа, датируется концом XIII — первой половиной XIV в. ⁴⁵

Тип BV (рис. 14-17) — является разновидностью типа ВГ Он имеет подпрямоугольную горизонтальную петлю, чуть выступающую над плоскостью дужки, массивную дужку (петля уплощенная) и своеобразную подножку — в виде овала из 3 прутков. Контур арочный. Высота 168, ширина 157, ширина прорези 35, размер подножки 100 х 65 мм. Точные аналогии неизвестны. Найден в кладе на Семеновском острове⁴⁶, вместе со стременем типа ВГ Клад по комплексу находок датируется 2 половиной XIV в.

Тип ГГ (рис. 14-2, 7, 11-13) — с расплющенной верхней частью дужки имеющей треугольную форму (стрельчатое завершение). Под

52

ножка узкая, овальной или прямоугольной формы. Характерный контур — арочный. Дужки плоские прямоугольные в сечении, перпендикулярно поставленные к подножке. Найдены на Мурзихинс- ком и Семеновском селищах. Несколько отличается поделка с V Семеновского селища⁴⁷ (рис. 14-13). Дужка у нее массивная, квадратного сечения; подножка широкая, прорезь узкая, контур — овальный.

У изделий этого типа высота 115-130 мм, ширина 120-140 мм., ширина подножки 30-35 мм, ширина прорези 17-25 мм. Пышно украшено насечками стремя с Семеновского острова (рис. 14-12), остальные изделия не орнаментированы. Такие изделия А. Н. Кирпичников отнес к типу VII, отметив, что они широко производились в XII-XIII вв. Г. А. Федоров- Давыдов считает их характерными для XII в⁴⁸.

Близко к выше описанным изделиям стремя с килевидным завершением пластинчатой дужки и широкой, значительно прогнутой, подножкой (рис. 20-1, 2). Дужка стремени с одной стороны и верхняя часть подножки так же снаружи украшены инкрустацией. На дужке с двух сторон имеется арочный орнамент из серебряной проволоки заключенный в тонкую рамку из того же материала. Под арочками и между ними помещены медные «капельки». Такие же медные «капельки» в рамке в виде сердечка помещены на подножку (рис. 20-1).

По типологии А. Н. Кирпичникова стремя относится к типу IX, датированного XII — серединой XIII вв. ⁴⁹ Среди таких стремян довольно много инкрустированных медью и серебром изделий (техника витковой инкрустации). Характер узора на наших стременах выполнен в иной манере чем на древнерусских и может быть признан местным⁵⁰.

Тип Д1 (рис. 14-8) — с расплющенной верхней частью дужки, верхний край последней образует округлый выступ над прорезью для путилища. Контур — арочный. Подножка плоская, обломана. Высота 120, ширина прорези 27 мм. Стремя найдено на Мурзихинском селище.

Тип Д11 (14-10) — аналогичный предыдущему, но с закругленной книзу подножкой. Контур яйцевидный. Дужка одного стремени массивная, в сечении близкая к квадрату (рис. 14-10), поставлена перпендикулярно к подножке, последняя несколько выгнута. Высота 142-160, ширина 132-150, ширина подножки 45-55, ширина прорези 2528 мм. Найдено на селище Дамба I — 2 половины XIII-XIV в. и в погр. 8 могильника Песчаный остров 2 половины XIV в.

Тип EI (14-6,9) — с расплющенной верхней частью дужки, образующей правильную дугу. Контур близкий к арочному. Подножка широкая. Высота 124-126, ширина подножки 50, ширина прорези 2540 мм. Найдены на Мурзихинском, Дамба I селищах и в погр. 8 могильника Песчаный остров второй половины XIV в. ⁵¹

Тип EIII (рис. 14-3) — с петлей выступающей в нижней части дужки. Контур — круглый. Дужка плоская, отверстие узкое, шириной 10 мм. Найдено на Лаишевском селище.

Стремена типа Д! ДП, EI, EIII являются характерными для 2 половины XIII-XIV вв.

53

Тип HI (рис. 14-14) — с плоской верхней частью слегка закругленной. Дужка массивная несколько расплющенная у подножки. Последняя весьма оригинальна — в виде круга на плоской пластине. Контур грушевидный. Высота 165-180, ширина 13-155, ширина прорези 30, размер подножки 55 х 65 и 55 х 55 мм. Данный тип не имеет аналогий. Найдены они в кладе на Семеновском острове. По форме близко вышеупомянутым изделиям стремя, найденное в Казанском Кремле (раскопки Н. Ф. Калинина); оно имеет прямоугольную петлю с широкой прорезью и подножкой в виде круга как у типа ИГ Скорее всего эти стремена датируются не ранее XIV в.

Удила и псалии⁵². (рис. 14-18-36) Рассматриваемые изделия односоставные (рис. 14-18-19) и двусоставные (рис. 14-20-22). Различаются двусоставные удила формами псалий и окончаниями грызл. Односоставные и двухсоставные удила по форме окончания грызл делятся на одно петельчатые и двух петельчатые (по количеству отверстий — петель для крепления приспособлений уздечки). Е. П- . Казаков датирует односоставные удила с одной петлей (рис. 14-18) X-XII вв. с 2 петлями в разных плоскостях (рис. 14-19) — Х — началом XI вв. ⁵³ Двусоставные удила с одной петлей и кольчатыми трензельными кольцами имеют широкие рамки бытования (рис. 1420-21). В пределах X-XI вв. встречались удила с двух петельчатым окончанием грызл (восьмерковидное) ⁵⁴.

К двух составным удилам относятся псалии следующих видов. Плоские с двумя прорезями⁵⁵) симметричные (рис. 14-24, 26) и псалии плоские ассиметричные (рис. 14-25, 33). Одна прорезь в псалии

служила для надевания на конец удил, другая — для крепления ремня оголовья (рис. 14-34, 35). Интересна псалия этого типа с фигурнообъемным оформлением с одной стороны и в виде стилизованной плоской конской головки с другой. Датируются они XI — началом XII в. Оформление их характерно для памятников аскизского круга.

Объемные стержневидные псалии с двумя отверстиями (рис. 14-2630), являются разновидностью рассмотренных выше плоских псалий. Бытовали они видимо одновременно. Окончания псалий нередко украшались кольцевыми насечками. Удила с такими псалиями наиболее близки удилам типа Б! по классификации Г. А. Федорова-Давыдова X-XI вв. ⁵⁶, и типу I по билярской классификации двусоставных удил, встречающихся до 2 половины XI в. и наиболее характерных для IX-

X вв. ⁵⁷ . Ранние аналоги таких псалий встречены в Танкеевском и Большетарханском могильниках⁵⁸ . Судя по находкам на VI Алексеев- ском и Лаишевском селищах, время бытования их — конец X — начало XII в., период наибольшего распространения — XI век.

Практически одновременно с ними используются стержневидные псалии с двумя небольшими отверстиями в самом изделии (рис. 1431, 32). Датируются они концом Х — началом XI в. ⁵⁹ Возможно заготовкой костяной псалии близкого к рассматриваемому типу является поделка из Биляра (рис. 17-19а-г). Преимущественно в XI в. имели хождение стержневидные псалии с одной петлей-дужкой

54

(рис. 14-23, 36). Можно отметить, что в целом развитие псалий, скорее всего шло в аналогичном направлении, что и в других регионах, в частности в Минусинской котловине⁶⁰ .

Кольчатые удила (рис. 14-20, 21) — состоят из двух, соединенных крючками грызл в загнутые свободные концы которых вставлены кольца, которые здесь объединяют функции псалия и поводного кольца⁶¹ . Они наиболее распространены как на городских, так и на сельских булгарских поселениях. Узкой датировки кольчатые удила не имеют⁶², но наиболее массово встречаются с XII века. Отметим, что грызла с широкими раскованными крючками для колец характерны для XIII-XIV вв.

Размеры кольчатых удил различны. Так у изделий с Мурзихинс- кого, Лаишевского, Дамба I,II, Разбойничий остров селищ длина одной части грызл 65-110 мм, сечение квадратное и круглое. Кольца разного сечения и размеров. Диаметр их от 30-35 до 85 мм. Наиболее распространен размер колец 40-43 и 50-53 мм, сечение круглое, квадратное, реже ромбическое.

Таким образом, рассмотренные категории предметов составляют достаточно единый в общем плане набор связанный, в основном с конской упряжью, и в меньшей степени с деталями костюма (поясного ремня).

Конская упряжь (рис. 15-^ 19-5,6) ⁶³. Основное использование

накладок и большей части пряжек было в качестве деталей и украшений конской упряжи. Реконструировать (рис. 15-Ш, IV, V; 191,2) ее можно опираясь на опубликованные данные⁶⁴.

Кроме того необходимо отметить ряд деталей сделанных из другого материала, которые использовались в конской упряжи. Это костяные застежки недоуздка (рис. 17-1-5, 22), костяные подпружные пряжки (рис. 17-6,7). Достаточно многочисленны костяные подвески- украшения различных форм (рис. 17-8-15). Наиболее богатый набор подвесок, украшавший сбрую изготовлен из серебра (Бутаевский клад) (рис. 16). Из серебра же сделаны нашивки на кожаные ремни упряжи и две крупных бляхи (Булгар) (рис. 18-28-43). Отметим, что в ордынское время известны подвески — бубенцы (рис. 18-26) ⁶⁵.

Для жесткого крепления ремней оголовья использовались ромбические и подтреугольные бронзовые накладки (рис. 18-18,19,20), а для украшения налобного ремня использовались накладки с фестончатым краем (рис. 1817), решмы (рис. 18-16). Сами ремни соединялись бронзовыми тройниками (рис. 18-11-14) или же бронзовыми кольцами к которым крепились ремни. Трудно сказать, могло ли иметь место совместное использование в одном наборе украшений и деталей из разного материала, тем не менее полностью отрицать такую вероятность нельзя.

Из подсобных сбруйных принадлежностей. встречен инструмент для шнуровки — продергивания ремней сбруи в отверстия (Мурзи- хинское селище) ⁶⁶.

Особенности конского снаряжения с использованием украшений аскизского типа заключаются в преимущественном использова

55

нии железных декоративных элементов на облегченной уздечке. На Руси техническое оформление легкая узда получила уже в Х веке (тройник в виде кольца с 3 обоймами), причем, здесь отсутствовали какие-либо украшения ремней⁶⁷ У булгар такой тип средств управления лошадью получает наибольшее распространение в XI в., хотя появление его относится несомненно к X веку. Об этом свидетельствуют находки в погребениях Танкеевского могильника. Всего здесь встречено 25 пар таких соединительных колец⁶⁸.

К XI столетию почти полностью выходит из употребления цельнолитая бляха-тройник для подвижного соединения ремней оголовья и стержневидные псалии, замещающиеся кольчатыми удилами. Вместе с тем, если на Руси преобладающими являются бронзовые детали конской упряжи, то у булгар с XI в. материалом для этих изделий становится железо. Бронзовые и серебряные украшения так же использовались, но в большинстве случаев в парадном наборе.

Поясной ремень. В бытовом костюме железные накладки и пряжки могли использоваться в качестве деталей и украшений поясного ремня. Наиболее близкой аналогией являются материалы удмуртских могильников⁶⁹. В ряде погребений (погр. 147, 129, 144) II Билярского могильника, как и в удмуртских некрополях встречены железные и бронзовые (погр. 129, 144) детали кожаных поясов

(накладки типа Б1, Б18/19) с кольцами-соединителями⁷⁰. Эти погребения все мужские, ориентированы головой на север.

Таким образом, булгарские накладки и пряжки из железа использовались в качестве поясной гарнитуры и как детали сбруи.

Технология изготовления пряжек и накладок. Изготовлялись накладки и щитки для пряжек из небольших железных заготовок. Одна из них найдена на Мурзихинском селище. Это прямоугольный брусочек 2,8 х 2 см; толщиной 0,7 см с выступом в нижней части (рис. 12-38). Плоские изделия могли изготавливаться из вытянутых железных пластин 1 х 8-11 см при толщине в 0,4 см найденных в большом числе на Чакме, и в меньшем количестве на Мурзихе (рис. 7-25-29).

Заготовки обрабатывались в горячем (?) состоянии с помощью небольшого зубильца техникой сложной ковки с использованием прорубки и просечки⁷¹ Применялись зубила с шириной рабочей части в 0,7-1,4 см; 1-1,5 см; 2,2-2,7 см (рис. 7-6, 10, 14, 18, 19).

Характерной особенностью многих таких изделий является долевая прорубка (например: рис. 12-37 и др.). Получившееся углубление служило для уменьшения веса предмета, а так же для вставки крепежных шпеньков, количество которых зависело от формы изделия (как правило их было от 2 до 4 штук). Шпеньки длиной не более 1 см, сделанные из тонкой железной проволоки, пропускались в небольшие сквозные отверстия в щитке.

Верхняя часть шпенька расклепывалась заподлицо с внешней поверхностью щитка, а нижняя — при крепежке к основе ремня. Толщина ремня не превышала 0,4 см, в основном — 0,2 см. Замыка

56

ющая головка клепки-шпенька как правило неаккуратная, вытянутой формы. Шайбы-фиксаторы использовались очень редко.

Украшение изделий. Достаточно распространенной была техника украшения железных пряжек и накладок набивной таушировкой⁷² — инкрустацией серебряной или медной проволокой поверхности поделки. Аналогичные приемы украшения прослежены не только на пряжках и накладках, но и на других изделиях — в частности стременах (рис. 20-1). Стилистически это оформлялось в виде набивки хаотичных углублений специальным керном типа — рис. 7-3, 17, 20, 21, 22. В булгарских материалах преобладала инкрустация медью. Тонкими медными проволочками или пластинками украшались ручки ключей (XII в.) (рис. 7-32, 33, 34), бронзовые накладки (рис. 7-38), железные иглы-застежки (рис. 7-39). Встречается инкрустация золотом (фольгой), например на пряжке (рис. 7-1) или височных украшениях (рис. 8-41, 42).

Особенности булгарских изделий. Оформление. Особенностью булгарских пряжек следует считать применение циркульного орнамента или круглых выемок в оформлении щитков пряжек.

Другим приемом, широко вошедшем в практику мастеров, стало придание щитку фигурной формы, что типично для объемных изделий. Достигалось это украшением изделия декоративными деталями

— перетяжками, поперечными насечками, приданием средней части объема с помощью «снятия фасок» с боковых сторон. Нередко на пряжках применялась инкрустация щитка серебром или медью. Причем на стадии подготовки применялся такой прием как «насечение поверхности изделия квадратным или круглым углублением»⁷³

Какой тип таушировки здесь применялся — ленточный или проволочный сказать трудно. В коллекции госмузея Татарстана имеется пряжка украшенная листовой таушировкой (рис. 7-1). Поэтому полностью исключить такую возможность для других железных пряжек (так и накладок) нельзя. Отметим, что описанные приемы характерны для изделий аскизской культуры и получают распространение в XI-XII вв. ⁷⁴ Аналогичное явление отмечено и для накладок. Это относится, в частности, к такой форме оформления окончаний накладок как «фигурноскобчатость» (по И. Л. Кызласову).

В целом в отличие от аскизских вещей булгарские их разновидности характеризуются появлением «вильчатых» окончаний на пряжках и накладках, а так же в подвижном соединении щитка и рамки для пряжек. Производство таких предметов отмечается не ранее

XI в. Наибольшее бытование большей части пряжек с неподвижным соединением щитка приходится на вторую половину XI — начало

XII в. Пик производства пряжек с подвижным соединением — относится к середине — второй половине XII в. Скорее всего, к концу XII столетия мода на такие пряжки заканчивается.

В золотоордынский период количество украшений из железа такого рода заметно сокращается. Характерной формой становятся фигурные поделки в виде розетки⁷⁵. Этот же мотив используется и

57

для оформления деталей изделий. В единичных случаях он встречается на накладках домонгольского времени. Другие украшения ордынского периода отличаются большей затейливостью формы.

Территориальные особенности булгарских находок. Анализ имеющихся материалов показал наличие территориальных особенностей в составе пряжек и накладок на булгарских памятниках, а так же отличия как по типам, так и по стилю оформления деталей предметов, найденных на городских и сельских поселениях.

Особенности типологических комплексов находок. Наиболее представительный набор как пряжек так и накладок дало Лаишев- ское селище — «Чакма» в Лаишевском районе Татарстана — крупный ремесленный центр обработки железа сельского типа. Здесь было найдено 40 % всех накладок и 35 % пряжек.

Среди пряжек наибольшие серии на Чакме — представляют шарнирные пряжки с прямоугольным щитком со шлемовидным или килевидным окончанием (рис. 12-18) (тип В1, В3). Из накладок (116 экз.) самые распространенные — изделия прямоугольной или квадратной формы (76 %). Серии таких накладок (рис. 12-21, 22) имеют прямоугольный или очковидный щиток с ровным или фигурным краем и с подвеской колечком снизу (тип Б18б,в). Эти детали ременной гарнитуры дополнялись оригинальными типами поделок, встреченными пока только на Чакме. Это деталь соединителя ремня (рис. 4, тип Б6), массивная накладка с выпуклой спинкой (рис. 4, тип Б3б), небольшие прямоугольные накладки с килевидным или шлемовидным окончанием с одной стороны и с ровным или выемчатым с другой (рис. 4, тип Б16а, г). В комплекте с ними очевидно, состояли миниатюрные накладки (рис. 4, тип Г 1,3).

В единственном экземпляре известна накладка со сквозным отверстием в центре и накладка с фигурным щитком (рис. 4, тип Б18б, 20а, б). Встречены на селище правда в небольшом количестве, накладки ромбической формы (рис. 4, тип В1а, б) и фигурные (рис. 4, Д 1, 4, 5).

Мурзихинское селище. Комплекс находок очень близок предыдущему. Не исключено. что значительная часть их изготовлена на Чакме. Однако, отметим, что на Мурзихинском селище большее количество декорированных изделий (рис. 12-32, 33, 35, 39, 40, 43, 45, 46). Оригинальны накладки типа Г2 (рис. 11-30, 31), не встреченные на других памятниках. К особенностям мурзихинского комплекса нужно отнести наличие набора массивных, объемных накладок и пряжек (рис. 12-31, 34). Показательно, что накладки с подвесками в значительной степени представлены плоскими образцами (рис. 12-24-26), хотя в подъемном материале встречаются и объемные экземпляры (рис. 12-29, 30).

Остолоповское селище. Выделяется из известных изделий «ас- кизского круга» комплекс плоских накладок одела Е (рис. 12-11, 12). В целом набор железных изделий с этого памятника более эклектичен и содержит значительное количество оригинальных поделок. Среди последних отметим плоскую пряжку типа Б5 (рис. 12-10) имеющую бронзовый аналог (рис. 18-3).

58

VI Рождественское селище. (рис. 11-10-12). Комплекс изделий здесь в какой-то мере напоминает мурзихинский, но незначительное количество собранных здесь изделий не позволяет проводить корректные параллели. Можно только отметить, что в оформлении окончаний объемных изделий более распространен мотив «ласточкин хвост» (рис. 11-10, 12). V Рождественское селище по составу

находок очень близко VI Рождественскому, но изделия здесь более массивны, плоские практически не встречаются. Промежуточное положение между рождественскими и мурзихинскими находками, по составу изделий занимают VI и XIII Алексеевские селища (рис. 11-14-29). Здесь встречены пряжки типа Б7 (рис. 11-14, 21) накладки типа Б1б и Г3 (рис. 11-25, 26). Близок по типу изделий этим памятникам материал с IV Старокуйбышевского селища (рис. 13-53-56). Стоит отметить здесь находку накладки типа Д8 (рис. 13-57), стилистически близкую отделу Е и типу накладок Б20б.

Достаточно устойчивый набор изделий характерен для Биляра (рис. 10-15-32). Здесь имеются орнаментированные циркульным орнаментом изделия (рис. 10-30), оригинальные типы пряжек (рис. 10-29. Тип А6б)

и, вместе с тем, уже известные нам по другим памятникам пряжки типа Б7 (рис. 10-32), В1 (рис. 10-31), а так же оригинальный вариант пряжки типа Б5 (рис. 10-28). Кстати данный тип представлен и на городище Кашан I (рис. 11-1). Кроме того в коллекции из Биляра имеются и более простые типы украшений (рис. 10-15, 16). Городище Сувар демонстрирует нам «гибридный» вариант пряжки типа В2 (рис. 10-5), близкой по стилю типу В5, но с шарнирным соединением рамки и щитка. Близок к этим памятникам материал со Старо- Нохратского городища (рис. 10-7-10) ⁷⁶, с Омарского (?) городища (рис. 10-2-4).

Ярко выраженной индивидуальностью комплекса обладают находки с городища Великие Болгары (рис. 10-11-13). В частности, отметим вариант накладок типа Б20б (рис. 10-13). Оригинальные типы встречены на городище «Городок» (рис. 10-40-41). Менее выразителен комплекс находок с Русско-Урматского селища (рис. 10-33-37), хотя и здесь имеются оригинальные типы изделий (рис. 10-36).

В целом, отсутствие представительных серий рассматриваемых изделий позволяет только упомянуть о наличие таких предметов на городище Джукетау, Утяковском (рис. 10-1), Муромском городке, Рождественском, Старокуйбышевском городищах (рис. 1-4) и ряде других (рис. 1-П). То же можно сказать и о памятниках в Восточном Закамье (бассейн реки Шешма и ее притоки) (рис. 9

2, 3, 15-17). Вместе с тем, стоит отметить, что несомненной оригинальностью, а может быть и «аскизским» происхождением⁷⁷ отличается находка с Екатерино-слободского I селища (рис. 9-3). Зато «булгарский стиль» демонстрирует изделие с Сосновкинского I селища (рис. 9-16). Находит аналогии на памятниках Центрального и Западного Закамья часть объемной пряжки (?) (рис. 9-17).

Таким образом. можно отметить несколько моментов. Это наличие единой «моды» на украшения этого рода и достаточно устойчивый и

59

заметный «стандарт» формы и отделки характерный для изделий «булгарского стиля». Присутствие на памятниках рассматриваемых предметов «оригинального» происхождения, выполненных в иной манере и вероятно не булгарского изготовления. Определенные особенности встречаемости типов изделий на разных памятниках и наличие «гибридных» форм, позволяет предположить, что не существовало единого центра производства таких поделок.

Технологические особенности. Рассмотрим особенности изготовления пряжек и накладок, учитывая полученные нами выводы при анализе формы. Как уже отмечалось, пряжки и накладки встречаются плоские и объемные. Плоских изделий толщиной 0,2 см немного. Если на Мурзихе они прокованы достаточно ровно с небольшими заглублениями для шпеньков с тыльной стороны (рис. 12-24), то на Чакме при довольно большом типологическом разнообразии они изготавливались не толще 0,3-0,4 см. Причем, небольшое заглубление с обратной стороны образовывалось при нанесении параллельных неглубоких чередующихся ударов инструментом. Украшены эти изделия насечками и в одном случае таушировкой. Остолоповское селище дает практически единый в технологическом плане пласт находок (рис. 12-9), но весьма разнообразный по типам. Близки им изделия с VI Рождественского селища.

Объемные изделия все имеют выемку с тыльной стороны для облегчения веса и более надежного и простого крепления штифтов. Отмечено несколько способов «выруба» паза — это 1) открытый контур (рис. 12-8), когда выемка выходит к краю предмета, 2) замкнутый контур (рис. 12-5), когда до края изделия остается несколько миллиметров и 3) прерывистый контур (рис. 12-4, 9), когда

делались только выемки для штифтов.

На Мурзихинском селище изделия с выемками замкнутого контура имеют, как правило, ровные и аккуратные края и округлого сечения дно (рис. 12-35, 42 и др.). В одном случае заметны следы боковых прорубов при овальном сечении⁷⁸ Встречается неровная выемка с округлым дном⁷⁹ либо круглая выемка⁸⁰ . Украшены эти изделия насечками и таушировкой.

На Чакме выемки округлого сечения довольно аккуратны, только в отдельных случаях имеются изделия близкие к треугольному сечению (рис. 12-22). На Остолоповском и VI Рождественском селищах выемки замкнутого контура имеют преобладающе округлое сечение (рис. 112-5; 11-9).

Изделия с разомкнутой выемкой встречены на Мурзихе с боковым уклоном⁸¹ треугольного сечения. При округлом сечении дно несколько углублено у шпеньков и у края⁸² . При меньшей толщине изделия углубление достигалось параллельными ударами зубильцем (рис. 12-45; ГМТР, А-19-258).

Треугольное сечение выемки характерно для поделок выполненных неаккуратно. Здесь узкая неровная канавка, углубленная несколькими ударами в месте крепления шпеньков или около них. Наиболее это

60

характерно для Чакмы. В значительно меньшем количестве это отмечено на Мурзихе⁸³.

Выемки с прерывистым контуром (с перемычкой) выполнялись достаточно аккуратно, за исключением Чакмы. Размеры выемок от

1,2 см первая и 1-3 см — вторая, как правило треугольного сечения. Достаточно интересны изделия с Мурзихи с неглубокими выемками нанесенными аккуратными ударами зубильцем (рис. 11-30, 31; ГМТР, А-19-293, 292).

Таким образом, наблюдения над технологией производства показывают, что технологические приемы изготовления предметов достаточно разнообразны, хотя размеры и форма изделий обусловили характер их исполнения. Прослеженные особенности могут свидетельствовать о том что изготовлением таких изделий занимались разные мастера.

Из других категорий изделий близких к «аскизским», отметим следующие. Навершия плетки. Изготавливались из кости и металла. Костяные навершия устойчивы по форме и размерам (рис. 17-20, 21). Особый интерес представляет находка с Ага-Базара (рис. 18-8). Навершие это отлито из бронзы в виде головы фантастического существа со сквозными отверстиями-глазницами, рельефным гребнем из 2 полосок в виде веревочки и рельефным же орнаментом на тулове. Аналогичное изделие найдено в Пермской губернии⁸⁴.

Предметы вооружения. Наиболее близкие аналогии сибирским материалам мы обнаруживаем при анализе находок наконечников стрел. Не останавливаясь подробно а этой теме⁸⁵ отметим только такие типы наконечников как трехлопастные вытянуто-пятиуголь- ные⁸⁶, боеголовковые (рис. 20-7, 21, 11), плоские, ассиметрично-ромби- ческие (рис. 20-9, 23), боеголовковые, (рис. 20-13-15, 16, 24) томары (рис. 20-8) и овально-крылатые (рис. 20-19). Все они находят многочисленные параллели в материалах к востоку от Урала. Ряд типов (рис. 20-13-17) имел также широчайшее распространение на всей территории восточной Европы. Основная масса наконечников датируется в рамках X-XI вв. реже — XII веком включительно. Исключение должны составлять трехлопастные наконечники стрел, бытовавшие преимущественно в IX-X вв. хотя на памятниках поволжского бассейна они использовались в XI в⁸⁷. Вероятно, эту поправку надо учитывать и для всех памятников Волго-Камья.

Изделия «аскизского круга» в Поволжье и Прикамье (рис. 1-П).

Финские памятники. Датировка большинства памятников где встречены рассматриваемые предметы детально и аргументировано изложена в публикациях. Большая часть памятников относится к XI, XII вв. Наиболее ранние материалы относятся к началу XI в. (Крю- ково-Кужновский, Шокшинский могильники). В публикациях, как правило сделана и типология этих изделий⁸⁸ .

У марийцев XII-XIII вв. зафиксированы пряжка типа В2 и набор накладок типов Б18, Б16 и В2⁸⁹. Причем здесь накладки типа Б18 использовались в качестве соединительной части ремня, крепясь не вдоль, а поперек ремня, а колечком соединяясь с кольцом

— соединителем самого ремня. Аналогично использовались накладки

61

отдела Б близкие типу Б11⁹⁰. Все они происходят из погребения №6 Выжумского II могильника. Накладки и пряжки здесь имеют хорошо выраженный объем, по оформлению деталей преобладают те же моменты, что и у булгарских изделий (шлемовидное завершение), что сближает их с булгарскими. Использовались они в качестве поясной гарнитуры.

В целом, на памятниках древних мари эти предметы единичны и скорее всего являются привнесенными. Время бытования их скорее всего первая половина XII в., поскольку на более ранних памятниках они не встречаются.

На удмуртских памятниках такие изделия весьма многочислен- ны⁹¹ Кожаный пояс с железными накладками являлся достаточно типичным для мужских захоронений⁹². Выразителен в этом плане набор из погребения № 23 Кузьминского могильника, состоящий из железных объемных предметов: пряжки типа В1 (8 х 2,2 х 0,8 см), двух железных накладок типа В2 (4,2 х 1,4 х 0,6 см) и одной накладки типа Б16б (3,2 х 1,2 х 0,7 см) ⁹³. Пряжкой такого же типа и накладкой типа Б16в/г представлен набор в погребении № 208⁹⁴. В погребении № 203 этого же могильника кроме этих изделий (пряжка — 1 экз.; накладки типа Б16в/г — 3 экз.; Б16а — 1 экз. типа Б1г — 1 экз.) встречена еще накладка типа Б18а (2 экз.) ⁹⁵.

Интересно, что на чепецких памятниках имеются как плоские образцы, так и с четко выраженным объемом, встречаются шарнирные привески⁹⁶, а так же оригинальные типы соединений типа накладки Б18, но с шарнирным креплением подвески к рамке⁹⁷ . Выемка на обратной стороне и пряжек и накладок имеет замкнутый контур и сделана достаточно аккуратно (там где это можно было проследить).

В захоронениях отсутствуют кости лошади, а детали конской

упряжи встречаются очень редко⁹⁸, поэтому можно с осторожностью предположить использование их в уздечном наборе. Хотя специфичность некоторых типов изделий (тип Б5, Б4) и находки их на

поселениях, позволяют более уверенно говорить об этом.

В целом, несомненно, что железные пряжки и накладки в большей части местного изготовления и были в употреблении с

конца XI-XII вв.

Отметим, что такого рода изделия (тип Б19) встречены на верхней Каме, например в погребении №8 Аверинского I могильника XII-XIV вв., причем, как отмечают исследователи, этот некрополь отличается некоторым своеобразием⁹⁹.

Полифункциональны были железные пряжки и накладки у мордовских племен. Использовались они как часть уздечного набора. Например в погр. №4 могильника Выползово VI, датированного XI- XII вв. найдена накладка типа Б13¹⁰⁰.

В качестве поясных украшений использовались железные накладки в погребении №60 Мордовско-паркинского могильника¹⁰¹ . Отметим, что изделия здесь плоские из листового железа, более простых форм (типа Б18, В2, Б16а). Дата этих погребений — начало XII в. Традиция использования железных украшений пояса имеет более

62

давние корни. Так А. В. Циркин выделяет тип прямоугольных плоских штампованных накладок с бортиком на лицевой стороне и с ушком внизу для кольца (5 экз.). Встречены они в пп. 20, 67, 73, 151, 156, 160, 165, 172, 214 Шокшинского могильника¹⁰². аналогичные находки имеются в 21 погребении Крюково-Кужновского могильника. это прямоугольные обоймицы с подвесными колечками внизу: погр. № 16, 25, 27, 45, 53, 57, 90, 122, 213, 295, 296, 298, 357, 364, 375, 437, 487, 499, 502, 517, 580. Они составляют 3,5 % от всех (586) исследованных на могильнике погребений. Датируется этот могильник с VIII до начала XII в. ¹⁰³

Стоит сказать, что у мордвы наблюдается в это время сильное заимствование ряда элементов культуры у южных соседей — кочевников. Это прежде всего предметы вооружения — сабли (хотя они встречались и в более ранних материалах). С начала XI, а в большей части в XII-XIII вв. фиксируются самостоятельные захоронений коней, как целиком, так и в расчлененном виде, иногда вместе с черепом собаки¹⁰⁴. Взаимосвязь этих явлений казалось бы очевидна, но это не так.

Захоронения с конем (как явление культа) являются одной из особенностей погребального обряда племен муромы в VIII-X вв. Отмечается, что уже к «концу VIII в. у муромских племен сформировался строгий ритуал захоронения лошадей в однотипных погребальных сооружениях с определенным характером членения туши и расположением частей коня в могиле. ¹⁰⁵ Истоки этого культа у муромы, по мнению В. В. Гришакова, следует усматривать в местной финской среде правобережья Волги¹⁰⁶.

Исходя из этого связывать напрямую железную уздечную гарнитуру с кочевым миром будет не корректно.

Захоронения с конем известны и на славянских землях в бассейне верхней Оки и правобережья Верхней Десны (Калужская и Смоленская области) XI-XIII вв. и связаны они, вероятно, с Прибалтикой (литовцы, ятвяги) и Север-Западной Русью. Отмечается, что в «лесной полосе Восточной Европы они, как правило, встречаются только в тех районах, где славяне территориально смешались с местным прибалтийско-финским населением»¹⁰⁷ Причем в Прибалтийских землях культ коня достигает своего апогея в XII-XIII вв. ¹⁰⁸

Стоит так же сказать, что сильное восточное влияние отмечается и в комплексе наступательного вооружения¹⁰⁹, не исключено что здесь мы так же наблюдаем распространение «аскизской моды».

Инструментарий. В качестве основного инструмента¹¹⁰ при производстве данного вида продукции, использовались: молотки, зубильца, пробойники; применялся, очевидно и вспомогательный инструмент — клещи (щипцы).

Встречены небольшие молоточки (рис. 7-2) прямоугольной формы с оттянутым бойком чеканом. Нижняя часть чекана сделана в виде головы животного и отходит от тулова под прямым углом. Длина таких молоточков, в среднем 50, высота чекана 25, размер бойка

63

18 х 13 и 22 х 15 мм. Такие молотки найдены в Биляре, Болгаре и на ряде селищ в низовьях Камы.

Зубила (рис. 7-6, 14, 18, 19) делались из железного дрота,

прямоугольного в сечении. Заточка была, как правило с обоих сторон. Небольшое зубильце длиной 16 см при ширине ударного края в 0,8 см, найдено в погребении № 64 Маловенижского

могильника в Удмуртии¹¹¹.

Пробойники (бородки) (рис. 7-7, 8, 9, 16, 17, 20). Они представляют из себя железные стержни с уплощенным черешком прямоугольного сечения и круглой в сечении рабочей частью, сужающейся на конус. Длина их 85-90, диаметр 4 мм. К числу последних можно отнести и еще два изделия из квадратного в сечении дрота с уплощенным приостренным окончанием и следами ударов на верхней части стержня (рис. 7-3, 4). Близкое изделие выявлено в погребении №17 Маловенижского могильника¹¹².

Клещи (рис. 7-5) встречены, практически, одного типа и различаются только размером. Большие клещи (Мурзихинское селище) имеют длину 370, длину губок 55 мм. Малые клещи (Лаишевского селище

— Чакма) более миниатюрны — длина 195, длина губок 30 мм. В работе могли использоваться и другие инструменты или приспособления (рис. 7-11, 23, 24, 30).

Ассортимент и качество таких предметов в целом не отличалось как в Волжской Булгарии, так и на сопредельных территориях — у финских народов. Особенно это хорошо прослежено на прикамских ремесленных центрах (Иднакар, Дондыкар и др.) ¹¹³. Данный инструментарий являлся универсальным в кузнечном деле и только сравнительно небольшие размеры изделий могут свидетельствовать об использовании их для производства рассматриваемых изделий.

Матрицы (рис. 7-35-37). Бронзовые литые матрицы служили для изготовления из цветного металла реплик накладок «аскизского» типа. Не исключено что с их помощью делались оттиски в глиняных литейных формах.

Технология изготовления стремян и удил.

Соответствующий анализ технологии изготовления булгарских изделий был проведен Ю. А. Семыкиным. Им установлено, что стремена изготавливались из сырцовой стали и из пакетованных заготовок¹¹⁴.

Датировка материала. Булгарские памятники. Датировка проводилась по стратиграфии, по аналогиям и по общей дате памятника (если материал подъемный). В культурном слое такие находки отмечены на Остолоповском, VI Алексеевском и Мурзихин- ском селищах. Мурзихинское селище (рис. 1-1, №2). На Мурзи- хинском селище раскопами I-VII в 1994-1996 гг. изучено 444 кв. м. К булгарскому времени относятся слои серой и темно-серой супеси, последний делится на 2 горизонта. В нижних отложениях серой супеси (—35 см от современной поверхности) найдены — железный наконечник стрелы (тип 84-2, по А. Ф. Медведеву) — не ранее XII века (рис. 8-3), железная рамка от пряжки, деталь бронзового украше

64

ния (рис. 8-10, 15), железные накладки с подвесками (тип Б4) от конской упряжи (рис. 8-11,12), встреченные и в слое и в сооружениях. Данный уровень сопоставим со 2 штыком выборки культурного слоя и датируется концом XI — началом XII века. Верхние отложения этого слоя относятся к XII в.

В слое темно-серой супеси, мощностью до 35-40 см, найдены стеклянная желтая, круглая, зонная бусина (рис. 8-7) однотипная с бусами (рис. 8-6,8) из сооружений (раскоп II), и мозаичная из западины в нижнем горизонте слоя (раскоп III), встречающиеся с конца XI века. Датируется слой XI в, преимущественно, серединой —

2 половиной столетия. В сооружениях, на раскопах Мурзихинского селища найдены — костяной затыльник от ножа (рис. 8-2, раскоп III), костяной наконечник стрелы (рис. 8-4), бусы (рис. 8-5,6), в том числе и бусина —»лимонка», датирующаяся X-XI вв.; железная накладка (тип Б4 — рис. 8-11) и серебряный перстень (рис. 8-14; раскоп III).

Стратиграфически, и по находкам, ямы датируются концом XI — началом XII в. Наиболее ранние сооружения были построены в начале XI в. (яма 5, раскоп II), когда только начиналось формирование отложений культурного слоя. В слое начала XII в. найдено железное сверло (рис. 8-13). Основной материал раскопов не выходит за рамки XII столетия. Кроме того, в нижнем горизонте темносерой супеси зафиксированы находки керамики эпохи бронзы (рис. 824), а в подъемном материале найдены кремневые изделия этого времени (рис. 8-28). Дату XI век — дают аналогии древнерусским сосудам из стратиграфического горизонта 2 половины XI в.

Интерес представляют фрагменты толстостенных лепных с примесью среднего шамота и, видимо, дресвы сосудов, орнаментированных грубыми двойными линиями «псевдоромбическим» рисунком (рис. 8-24), а также оттисками полой тростинки (рис. 8-23) найденные в раскопе III и вероятно. связанные с кочевым миром. При раскопках найден фрагмент кругового сосуда с процарапанным рисунком (рис. 8-27). Из подъемного материала происходят бронзовые украшения финского круга — сюльгама (рис. 8-17), часть шумящего украшения (рис. 8-18).

Для славянских и финских памятников XII в. характерна техника изготовления литой бронзовой пряжки лировидного типа (рис. 8-66) с селища. Здесь же обнаружен серебряный шатон со вставкой и треугольными пирамидками зерни (рис. 8-15), а также браслеты — витые из четырех, спаренных по две, медных проволок (рис. 8-23); кованые пластинчатые, украшенные пунсонным рисунком (рис. 8-22) и литые из золотистой бронзы (рис. 8-19, 20). Причем, один из

последних подработан ковкой при разогреве заготовки (расковка лопасти браслета) и украшен циркульным орнаментом (рис. 8-20). Датируются они XI-XII вв. таким образом основная масса подъемного материала с селища относится к XI-XII вв.

VI Алексеевское селище (рис. 1-1, №8). Раскопами в 1992 г. здесь вскрыто 593 кв. м. Анализ материала позволил выявить комплексы середины — 2 половины XI века («А»), конца XI — первой трети XII в. («Б») и 1-2 трети XII века («В») ¹¹⁵. Предметы «аскиз-

65

ского» облика встречаются на памятнике в слоях и сооружениях

второй половины XI — начала XII вв. (рис. 23-1-4, 13). Второй

половиной XI — началом XII в. датируется тот тип вятического

височного кольца, которое было найдено на селище (рис. 8-75).

Остолоповское (Речное) селище (рис. 1-1, №4). Раскопами 1997, 1999 гг. изучено 268 кв. м. Железные пряжки (тип В1) и накладки типа Б4 найдены в слоях XI — рубежа XI-XII вв.; в слое

начала — 1 половины XII в., а так же в отложениях середины —

3 четверти XII в. Подъемный материал, в основном, относится к X

XII вв. (рис. 8-61-65). Показательно височное кольцо смоленско-полоцких кривечей XI-XII вв. ¹¹⁶ (рис. 8-65).

Чакма (Лаишевское селище) (рис. 1-1, №1). Ранняя дата

селища Чакма устанавливается по находке «костылька» (рис. 8-34), аналогичному изделиям из Большетарханского могильника. К первой половине XI в. можно отнести находки части куфического дирхема (рис. 8-33) на селище. Подавляющая часть материала с памятника относится к XII — середине XIII в. (рис. 8-35, 37, 45, 51-60) причем, характер его позволяет предположить, что селище являлось ремесленным сельским центром¹¹⁷, и местом торговли. Об этом свидетельствуют находки частей серебряных (рис. 8-38-40), и медных с золотой фольгой (рис. 8-41, 42) украшений, привезенных из городских центров. На Чакме встречаются и предметы распространенные в ордынское время (рис. 8-48, 50, 47, 44). Вместе с тем, анализируя состав подъемного материала можно говорить, что расцвет ремесленной деятельности на селище относится к домонгольскому времени¹¹⁸.

Интересный материал дала постройка № XVII в западной части Чакмы (Лаишевское селище). Здесь вместе с другими вещами была найдена накладка типа Б19. По составу изделий постройка датируется XII в.

VI Рождественское селище (рис. 1-1, №5). Материал конца X

XI вв. выявлен на этом памятнике (рис. 8-67-73). Билярское городище. (рис. 1-1, №12). Пряжка типа В1 найдена в слое XII века.

Итак, анализ археологических данных свидетельствует о том, что выявленные предметы «аскизского» облика появляются и бытуют на булгарских памятниках с XI по XII вв. включительно.

Хронология. Таким образом, появление наборов с железными накладками и соответствующими им типами пряжек приходится на середину — вторую половину XI в. Прослежена и такая хронологическая особенность пряжек как массивность щитка (плоский или объемный). Причем, если на рубеже XI-XII вв. распространяются пряжки с плоским щитком, то уже в первой половине XII столетия появляются объемные щитки, а так же щитки с вильчатым завершением. Объемные щитки пряжек с неподвижным и шарнирным щитком в это время, как правило, имеет четкое оформление окончания шлемовидной или килевидной формы.

Анализ материала показывает, что в материальной культуре народов региона четко прослеживается «аскизская линия» прежде всего в

66

железных предметах связанных с конской упряжью и деталями костюма. Остается ли это единственным такого рода примером или имеются еще какие-либо следы этнокультурных заимствований?

Тюркский пласт пласт в древностях региона¹¹⁹.

«Аскизский стиль». Интересной особенностью рассматриваемых материалов является наличие бронзовых аналогов железным щитковым пряжкам «аскизско-булгарского типа» с вильчатым окончанием, кроме поделок копирующих чисто «аскизские» изделия (рис. 18-1-4). Отметим, что бронзовые пряжки автоматически копируют железные прототипы, вплоть до пазов с тыльной стороны (рис. 18-3). Причем такое «освоение» моды происходит уже в момент когда сформировался «булгарский тип» железных изделий.

Интересны накладки — распределители уздечного ремня с парными прорезями и рубчатой перемычкой между ними. Этот комплект включает в себя наконечник ремня и накладку выполненными в этом же стиле (рис. 22-4-8). Характерна стилизация форм окончаний

— от «фигурноскобчатых» к зубчатым прорезям. Предметы этого набора плоские с тыльной стороны, за исключением прорезей и «гребешков». Материал из которого они выполнены — скорее всего латунь, имитирующая серебро или сталь, поскольку поверхность их до сих пор имеет белесоватый оттенок, что видимо связано с определенным содержанием цинка с сплаве.

Из этого же материала сделаны накладки и пряжки геометрической формы с орнаментом в виде рельефных насечек (рис. 22-16-24).

«Огузо-кимакский стиль». Эта тема связана с проблемой атрибуции значительного количества фигурно-прорезных накладок, в массе представленных в музейных коллекциях с булгарских памятников и прежде всего с Булгарского городища¹²⁰.

Фигурно-прорезные накладки в том виде в котором мы сейчас можем исследовать (рис. 21-1-21) являются результатом стилистической «обработки» растительных орнаментальных композиций в булгаро-фин- ско-угорской среде. Отсюда — наличие растительных мотивов, характерных для исламского искусства, при сохранении общей композиции, характерной для оформления ряда венгерских изделий (рис. 22-Д, Е, Ж). Вместе с тем, наблюдается процесс «модных» трансформаций — наличие железных аналогов бронзовым «гибридам» (рис. 5. тип Д15, Д16, Д19).

В качестве определенного прототипа таких изделий можно отметить железные пряжку и накладки выполненные в этом стиле (рис. 22-И, К) из кургана близ с. Пчела Бухтарминского района Восточно-Казахстанской области, датированного VIII-X вв. н. э. Ф. Х. Ар- сланова считает такие изделия изготовленными кимакскими мастерами Прииртышья и усматривает в них стилизованные мотивы сюжетов искусства Ближнего Востока, в частности образ Сэнмурва¹²¹ .

Значительное число фигурно-прорезных пряжек и накладок имеется в погребальных памятниках финно-пермского круга. Однако, проникновение таких наборов в финско-пермскую среду не оказало определяющего влияния на местные традиции. Изменилась прежде всего смысловая нагрузка изделий — они стали украшением костю

67

ма. Отметим, также тот факт, что обмен «новшествами» был взаимным. Аналогичный набор изделий, включая «этнические» украшения выявлен на булгарских памятниках¹²².

В вымских могильниках фигурно-прорезные накладки встречены в одном комплексе с накладками с рельефным орнаментом и с предметами булгарского происхождения (например погребение 124 Ыджыдъ- ельского могильника: рис. 21-Б, В, Д, Е, Ж), и датируются XI-XII вв. ¹²³ Интересен поясной набор из погребения 20 и 24 Лоемского могильника в Прилузском районе Республики Коми, включающий характерные типы бронзовых накладок и пряжек (рис. 21-А, Г).

Аналогичные изделия фигурно-прорезные и с объемным декором найдены также в погребениях 27, 5, 34 того же могильника¹²⁴.

Э. А. Савельева датирует его XIII-XIV вв., хотя здесь встречаются вещи и более ранних типов¹²⁵. Исходя из имеющихся материалов можно предположить, что данный поясной набор сложился не ранее середины XI века и бытовал вплоть до XIII в. Косвенно это подтверждают и находки из Муранского могильника (рис. 21, З-Н) ¹²⁶.

«Киданьско-чжурчженьский стиль». Накладки и пряжки с «рубчатым орнаментом» и фигурным краем (рис. 22-13-15). Накладки этого типа встречаются и на верхней Волге¹²⁷. Аналогии им есть памятниках приамурских чжурчженей¹²⁸ (рис. 22-А, Б). Такие же

аналогии можно привести и для одной накладки с фигурными краями и прорезью для ремня¹²⁹ (рис. 22-29, Г), а так же фрагментам пряжек оригинальной формы (рис. 22-19, 20, В). Последние пряжки имеют латунный (?) щиток и железный язычок.

«Монгольско-китайский стиль». Интересен набор накладок с подвесками (рис. 22-1-3) имеющих аналогии в предметах близких к китайскому искусству. Схожие изделия встречены в ордынских древностях¹³⁰. (рис. 22-З).

«Гунно-финский стиль». Другой темой является происхождение накладок с кольцами, использовавшиеся для крепления различных предметов в сбруе и в качестве украшения. И. Л. Кызласов отмечает их западное происхождение¹³¹, но оговаривается, что там они связаны в основном с поясом, а в аскизской культуре они уже железные и имеют типичное для этой культуры оформление¹³² Показательно, что использование бляшек с кольцами для украшения ремней оголовья (трензельных поводьев) известно у мордвы с IV- V вв. ¹³³ Не менее широко этот тип украшений был распространен в среде финских племен. Своеобразный тип шарнирных подвесок (Б5) имеет близкие прототипы в подвесных двойных ремешках с бронзовыми наконечниками VI-VII вв. рязано-окских могильников¹³⁴. Вместе с тем, для ряда памятников южного Зауралья III-V вв. «гунносарматского круга» (по С. Г. Боталову и Н. А. Полушкину) так же характерны накладки с кольцами и шарнирные подвески¹³⁵. Для более определенных выводов о истоках и эволюции этих изделий необходимо специальное исследование.

Таким образом рассмотренные материалы позволяют сделать несколько выводов. Во первых, сравнение булгарских изделий «аскиз-

68

ских истоков»¹³⁶ с находками с сопредельных территорий, показало наличие близких вещевых комплексов, включающих железные пряжки и накладки, в материалах финских памятников XI-XIII вв. Отличительной особенностью большей части финских материалов является функциональное использование железной гарнитуры для украшения поясного ремня. Имеются отличия в способах крепления щитка и рамки пряжки, а так же в составе поясного набора.

Во вторых, комплексный анализ материалов с памятников финского круга свидетельствует о многочисленных параллелях в оформлении ряда украшений с кочевым, тюркским миром. Проникновение это было обусловлено определенной «модой» на такие украшения, чему, вероятно, во многом способствовала как собственная культурная традиция (прорезные накладки и пряжки поломской и неволинской культур, украшения с подвесками у поволжских финнов с азелинского времени), так и взаимодействие с булгарским ремеслом.

В третьих, появление у булгар в XI в. железной поясной гарнитуры совпадает и с изменениями в оформлении и бронзовых изделий этого типа¹³⁷. Кроме того, сопоставление рассматриваемых находок и групп керамики на булгарских памятниках¹³⁸ показало, что предметы «аскизского типа» четко коррелируются с рядом керамических форм, в частности с рядом типов керамики XIII ЭКГ (этнокультурной группы) — тип «джукетау» (рис. 23; 24-9, 10). Причем такая связь отмечена на ряде исследованных поселений (рис. 26). Отметим, что по данным Т. А. Хлебниковой и Н. А. Кокориной в формировании ряда этнокультурных групп булгарской посуды были определяющими огузо-печенежские и кипчакские влияния¹³⁹.

В четвертых, распространение легкого типа уздечки на обширной территории Волго-Камья в X—XIII вв. с характерными железными деталями в какой-то мере увязывается со степными реминисценциями у балто-финских народов. Отдельно это явление исследовано В. И. Кулаковым у средневековых сембов в Прибалтике (Калининградская область). По мнению исследователя, для X-XI вв. проникновение элементов степной культуры связано с непосредственными контактами сембов через участие их в составе дружин киевских и булгарских князей¹⁴⁰. Кроме приемов таушировки¹⁴¹, железных деталей конской уздечки¹⁴² практически, все разнообразие прусских стремян восходит к тюркским и протомадьярским прототипам VIII- X вв. (Кулаков В. И., 1994, с. 110).

В целом, анализ материалов Поволжья и Прикамья показывает что многие элементы средневековой материальной культуры народов региона формировались на многокомпонентной основе, существенную роль на складывание которой оказал тюркский мир. Этот специфический этнокультурный симбиоз особенно ярко прослеживается прежде всего на выразительных предметах «аскизского круга». Показательно, что тюркские заимствования оказывались очень устойчивыми и как явление моды имели место в течение почти полутора столетий, претерпев изменения в функциональной сфере (у финских

69

народов), приобретя местные стилистические и технологические особенности (Среднее Поволжье — Волжская Булгария) при местном производстве изделий такого типа.

Для понимания этого культурного феномена необходимы дополнительные комплексные исследования археологических материалов региона.

Примечания:

¹ Кызласов И. Л., 1983. Аскизская культура южной Сибири X-XIV вв. М. / САИ, вып. Е3-18.

Ю. С. Худяков рассматривает археологические материалы XI-XII вв. в Туве и Минусинской котловине под наименованием памятников эпохи «сууктэр», подвергая сомнению правомерность выделения хронологических рамок и интерпретации памятников относимых к «аскизской культуре» (Худяков Ю. С. Кыргызы на Енисее. Новосибирск. — 1986. — 79 с.). Д. Г. Савинов высказал предположение о двух вариантах археологической культуры на Енисее XI-XII вв. — тувинском и минусинском, относящихся к домонгольскому времени. Позднее он рассматривает, три этапа аскиз- ской культуры, принимая названия данные И. Л. Кызласовым — эйлигхей- мский, малиновский и каменский, но ограничивая верхний предел их рамками XIII в. (Савинов Д. Г. Государства и культурогенез на территории Южной Сибири в эпоху раннего средневековья. Кемерово, 1994. — с. 151).

² Например: Мештерхази К. Памятники аскизской культуры у с. Ракмаз

(Венгрия) / / Проблемы археологии Евразии. Советско-венгерский сбор

ник. Кемерово, 1984.

³ Савинов Д. Г. Государства и культурогенез... — с. 152 (приведена литера

тура). Кызласов И. Л. Пребывание древних хакасов в Восточной Европе (конец Х — начало XIII вв.) // Славяне и их соседи (тезисы 17

конференции) Славяне и кочевой мир. Средние века — раннее — Новое время. М..: ин-т славяноведения РАН. — 1998; Кызласов И. Л. Следы пребывания древних хакасов в городах Руси XI-XIII вв. // Памятники старины. Концепции. Открытия. Версии. Спб. — Псков, 1997, т. 1.

⁴ Гришаков В. В. Два погребения с саблями из Мордовско-Паркинского

могильника // Археологические исследования в Окско-Сурском междуречье. Труды. вып. 107. Саранск, 1992

⁵ Руденко К. А. Культура кочевников и Волжская Булгария в XII-XIV вв.

(по археологическим данным) // Сборник тезисов региональной научной конференции «Проблемы взаимодействия национальных культур» (межэтнические общения в полиэтничном регионе). Часть 2. Астрахань, 1995.

— с. 64-65; Казаков Е. П. Об этнокультурных компонентах народов юговосточной Европы в Волжской Булгарии (по археологическим материалам) / / Татарская археология, 1997, №1. — с. 66, рис. 7; Руденко К. А. К вопросу о взаимодействии волжских булгар с поволжскими и прикам- скими финнами в XII-XIV вв. (по материалам селищ) / / Finno-Ugrica, 1998, № 1 (2), с. 17-18, рис. 3; Руденко К. А. «Аскизский» вопрос в

археологии Приуралья / / 120 лет археологии восточного склона Урала. Первые чтения памяти В. Ф. Генинга. Часть 1. Из истории уральской археологии. Духовная культура Урала. Материалы конференции. Екатеринбург, 1999. — с. 115-119.

⁶ Архипов Г. А. Марийцы XII-XIII вв. (к этнокультурной истории Поветлу-

жья) Йошкар-Ола. — 1996; Иванова М. Г. Погребальные памятники

северных удмуртов XI-XIII вв. Ижевск. — 1992; Мартьянов В. Н. Захо

70

ронения коней в могильниках мордвы левобережья р. Теши в конце I — начале II тыс. н. э. / / Археологические исследования в Окско-Сурском междуречье. Труды, вып. 107. — Саранск. — 1992.

⁷ Бусыгин Е. П. Русское сельское население Среднего Поволжья. Историкоэтнографическое исследование материальной культуры. (середина XIX — начало ХХ вв.). Казань, 1966. — с. 4, 5.

⁸ Не все рассматриваемые детали конской упряжи относятся к «аскизско- му» кругу — имеется целый ряд типов очень широко распространенных во времени и пространстве. Изделия «аскизского типа» специально оговариваются в описании, а типы помечены звездочкой (*).

⁹ Руденко К. А. К вопросу о взаимодействии волжских булгар с поволжскими и прикамскими финнами в XII-XIV вв. (по материалам селищ) / / Finno-Ugrica, 1998, № 1 (2), с. 18

¹⁰ Руденко К. А. Некоторые итоги исследований булгарских памятников Нижнего Прикамья в 1988-1998 гг. // Научное наследие А. П. Смирнова и современные проблемы археологии Волго-Камья. Тезисы. М. — 1999.

— с. 101-103.

¹¹ Федоров-Давыдов Г. А. Кочевники Восточной Европы под властью золотоордынских ханов. — М, 1966.

¹² Размеры изделий: ширина, высота и толщина. Высотный показатель

включает в себя и размер подвесок (колечки и стреженьки).

¹³ Кирпичников А. Н., Снаряжение всадника и верхового коня на Руси IX-

XIII вв. Л.: Наука. 1973 / САИ, вып. Е1-36. — с. 77.

¹⁴ Генинг В. Ф., Халиков А. Х. Ранние болгары на Волге (Больше-Тарханский могильник). М.: Наука, 1964. — табл. XI-17. — с. 54.

¹⁵ Матвеева Г. И. Могильники ранних болгар на Самарской Луке. Самара, 1997. — рис. 121-12-16; Генинг В. Ф., Халиков А. Х. Ук. соч. — табл^-^.

¹⁶ Мартьянов В. Н. Захоронения коней в могильниках мордвы левобережья

р. Теши в конце I — начале II тыс. н. э. // Археологические исследования в Окско-Сурском междуречье. / Труды НИИЯЛИ, вып. 107. Са

ранск 1992. — табл. II-6; III-7, 8, 13; VII-5.

¹⁷ Кирпичников А. Н., Ук. соч. — с. 77, рис. 43-6.

¹⁸ Казаков Е. П. Культура ранней Волжской Болгарии. (этапы этнокультурной истории). М.: Наука. 1992. — рис. 58-4.

¹⁹ Мартьянов В. Н. Ук. соч. — табл. ^-16; Плетнева С. А. Древности

черных клобуков М.: Наука, 1973 / САИ, вып. Е1-19; Федоров —

Давыдов Г. А. Кочевники Восточной Европы под властью золотоордынс

ких ханов. Археологические памятники. М 1966, тип НАН; Казаков Е. П., Коминтерновское II селище // Археология Волжской Булгарии: проблемы, поиски, решения. Казань. 1993. — рис. 5-23.

²⁰ Например: Мажитов Н. А. Курганы Южного Урала VIII-XII вв. М.: Наука 1981. — рис. 75-1.

²¹ Кирпичников А. Н. Ук. соч. — с. 77. рис. 43-4.

²² Хузин Ф. Ш., Великий город и монгольское нашествие / / Волжская

Булгария и монгольское нашествие. Казань. 1988. — рис. 2. Билярское

городище. кв. V/12 раскопа XXXVIII Билярского городища. Глубина 30 см (инв. № 1390).

²³ Мажитов Н. А. Ук. соч. — рис. 75-4.

²⁴ Гришаков В. В. Ук. соч. — табл. ^-6.

²⁵ Руденко К. А. Отчет о археологических работах в Татарстане в 1995 году. Казань, 1995; он же Отчет о археологических работах в Татарии в 1996 г. Т. 1. (раскопки археологических памятников). Казань, 1996; он же. Отчет об исследованиях археологических памятников в Татарстане

71

в1997 г. Часть II. Казань, 1998 г.; он же. Отчет о раскопках

Остолоповского селища в Алексеевском районе Татарстана в 1999 году. Казань, 2000 / Архив ИА РАН; он же. Датировка находок «аскизского круга» из Волжской Булгарии // Аскизские древности в средневековой истории Евразии. Казань, 2000. — С. 47-127.

²⁶ Кокорина Н. А. Гончарные горны Билярского городища // Средневековые археологические памятники Татарии. Казань. 1983. — рис. 3-19, с. 64.

²⁷ Архипов Г. А., Марийцы XII-XIII вв. (К этнокультурной истории Повет-

лужья). Йошкар-Ола. 1986, рис. 34-8.

²⁸ Архипов Г. А., Марийцы XII-XIII вв. (К этнокультурной истории Повет-

лужья). Йошкар-Ола. 1986. — рис. 34-6,7.

²⁹ Архипов Г. А., Марийцы XII-XIII вв. (К этнокультурной истории Повет-

лужья). Йошкар-Ола. -1986. — рис. 7-Б.

³⁰ Макаров Л. Д. Древнерусские памятники среднего течения реки Пижмы // Проблемы средневековой археологии волжских финнов. Йошкар-Ола, 1994 / АЭМК, вып. 23, рис. 3-16.

³¹ Федоров-Давыдов Г. А., Вайнер И. С., Мухамадиев А. Г., Археологические

исследования Царевского городища (Новый Сарай) в 1959-1966 гг. // Поволжье в Средние века. М.: Наука. -1970, табл. IV-13.

³² Фонды кабинета археологии Пензенского педагогического института: ГКМ- 1, 3756, 31675, 311741. Аналогичные найдены на Мурзихинском селище: рис. 12-25, 32.

³³ Кызласов И. Л. Ук. соч. — с. 35.

³⁴ Аналогии: Худяков Ю. С. Кыргызы на Табате. Новосибирск: Наука, 1982.

— рис. 86-5; 88-8; 105-4

³⁵ Федоров-Давыдов Г. А., Вайнер И. С., Мухамадиев А. Г. Ук. соч. — табл. V-10.

³⁶ Худяков Ю. С. Кыргызы на Табате. Новосибирск: Наука, 1982. — рис. 851,2.

³⁷ Иванова М. Г. Погребальные памятники северных удмуртов XI-XIII вв. Ижевск, 1992. — рис. 18.

³⁸ Иванова М. Г. Погребальные памятники... Ижевск, 1992.

³⁹ Стремена имеющие аналогии в аскизских древностях отмечены звездочкой (*).

⁴⁰ Типология стремян разработана Г. А. Федоровым —Давыдовым (Федоров-

Давыдов Г. А., Кочевники Восточной Европы под властью золотоордынс

ких ханов. — М, 1966) А. Н. Кирпичниковым (Кирпичников А. Н. Снаряжение всадника и верхового коня на Руси в IX-XIII вв. — Л., 1973 / САИ, вып. Е1-36. — с. 50-54). В данном случае использовалась типология Г. А. Федорова-Давыдова.

⁴¹ Кирпичников А. Н. Ук. соч, табл. XV-7, 8, 9, с. 51.

⁴² Иванов В. А., Кригер В. А. Курганы кыпчакского времени на Южном

Урале (XII-XIV вв.). — М.: Наука, 1988. — С. 26, 27.

⁴³ Кирпичников А. Н. Ук. соч. — с. 45,54, рис. 29.

⁴⁴ Федоров-Давыдов Г. А. Ук. соч. — с. 116.

⁴⁵ Руденко К. А.,Булгарская металлобработка в золотоордынский период // Историко-археологическое изучение Поволжья. — Йошкар-ола, 1994. —

рис. XL-1-4.

⁴⁶ Халиков А. Х. Семеновский клад железных изделий // Из истории

ранних булгар. — Казань, 1981. — С. 103, рис. 1-31-34.

⁴⁷ Казаков Е. П. Булгарские памятники приустьевой части Закамья и

монгольское нашествие // Волжская Булгария и монгольское нашествие. Казань. — 1988. — С. 79, рис. 3-33.

72

⁴⁸ Кирпичников А. Н. Ук. соч., С. 50; Федоров-Давыдов Г. А. Ук. соч., с. 115.

⁴⁹ Кирпичников А. Н. Снаряжение . — с. 52, 53.

⁵⁰ В какой-то мере форма и стиль орнамента близки аскизскими образцам:

Кызласов И. Л. Аскизская культура табл. XVI.

⁵¹ Руденко К. А. Могильник на острове «Песчаный» // Татарская археология, № 1-2 (4-5). — Казань. 1999. — С. 61-76, рис. 3-1, 2; 5-1, 2.

⁵² Использованы классификационные признаки Г. А. Федорова-Давыдова уже применявшиеся при систематизации удил из Биляра. Федоров-Давыдов Г. А. Ук. соч., с16-20; Культура Биляра. Булгарские орудия труда и оружие X-XIII вв. М, 1985. — с. 193.

⁵³ Казаков Е. П. Булгарское село. — с. 105, рис. 36.

⁵⁴ прототипы их есть в материалах памятников Южной Сибири IX-X вв.: Худяков Ю. С. Кыргызы на Табате. — рис. 5-2.

⁵⁵ Плоские псалии с 2 прорезями отмечают принципиальное новшество —

распространение удил с упором (в Минусинской котловине с XI в.) : Савинов Д. Г. Из истории убранства верхового коня у народов Южной

Сибири (II тысячелетие н. э.) / / Советская этнография, 1977, №1, с. 40.

⁵⁶ Федоров-Давыдов Г. А. Ук. соч. — с. 18, 115.

⁵⁷ Культура Биляра... с. 195.

⁵⁸ Казаков Е. П. Культура ранней Волжской Булгарии. М.: Наука, 1993.

⁵⁹ Казаков Е. П. Булгарское село... — с. 105, рис. 36-30. Культура Биляра... с. 197, табл^^6.

⁶⁰ Савинов Д. Г., Ук. соч. — с. 31-47, рис. 8.

⁶¹ Кирпичников А. Н. Ук. соч., с. 17.

⁶² Культура Биляра... с. 199.

⁶³ Снаряжение верховой лошади подразделяется на средства управления, средства предохранения лошади и средства обеспечивающие удобное положение всадника. Средства управления лошадью: уздечка, состоящие из удил (трензеля), повода и оголовья (в данном случае — трензельного) (Книга о лошади. использование лошади и уход за нею. т. IV. М. с. 134). Оголовье (рис. 15-0 состоит из 2 нащечных, суголовного (затылочного), налобного и подбородного, переносного (нахрапного) капсуля. К этому разделу нужно отнести шпоры, корду (тесмяную ленту с ремнем и пряжкой на одном конце) и бич (плетку-камчу) в разных системах оголовья могли использоваться ремни в разном сочетании (Ковалевская В. Б. Конь и всадник. Пути и судьбы. М, 1977, с. 15). Средства предохранения лошади: попона. Средства обеспечивающие удобное положение всадника: седло и путилище со стременами. Сюда же относятся подпруги (пристегивающиеся к приструге).

⁶⁴ В частности на материалы деталей оголовья из Николаевки (Кирпичников А. Н., Снаряжение. — табл. XII, рис. 15, с. 31). или на многочисленные

и детальные реконструкции оголовий из могильников пруссов (например: Кулаков В. И. Пруссы (V-XIII вв.). М.: «Геоэко». 1994, рис. 55) Правда стоит отметить, что не имея ни одного собственно булгарского целого комплекса данная реконструкция будет достаточно условной.

⁶⁵ Соединительные детали ремней оголовья в ордынское время так же несколько отличны от домонгольских (рис. 19-15).

⁶⁶ Казаков Е. П., Руденко К. А., Беговатов Е. А. Мурзихинское селище // Древние памятники приустьевого Закамья. Казань, 1993. — с. 42-66.

⁶⁷ Кирпичников А. Н. Снаряжение. — с. 31.

⁶⁸ Казаков Е. П., Культура ранней Волжской Болгарии. (этапы этнокультурной истории). М.: Наука. 1992. — с. 155, рис. 58-7, 8.

⁶⁹ Иванова М. Г., Погребальные.. — рис. 19.

73

⁷⁰ Халикова Е. А. Билярские некрополи / / Исследования Великого города. М.: Наука. 1976. — рис. 68.

⁷¹ Павлинская Л. Р. Некоторые вопросы техники и технологии художественной обработки металлов // Материальная и духовная культура народов Сибири. Л.: Наука. — с. 71-85.

⁷² Павлинская Л. Р. Художественный металл как источник для изучения

этнокультурных контактов // Этнокультурные контакты народов Сибири. Л.: Наука, 1984. — с. 99-113.

⁷³ Павлинская Л. Р. Художественный металл..

⁷⁴ Павлинская Л. Р. Художественный металл. — с. 112.

⁷⁵ Как отметила Г. А. Пугаченкова, на миниатюрах монгольской школы XIII-

XIV вв. традиционный костюм монгольской знати использует в качестве пояса узкий кожаный ремешок без накладных украшений. Пояса с фигурными пряжками, нередко в виде розеток появляются только в

нарядном городском костюме, но там ни характеризуют иную культурноисторическую среду. Пугаченкова Г. А. Погребение монгольского времени в Халчаяне / / СА, №2, 1967. — с. 256.

⁷⁶ Часть материала из данной коллекции может относиться к находкам из Билярского городища.

⁷⁷ Накладка плоская (тип Б2а) с тонкими, проработанными деталями. Выделяется фигурное завершение окончаний изделия: фигурноскобчатое с одной стороны и шлемовидное со стилизацией «растительного мотива» с другой.

⁷⁸ пряжка — ГМТР, А-19-635.

⁷⁹ ГМТР, А-19-279

⁸⁰ ГМТР, А-19-274.

⁸¹ ГМТР, А-19-631.

⁸² ГМТР, А-19-233.

⁸³ ГМТР, А-19 — 284, 286, 287, 289, 290.

⁸⁴ Отчет ИАК за 1895 г. СПб. (в Чердынском у. Из сборов Береженцева), с. 71. рис. 175.

⁸⁵ Руденко К. А. Датировка находок «аскизского круга» из Волжской Булга- рии // Аскизские древности в средневековой истории Евразии. Казань, 2000. — С. 56-64. рис. 10-15.

⁸⁶ Названия типов даются по Ю. С. Худякову: Худяков Ю. С. Вооружение енисейских кыргызов. VI-XII вв. Новосибирск. 1980. — с. 79, табл^К.

⁸⁷ В частности на мордовских памятниках: Циркин А. В. Материальная

культура и быт народов Среднего Поволжья в I тыс. н. э. Красноярск, 1987. — с. 207, 213.

⁸⁸ Циркин А. В. Материальная культура... — с. 63. выделен 1 тип (группа III, отдел А).

⁸⁹ Архипов Г. А., Марийцы XII-XIII вв. — рис. 34:6-9.

⁹⁰ Архипов Г. А., Марийцы XII-XIII вв — рис. 34-10.

⁹¹ Иванова М. Г., Погребальные... — с. 50-51.

⁹² Иванова М. Г. Погребальные... — с. 55.

⁹³ Кузьминский могильник (раскопки М. Г. Ивановой) Коллекция АК Удм

ИЯЛ. № 136/752, 745.

⁹⁴ Кузьминский могильник (раскопки М. Г. Ивановой) Коллекция АК Удм

ИЯЛ. № 136/7503, 7505.

⁹⁵ Кузьминский могильник (раскопки М. Г. Ивановой) Коллекция АК Удм

ИЯЛ. № 136/7471-78

⁹⁶ Иванова М. Г., Погребальные. — рис. 18:19.

⁹⁷ Иванова М. Г., Погребальные. — рис. 32:21.

⁹⁸ Например погребение № 186 Кузьминского могильника (раскопки М. Г. Ива

74

новой). Здесь найден фрагмент кольчатых удил: АК Удм ИЯ Л. № 136/ 7081.

⁹⁹ Голдина Р. Д., Кананин В. А.. Средневековые памятники верховьев Камы. Свердловск, 1989. — с. 39, рис. б5:16.

¹⁰⁰ Мартьянов В. Н. Археологические памятники мордвы конца 1 — начала

11 тысячелетия в Горьковской области / / Материалы по археологии Мордовии. Труды. вып. 85. Саранск, 1988. — с. 123, табл. V1:3.

¹⁰¹ Гришаков В. В. Два погребения с саблями из Мордовско-Паркинского

могильника / / Археологические исследования в Окско-Сурском междуречье. Труды. вып. 107. Саранск, 1992. — табл. 1V: 6-9.

¹⁰² Циркин А. В. Материальная культура и быт народов Среднего Поволжья в 1 тыс. н. э. Красноярск, 1987, с. 63, рис. 19-8.

¹⁰³ (Иванов П. П.) Материалы по истории мордвы V11-X1 вв. Дневник

археологических раскопок П. П. Иванова). Моршанск, 1952. / Крюково-

кужновский могильник. — с. 9.

¹⁰⁴ Мартьянов В. Н. Захоронения коней в могильниках мордвы левобережья

р. Теши в конце 1 — начале 11 тысячелетия н. э. / / Археологические исследования в Окско-Сурском междуречье. Труды . вып. 107. Саранск. 1992. — с. 57.

¹⁰⁵ Гришаков В. В. Конские погребения V111 — первой половины X вв. Чулковского могильника / / Новые источники по этнической и социальной истории финно-угров Поволжья. Йошкар-Ола, 1990. — с. 132.

¹⁰⁶ Гришаков В. В. Конские... — с. 133.

¹⁰⁷ Успенская А. В. Женское погребение с конем X в. из Березовецкого могильника // Новое в археологии. М., 1972. — с. 136.

¹⁰⁸ Прошкин О. Л., 1995. О некоторых курганных погребениях верхнего

Поочья и Верхнего Подесенья // Археологические памятники Среднего Поочья. Труды. Вып. 4. Рязань. 1995, с. 118.

¹⁰⁹ Циркин А. В. Материальная культура... — с. 213-214.

¹¹⁰ Технологический анализ инструментов слесаря провел Ю. А. Семыкин:

Семыкин Ю. А., Казаков Е. П. Технология кузнечного производства на

сельских поселениях домонгольской Волжской Болгарии // Краеведческие записки Ульяновского областного краеведческого музея. вып. 8. Ульяновск. 1989. — с. 128; Семыкин Ю. А. Технология кузнечного производства Биляра // Биляр-столица домонгольской Булгарии. Казань, 1991. — 88-89; Семыкин Ю. А. Черная металлургия и металлообработка на Болгарском городище / / Город Болгар. Ремесло металлургов, кузнецов, литейщиков. Казань, 1996. — с. 137.

¹¹¹ Коллекция АК Удм. ИЯЛ, №50-3355

¹¹² Коллекция АК Удм. ИЯЛ, №50-1024.

¹¹³ Терехова Н. Н., Розанова Л. С., Завьялов В. И., Толмачева М. М. Очерки по

истории древней железообработки в Восточной Европе. М: Металлургия, 1997. — с. 228-231.

¹¹⁴ Семыкин Ю. А. Технология. Биляра. — с. 95.

¹¹⁵ Руденко К. А. К вопросу о хронологии булгарских древностей (по материалам селищ Алексеевского района) // Биляр и Волжская Булгария. Изучение и охрана археологических памятников. Тезисы. Казань, 1997, с. 74- 76. Руденко К. А. V1 Алексеевское селище. Казань, 2000. — с. 33-40.

¹¹⁶ Седов В. В. Восточные славяне в V1-X111 вв. М.: Наука, 1982. — табл. XLV111.

¹¹⁷ Руденко К. А. Булгарское ремесло X11-X1V вв. (по археологическим данным) / / Всероссийская научно-практическая конференция «Гуманистические традиции Запада и Востока в музейном деле России и Татарстана».

75

12-14 сентября 1995 года. Материалы. Казань, 1997. — с. 40, 41.

¹¹⁸ Руденко К. А. К вопросу об удмуртских элементах в материальной

культуре Волжской Булгарии XI-XIV вв. (на примере Лаишевского селища) // Новые исследования по средневековой археологии Поволжья и Приуралья. Материалы международного полевого семинара, посвященного 100 летию со дня рождения А. П. Смирнова и 25 летию исследований городища Иднакар. Ижевск-Глазов, 1999. — с. 73-102.

¹¹⁹ Более детальный анализ булгарских украшений из цветного металла

будет дан в отдельной статье.

¹²⁰ ГМТР, 7719. Коллекция А. Ф. Лихачева.

¹²¹ Арсланова Ф. Х. Пряжки «византийского» типа из Прииртышья / / Западная Сибирь в эпоху средневековья. Томск, 1984. — с. 126, 127, рис. 2.

¹²² Руденко К. А. К вопросу о верованиях сельского населения низовьев р. Кама в XI — середине XIII вв. // Религия и церковь в культурноисторическом развитии Русского Севера (К 450-летию преподобного Трифона, Вятского чудотворца). Материалы Международной научной конференции. Том 1. Киров, 1996. — с. 151-154.

¹²³ Савельева Э. А. Вымские могильники XI-XIV вв. Л., 1987. — с. 158.

¹²⁴ Савельева Э. А. Лоемский могильник. Этнокультурная принадлежность

// Этнокультурные контакты в эпоху камня, бронзы. раннего железного века и средневековья в Северном Приуралье., Сыктывкар, 1995 /

Материалы по археологии Европейского Северо-Востока, вып. 13. —

рис. 11-1, 2; рис. 10-14, 21, 24, 25.

¹²⁵ Савельева Э. А. Лоемский. с. 131. Интересна в этом плане бронзовая прорезная накладка (рис. 10-22) имеющая аналогии в кочевнических древностях ордынского времени, в частности в погребении близ Тирасполя с монетами 1291-1310 гг. (Фабрициус И. В. Археологическая карта Причерноморья УССР., вып. 1. Киев, 1951, табл. XXII-8

¹²⁶ Все эти изделия происходят из недокументированных раскопок и сборов конца XIX — начала ХХ вв. и могут происходить из более ранних, чем ордынские погребения. Этот факт отмечал еще А. П. Смирнов: Смирнов А. П. Некоторые вопросы средневековой истории Поволжья. Казань, 1957.

— с. 22, 23.

¹²⁷ Экспозиция Вологодского краеведческого музея.

¹²⁸ Шавкунов Э. В. Культура чжурчженей — удигэ XII-XIII вв. и проблема происхождения тунгусских народов Дальнего Востока. М.: Наука, 1990.

¹²⁹ Правда сходные украшения можно найти и на памятниках сросткинской культуры.

¹³⁰ Белореченские курганы: ОАК за 1896. — СПб, 1898, — рис. 25 (раскопки Н. И. Веселовского).

¹³¹ Д. Г. Савинов отмечает не разработанность вопроса о происхождении

железных изделий аскизской культуры с геометрической системой орнаментации, указывая на возможность «западной линии» их происхождения, а так же отмечая отдельные аналогии в сросткинской культуре (Савинов Д. Г. Государства и культурогенез... — с. 146, 147.

¹³² Кызласов И. Л. Аскизская — с. 34.

¹³³ Ахмедов И. Р. Из истории конского убора и предметов снаряжения

всадника рязано-окских могильников // Археологические памятники Среднего Поочья. Труды, вып. 4. Рязань. 1995. — рис. 4:2; 3:9.

¹³⁴ Ахмедов И. Р. Из истории. — рис. 4-1.

¹³⁵ Боталов С. Г. Полушкин Н. А. Гунно-сарматские памятники южного Зауралья III — V вв. // Новое в археологии Южного Урала. Челябинск, 1996. — рис. 2-20-23, 31. Авторы отмечает аналогии таким предметам в

76

материалах азелинской культуры (Там же. — с. 184, 186).

¹³⁶ Сравнительный анализ булгарских изделий см.: Руденко К. А. К вопросу о взаимодействии волжских булгар с поволжскими и прикамскими финнами в XII-XIV вв. (по материалам селищ) / / Finno-Ugrica, № 1 (2), с. 17-19.

¹³⁷ Мурашева В. В. Убор воина и коня в Древней Руси как социальноэтническая категория (по материалам наборных украшений Х-XIII вв.). Автореф. канд. дис. М. — 1994. — с. 21.

¹³⁸ Как видно из таблиц по материалам VI Алексеевского селища (рис. 23). Отметим, что такая зависимость прослеживается на разных временных отрезках жизни данного поселения.

¹³⁹ Кокорина Н. А., Хлебникова Т. А. Керамика тюркоязычного населения Волжской Булгарии Х-XIII вв. / / Археология Волжской Булгарии: проблемы, поиски, решения. Казань. — с. 109-111.

¹⁴⁰ Кулаков В. И., 1986. Степные реминисценции у раннесредневековых

сембов // Волжская Булгария и Русь. Казань, 1986. — с. 145.

¹⁴¹ Кулаков В. И., 1990. Древности пруссов VI-XIII вв. М., 1990 / САИ, вып. Г 1-9. — с. 37, рис. 21. Отметим наличие у сембов достаточно разнообразных типов легкой узды, с деталями изготовленными, в ряде случаев, из железа (тип 4) и украшенных таушировкой. Центром распространения их ранее считался дружинный центр XI-XII вв. в земле аукшайтов.

¹⁴² Происхождение железных накладок с квадратными или треугольными боковыми вырезами связывается с вендельскими образцами VIII в.: Кулаков В. И., 1994. Пруссы (V-XIII вв.). М.: «Геоэко», 1994. — с. 60.

Рис. 1. Рассматриваемый географический регион. I — Казанское Поволжье; II — Среднее Поволжье. Расположение памятников упоминающихся в тексте. (I) : селища: 1 — Лаишевское (Чакма); 2 — Мурзихинское; 3 — Семеновское II, V; 4 — Остолоповское; 5 — Рождественское I, V, VI; 6 — Екатерино-Слободское I, II; 7 — Старокуйбышевское городище, I, IV, V, VII;

8 — Алексеевское VI, XIII; 9 — Русскоурматское; 10 — Измерское; 11 — Старонохратское городище; 12 — Билярское городище; 13 — Кашан I городище; 14 — Суварское городище; 15 — Девичий городок городище; 16

— Дигитлинское городище; 17 — Болгарское городище; 18 — I Красносюн-

дюковское городище; 19 — Тигашевское городище; 20 — Балымерское

городище; 21 — Коминтерновское II; 22 — Утяковское; 23 — Сосновское Б; 24 — Новомокшинское IV; 25 — Муромский городок городище; 26 — Городок городище; 27 — Черемухово Слободское городище.

(II) : 29 — Муранский могильник; 30 — Юловское городище; 31 — Золотаревское городище; 32 — Крюково-кужновский могильник; 33 —

Мордовско-паркинский могильник; 34 — Выжумский II могильник; 35 — Руткинский могильник; 36 — Аверинский II могильник; 37 — Кузьминский могильник; 38 — Маловенижский могильник; 39 — могильник Чемшай; 40

— Чиргинский могильник; 41 — Качкашурский могильник; 42 — городище Иднакар; 43 — Шокшинский могильник; 44 — Еманаевское II селище.

77

78

Рис. 2. Типы железных пряжек.

79

Рис. 3. Типы железных накладок.

80

Рис. 4. Типы железных накладок.

81

Рис. 5. Типы железных накладок.

82

Рис. 6. Изделия из железа. ГМТР 5666-1 Сувар (раскопки А. П. Смирнова) : 1; ГМТР 5427 — Биляр: 2, 3; Чакма: 7,8, 11, 12,14, 15-17, 20-23; Мурзиха: 5,6, 13. 18; Остолопово: 4; V Семеновское: 9, 10 (по Е. П. Казакову).

83

Рис. 7. Ремесленный инструментарий, заготовки и изделия. ГМТР: 1;

ГМТР, 5427-Биляр (коллекция А. Ф. Лихачева) : 2, 31-34, 38; ГМТР, 7719-Болгар 35-37; Алексеевское XIII: 2; остальное — Чакма. 1, 35-38 — бронза, остальное — железо.

84

Рис. 8. Подъемный материал с селищ низовий р. Кама. Мурзихинское селище: 1-28, 66; Чакма: 29-60; Остолоповское селище: 61-65; VI Рождественское: 67-74; VI Алексеевское: 75. Бронза: 1, 17-22, 29. 30, 32-37; 4447, 49-58, 65-68, 72-75. Железо: 3,10-13, 61-64. Серебро: 14, 15, 33, 36-44, 48. Кость: 2, 4. Стекло: 5-9, 31, 69-71. Камень: 28, 59, 60. Остальное — глина.

85

Рис. 9. Находки с памятников Чистопольского и Новошешминского районов. Черемухово слободское городище: 1, 2; Екатерино-слободское селище I: 3-7; Екатерино-слободское селище II: 8, Елховское V: 1-9, 10, Сосновкинское I селище: 11-18; Таталкинского селище: 19, 20, Среднетолкишское II селище: 21-23; Большетолкишское I селище: 24; Малополянское I селище: 25, 26; Староромашкинское I селище: 27. 14 — глина; 9, 19, 26 — камень (шифер); 21, 22, 25, 27 — бронза; остальное — железо.

86

Рис. 10. Железные изделия. ГМТР (от В. П. Мелехина) — Утяковское городище (?) : 1; ГМТР 5428 — Омары-Дигитли (0А-60/46-48; П. А. Пономарев, И. А. Износков) : 2-4; ГМТР 5666 — Сувар (раскопки А. П. Смирнова) — 5; ГМТР 8833 (коллекция В. В. Егерева) : 7-10; ГМТР 5363, ОА-I — Болгары (коллекция ОАИЭ) : 11-13; ГМТР 5427 — Биляр (коллекция А. Ф. Лихачева) : 14-32; АКУ 128 — Русско-урматское селище (раскопки Н. Ф. Калинина) : 3338; ГМТР, 5571-7 (коллекция ОАИЭ, 1893г.) — Иднакар: 39; ГМТР, Р-97 — городище «Городок»: 40-41.

87

Рис. 11. Железные изделия. Городище Кашан I: 1-3; Рождественское

городище:4; Рождественское I селище: 5-9; Рождественское VI селище: 1013; Алексеевское XIII: 14-18; Алексеевское VI: 19-29; Мурзихинское: 30, 31.

88

Рис. 12. Железные изделия. Находки с Остолоповского (1-12), Чакмы (1323) и Мурзихинского (24-46) селищ.

89

Рис. 13. Железные пряжки. АКУ 251/Кр 189-36 — Старокуйбышевское городище; Чакма: 1-29 (аналогичные: Семеновский остров. Старокуйбышевский комплекс), 31, 42-52; ГМТР 24658, А-30-104 — Остолопово: 35, 43; Алексеевско-лебяжское селище: 33; ГМТР, ОА-65-137 — Биляр: 34; Рождественское городище: 36; V Рождественское селище: 37, 38; VI Рождественское: 39-41; IV Старокуйбышевское: 53-57.

90

Рис. 14. Железные стремена и удила. Стремена. 1-5 — Лаишевское (5 — постройка VI в западной части); 6-8 — Мурзихинское; 9, 10 — Дамба I; 11, 12, 17 — I Семеновское; 13 — V Семеновское; 14, 16, 18 — II Семеновское; 15 — Казанский Кремль (раскопки Н. Ф. Калинина. Коллекция ГМТР-КАФ — 5/1106). Удила: Измери: 18, 19, 24, 32; Чакма: 20, 21; VI Алексеевское: 18, 31; Мурзихинское: 20, 21; Старокуйбышевское городище: 21; I Семеновское селище: 22; VI Рождественское: 23, 25; Биляр: 26, 27, 29, 28, 30:?; V Рождественское: 23, 36 (по Т. А. Хлебниковой); ГмТР, 5395-5 Чистопольский уезд: 33, 34; ГМТР 5428: 35. №№18-22, 24, 25, 32 — по Е. П. Казакову.

91

Рис. 15. Реконструкция булгарской уздечки. I, II — расположение ремней оголовья. а — затылочный; б — налобный; в — подбородочный; г — нащечный; д — наносный; е — поводья; ж — удила. III, V — возможные варианты реконструкции расположения железных деталей уздечки XI— XII вв. VI — уздечный набор из Николаевки (по А. Н. Кирпичникову). 1 — реконструкция А. Н. Кирпичникова.

92

Рис. 16. Бутаевский клад. ГМТР, 13380. Серебро.

93

Рис. 17. Изделия из кости. АКУ-85-93 (АМУ — 313-140) : 1; ГМТР 5427 — Биляр: 2-4, 6, 7, 8, 9, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 18, 19, 20, 21, 22; ГМТР 8831100 (коллекция В. В. Егерева) — Биляр: 5; ГМТР 1186-4.

94

Рис. 18. Изделия из цветных металлов. ГМТР 7733 (коллекция Н. Ф. Вы- соцкого) — Болгары: 16, 22. 25, Чакма: 2, 3, 9, 17; ГМТР 7719 (коллекция А. Ф. Лихачева) — Болгары: 4, 5, 6, 24, 27-43; ГМТР 5477 — Булгар (коллекция А. Ф. Лихачева) : 20-45; ГМТР 21821: 26; Ага-Базар: 8; ГМТР 5427

— Биляр (А. Ф. Лихачев) : 7,10, 20, 21; Измери (по Е. П. Казакову) : 11; АКУ

— 2: 12, 15, 23; АКУ 251/652: 13; ГМТР 8834 (коллекция В. В. Егерева) — Биляр: 14; ГМТР 5522 (Н. Ф. Высоцкий) — Болгары: 22. 27-43 — серебро; остальное — бронза.

95

Рис. 19. Седла (3-5) и ремни упряжи. Костяные псалии (7). 5, 6 7 — по Laszlo Gyula. 3 — по А. Н. Кирпичникову; 4 — по Ю. С. Худякову. 1 и 2 — варианты реконструкции конской упряжи.

96

Рис. 20. Предметы «аскизского» типа с булгарских памятников. 1, 2 — стремя; 3, 4 — удила; остальное — наконечники стрел. ГМТР 5395-5 Чистопольский уезд: 3; ГМТР: 1; ГМТР 5428 — Биляр: 4; ГМТР 8834 — Биляр: 5; ГМтР 5427 — Биляр: 7-11; Чакма: 2. 21,22; VI Рождествено: 6; VI Алексеевское: 12-17; Остолопово: 18-20; Городище «Городок»: 23-26.

97

Рис. 21. Изделия из бронзы и их аналогии. Чакма: 1, 3, 4, 5, 7, 9, 10, 11, Остолоповское: 15; Мурзихинское-6; ГМТР 7719 — Булгар: 4, 8, 13, 14, 16, 17, 18, 22, 23; ГМТР 5363, О А-I — Булгар: 1, 3, 7, 21; ГМТР 8834 — Биляр: 12; ГМТР ОА-56-30 — Спасский уезд: 20. А,Г — Лоемский могильник. Б, В, Д-Ж: вымские могильники (А-Ж — по Э. А. Савельевой); 3-Н: Муранский могильник (по Е. А. Алиховой). Все бронза.

98

Рис. 22. Изделия из бронзы и их аналогии. ГМТР 7733 (Н. Ф. Высоцкий) — Болгары: 1-4, ГМТР 22939, (А-5-6, 37, 39) : 6, 9, 10; Чакма: 5-7, 11, 13, 14, 15, 19-20, 22, 25, 28.; ГМТР 7719 (А. Ф. Лихачев) — Булгар: 4, 16, 17, 23, 24; ГМТР 5421 — Булгар: 29; Семеновский остров: 6, 13, 26; селище «Разбойничий остров»: 12, 21; VI Рождественское: 18. А-Г: Шайгинское

городище (по Э. В. Шавкунову); И, К: курган у с. Пчела, Бухтарминский р- н Восточно-Казахстанской области (по Ф. Х. Арслановой); 3: Белореченские курганы; Ж — прорисовка рисунка на «Wiener» сабле (по V. Budinsky- Kricka и N. Fettich) В, Г, И, К — железо, остальное — бронза.

99

Рис. 23. Сопоставительная таблица датирующих вещей из закрытых комплексов и культурного слоя VI Алексеевского селища с формами керамики. После № позиции сначала указывается номер раскопа, после запятой номер ямы, через дефис указана глубина находки от поверхности., потом в круглых скобках — номер по коллекционной описи. В квадратных скобках указан номер участка. 1) I,4-1 (2610), 2) I,5 — 45 (2601), 3) 1,5 — 40 (2600), 4) р. Ш, [Г/3] — 25 (2458), 5) рЛ, [Г/10], 30 (2631), 6) р. Ш [3/9] — 42 (2542), 7) р. Ш [Ж/6], — 35 (2521), 8) р. Ш [ж/6] — 20 (2515), 9) р. Ш [Ж/6]

— 30, (2522), 10) р. Ш [Ж/6] — 30, (2519), 11) III,18 (2592), 12) р. Ш [3/ 6]; 30, (2535), 13) р. Ш [Ж/5] — 15, (2513), 14) р. Ш [3/9] — 45, (2544), 15) р. Ш [Ж/7] — 40, (2511), 16) р. Ш [Д/4] — 30, (2485). Номера в кружках на рисунке 23А соответствуют номерам на рисунке 24 и 25.

100

Рис. 24. VI Алексеевское селище. Керамика. 20-21: XIII ЭКГ (по Т. А. Хлеб- никовой и Н. А. Кокориной); 23-26, 28: VIII ЭКГ. Остальная — круговая (I группа).

101

Рис. 25. 39-41: XIII ЭКГ. Остальная — круговая (I группа).

102

Рис. 26. Хронологическая таблица булгарской керамики. А — керамика типа «Джукетау» — XIII ЭКГ; Б — керамика с толченой раковиной в тесте (VII,VIII ЭКГ). В — керамика с шамотом (XI, VIII ЭКГ). Г (кувшины), Д (корчаги) : круговая керамика (I группа). 13, 14, 15 — XVIII ЭКГ; 16 — «славяноидная» керамика XVI ЭКГ. По материалам Чакмы, VI Алексеевского и Мурзихинского селищ.