Долгое время Нижнее Прикамье оставалось слабо исследованным районом в булгароведении. Дореволюционная историография насчитывала лишь несколько работ, связанных с именами С. М. Шпилевского, И. А. Износкова, П. А. Пономарева, Е. Т. Соловьева, основанных на отрывочных сведениях письменных источников, на случайных находках и сборе сведений у местных жителей. В послереволюционные годы литература о булгарских памятниках Нижнего Прикамья пополнилась статьями П. С. Малова, В. Ф. Смолина и А. К. Булич².

Планомерные же археологические исследования в этом районе были начаты лишь в 50-х годах нашего столетия силами Куйбышевской археологической экспедиции. Они охватывали прибрежную зону будущего Куйбышевского водохранилища³. Шире, в глубь террасы по бассейнам малых рек, разведки были проведены уже в 60-е годы экспедициями Казанского института языка, литературы и истории АН СССР⁴. В эти же годы было начато и проводится ежегодно в период весеннего и осеннего сброса воды систематическое наблюдение за обнаруженными ранее и открытыми вновь памятниками Куйбышевского водохранилища⁵. В 60-е годы экспедицией ИЯЛИ были начаты и продолжаются сейчас и стационарные работы⁶.

¹ С. М. Шпилевский. Древние города и другие булгаро-татарские памятники Казанской губ. Казань, 1877; И. А. Из но сков. Заметки о городах, курганах и древних жилищах, находящихся в Казанской губ., и о встречающихся в них находках. ИОАИЭ при Казанском университете, I, 1878; П. А. Пономарев и Загоскин. Коллекции, собранные во время экскурсии по Лаишевскому, Чистопольскому и Спасскому уездам Казанской губ. летом 1880 г. ИОАИЭ, IV. 1884; П. А. Пономарев. Из археологической поездки на Каму. ИОАИЭ, IV, 1, 1886; его же. Данные о городах Камско-Волжской Булгарии. II. Владения Липовогорских князей. ИОАИЭ, X, 5, 1892; его же. Данные о городах Камско-Волжской Булгарии. III. Кашан. ИОАИЭ, XI, 2, 1892; Е. Т. Соловьев. Где был древний булгарский город Керменчук. ИОАИЭ, VII, 1889; его же. Топография древнего города около с. Русских Кпрменей. Тр. IV AC, II, 1891.

² П. С. Малов. Заметка о Кашане. ИОАИЭ, XXX, 1, 1919; В. Ф. См о л пн. Клад восточных золотых предметов из болгарского города Джуке-Тау. ВНОТ, 3, 1925; его же. Данауровский клад Чистопольского кантона Татреспублики. «Новый Восток», 8-9, 1925; А. К. Булич. Булгарские городища в Чистопольском кантоне ТАССР. ВНОТ, 4, 1926.

³ Н. Д. М е ц. Отчет 2-й группы IV отряда КАЭ за 1954 г. (в составе отчета А. В. Збруевой). Архив ИА АН СССР Р-I № 944; колл. ГИМ, инв. 97830, оп. 1852: колл. ИА АН СССР.

⁴ А. X. Ха ликов. Археологические исследования ИЯЛИ КФАН СССР в 1957— 1960 гг. Сб. «Вопросы истории Татарии». Казань, 1962; колл. ГМТР и ИЯЛИ I960, 1969 гг.

⁵ А. X. Xаликов. Исследования казанских археологов на территории Татарии в 1961-1967 гг. Сб. «Очерки истории Поволжья и Приуралья». II—III, 1969; колл ИЯЛИ 1961-1971 гг.

⁶ Т. А. Хлебникова. Алексеевское городище (к вопросу о своеобразии раннебулгарской культуры р-на Нижнего Прикамья). Вопросы этногенеза тюркоязычных народов Среднего Поволжья. Казань, 1971; её же. Отчет о работах отряда археологической экспедиции ИЯЛИ им. Г. Ибрагимова по исследованию булгарских поселений зоны Куйбышевского водохранилища в 1969 г. Архив ИА АН СССР; дело 3919; Т. А. Хлебникова. Город Жукотин (Джеке-тау) на Каме. АО — 1970, М., 1971; её же. Работы на Джуке-Тау. АО — 1971, М., 1972.

58

В результате разведывательных работ к настоящему времени в районе •от устья р. Камы до восточных границ Волжской Булгарии насчитывается более 350 памятников X—XIV вв. Около половины их домонгольские и расположены они главным образом в левобережье Камы. Учитывая, что целый ряд участков правобережья нижнего течения Камы остается еще пе обследованным, можно смело говорить о большой' густоте булгарских памятников в этом районе. Благодаря стационарным работам на несколь^ ких городищах и селищах Нижнего Прикамья и огромному материалу булгарских памятников других районов Волжской Булгарии разведывательные материалы с памятников Нижнего Прикамья могут быть привлечены

Рис. 1. Вещи с Остолоповского селища

наряду с раскопочными для постановки таких вопросов истории исследуемого района, как время п пути его освоения в булгарскую эпоху и локальные особенности культуры его памятников.

Примерно шестая часть всех домонгольских памятников, отмеченных на археологической карте Нижнего Прикамья, возникает в раннебулгарский период истории, на рубеже IX—X вв. — начале X в. Как правило, все они продолжают существовать в последующий, домонгольский период истории Волжской Булгарии, а некоторые были обитаемы и позднее.

Среди этих памятников наряду с получившим уже публикацию Алексеевским городищем ⁷ важное место занимает Остолоповское селище, расположенное в 2,5 км к востоку от с. Остолопово (ныне Речное) Алексеевского района ТАССР, между протоками Шенталы, при теперешнем не устье на останце камской террасы. В 1969 г. оно раскапывалось, и на площади 64 м² было вскрыто земляночное жилище с прямоугольной печью из камня и глины и несколько хозяйственных ям⁸.

Стратиграфия поселения несложна: I слой — дерн; II — темно-серая плотная супесь 8—35—40 см мощности без сооружений; III — светло-серая рыхлая супесь от 12 до 40 см вне ям и 60—80 см мощности в заполнении ям; IV — плотный, более темный, бурого оттенка с органическими остатками супесчанно-суглинистый грунт — переработка подстилающего культурный слой получернозема. К этому напластованию относятся наиболее ран-

⁷ Там же.

⁸ Т. А. Хлебникова. Ук. отчет о работах на булгарских поселениях зоны Куйбышевского водохранилища в 1969 г.

59

ние ямы, заполненные им в основании. Вне ям слой прослежен лишь местами.

Дата поселения по комплексу датирующих вещей (бусы: восьмигранная призматическая кремневая, мелкая шаровидная глухого стекла мозаичная, рифленая зеленоватого стекла; железные наконечники стрел с пламевидным или клиновидным раннего варианта и с ромбическим пером; бронзовый наконечник ремня с несложным растительным узором; серебряное височное, диаметром 3 см проволочное кольцо в полтора оборота; обломок поливного красноглиняного сосуда с гравировкой по белому ангобу и с желтой поливой; шиферные напрясла) ⁹ определяется X—XI вв., причем с возможностью конца IX — начала X в. (рис. 1).

Керамический материал значительно дополняет сведения о времени возникновения данного поселения. Кроме общебулгарской гончарной ремесленной посуды мелкого теста (74,1 % всего количества керамики) красного (22,7 %), коричневого (29 %), желтого (15,7 %), серого (9 %) и бурого (23,6 %) цветов различных форм керамика селища представлена несколькими другими группами. Первая группа (типа джуке-тау) лепная и гончарная, из теста с большим количеством крупного песка различного цвета; нелощеная чашевидная и горшковидная круглодонная, обычно с волнистым многозонным орнаментом по плечику. Составляет 10,2 % общего количества всей керамики на селище. Вторая группа лепной керамики с большим или меньшим количеством толченой раковины в тесте, горшковидная, с шаровидным, слегка уплощенным туловом, серая, с веревочной или резной орнаментацией по горлу и гребенчатой по плечику. Составляет 11,2 % общего количества. Третья группа лепной керамики мелкошамотного теста с добавлением известняка, серая и бурая, круглодонная или с уплощенным дном, иногда с редким лощением без орнамента. Составляет всего 1,1 % общего количества керамики. Четвертая группа — гончарная и лепная керамика с большей или меньшей растительной примесью в тесте, иногда с шамотом. Горшковидная, плоскодонная с блоковидным горлом, с орнаментом в виде редких резных линий по тулову, волны или «запятых» по плечику. Составляет всего 0,7 %. Пятая группа — обычно гончарная керамика с большим количеством песка, горшковидная, плоскодонная, с орнаментацией резными линиями и волной почти по всему тулову —1,3 % от общего количества керамики на селище. Шестая группа — лепная шамотного теста, горшковидная, плоскодонная, более грубая, чем описанная выше; с аналогичной орнаментацией — 1,4 % общего количества керамики.

Интересно соотношение этих групп керамики в культурном слое (табл. 1).

Из таблицы видно, что керамика общебулгарская и джуке-тау количественно со временем растет при соответствующем уменьшении остальных групп. Эти-то группы как традиционные представляют наибольший интерес для изучения поставленного выше вопроса о начале ранних памятников Нижнего Прикамья.

Последние три группы (четвертая — шестая) керамического материала селища могут быть интерпретированы только в связи с керамикой памятников салтово-маяцкой культуры, ее локальных вариантов, разработанных в последние годы С. А. Плетневой. Так, группа плоскодонных горшков иг глины с крупным песком по всем признакам чрезвычайно близка керамике донского района ¹⁰. Посуда гончарной выделки (ручной лепки образцы редки) с постоянной примесью хорошо заметного песка, довольно ровного обжига, темно-серого, иногда черного цвета (лишь изредка желто-красная). Сосуды имеют форму горшка с довольно сильно отогнутым венчиком и расширяющимся на половине высоты туловом, сужающимся ко дну.

⁹ Колл. АК К ИЯЛИ, oct-V-69.

¹⁰ С. А. Плетнева. От кочевий к городам. МИ А, 142, 1967, стр. 106-107.

60

Очень постоянен орнамент, состоящий из резных линий по тулову, делающих поверхность как бы «рифленой», и волны, иногда нарезок или «запятых», по плечику. Резные линии различны: узкие частые и мелкие, более или менее глубокие широкие и редкие. Венчик обычно не орнаментирован (рис. 2).

Эта керамика на Остолоповском селище связана в основном с самым нижним культурным напластованием, причем главным образом (30 фрагментов из 48) с нижним напластованием самой ранней ямы, восходящей дневным уровнем к основанию культурного слоя булгарской эпохи (сооружение № 4).

Таблица 1

* В этих группах керамики встречаются образцы, трудно определимые по технике изготовления.

Другая группа керамики салтово-маяцких истоков — это горшки с плоским дном из глины с шамотом, более грубые, выделанные от руки, но, может быть, подправленные, примерно тех же пропорций и так же покрытые резным орнаментом из горизонтальных линий и волны. Горловина хорошо выражена. Венчик отогнут, на крае есть насечки (рис. 3, 7—10). Эта посуда близка к кухонной лепной керамике лесостепного района салтово-маяцкой культуры ¹¹.

Третья группа керамики селища, связанная происхождением с тем же кругом салтово-маяцких памятников, характеризуется наличием растительной примеси. Она почти вся гончарная, хотя имеется и выделанная от руки. Первой свойственна профилированная сужающаяся горловина и выпуклое на 2/3 высоты тулово, закругленный, часто уже припухлый, венчик и орнамент — редкие резные горизонтальные линии по тулову, «запятые» на плечиках (рис. 3, 1, 2, 4, 5). Выделанная же от руки посуда имеет слабо профилированную верхнюю часть, закругленный без утолщения венчик, слабо выпуклое тулово, более массивный черепок. Орнамент на имеющихся образцах отсутствует (рис. 3, 3, 6). Вот эта последняя, выделанная от руки керамика, сопоставима с кочевнической салтово-маяцкой кухонной лепной посудой^|2, а гончарная представляет собой ее изменение в сочетании с чертами других, выше описанных групп. Типологически она позднее и на селище встречается не в основании культурного слоя, а в более поздних вышележащих напластованиях светло-серой супеси (табл. 1).

Сопоставляя описанные три группы керамики с керамикой салтово-маяцких памятников, необходимо отметить, что наибольшую близость с ней обнаруживает песочная гончарная посуда, связанная на селище главным

¹¹ С. А. Плетнева. Ук. соч., стр. 110-112.

¹² Там же, стр. 103-105.

61

Рис. 2. Керамика салтово-маядкая песочная

Рис. 3. Керамика с растительной примесью (1-6), салтовомаяцкая шамотная (7—10)

образом с нижним напластованием. Ряд ее фрагментов аналогичен салтово-маяцкой керамике донского варианта. Но на других фрагментах есть элементы, появившиеся, по-видимому, уже в Поволжье, например орнаментация «запятыми» по плечику сосуда выше рифления. Правда, она в большей степени характерна для третьей из описанных выше групп керамики селища с рубленой растительностью в тесте. «Последняя группа, как уже отмечалось, обнаруживает существенные отличия от кочевнической посуды, салтово-маяцких памятников и по многим другим чертам.

В керамике второй группы шамотного теста также имеются образцы,, как очень схожие с салтово-маяцкой, так и имеющие определенные отличия, например большую измельченность примесей к тесту, большую плотность черепка, изменения в манере нанесения орнамента.

Отмечая большую близость между группами керамики анализируемых памятников Нижнего Прикамья и салтово-маяцких, мы можем говорить, таким образом, не о тождестве, а преемственности.

О том же свидетельствует гончарная общебулгарская керамика, истоками для которой тоже является салтово-маяцкий мир. В ней уже редко прослеживаются черты, которые были свойственны для керамики VIII— IX вв. как в Приазовье и Подонье, так и в памятниках этого времени Среднего Поволжья (Болыпе-Тарханский могильник, ранняя часть Танкеевского могильника). В ней редка пористость черепка и растительная примесь. Совсем не прослеживается приземистость в формах, почти отсутствует серый цвет и менее разнообразно лощение посуды, хотя с частью керамики, бытовавшей уже в салтово-маяцких памятниках, она очень схожа.

Таким образом, на примере Остолоповского селища наиболее близкую к салтово-маяцкой керамику булгарских памятников Нижнего Прикамья мы можем датировать, по-видимому, временем с рубежа IX—X вв. — начала X в.

Из других памятников Среднего Поволжья в качестве датирующих комплексов для разбираемой керамики можно указать на 406 погребение Танкеевского могильника, вскрытого на раскопе X в 1964 г. ¹³, имеющего в инвентаре сосуд того же типа, что и керамика Остолоповского селпща. Это горшок, очевидно, гончарной выделки из теста с мелким шамотом, с блоковидным, довольно сильно отогнутым венчиком, выпуклым, расширяющимся выше половины высоты несколько асимметричным туловом, с орнаментом в виде узкой и мелкой многорядной волны, нанесенной гребенкой ¹⁴. Имея истоки в салтово-маяцкой керамике ¹⁵, этот сосуд имеет и определенные черты отличия, связанные, видимо, с направлением изменения этой керамики в Поволжье. В фактуре сохраняется традиционная для керамики лесостепного варианта примесь шамота, но он мельче и черепок благодаря этому ровнее и тоньше. Орнамент — традиционная резная многорядная волна, но она очень мелкая, узкая и покрывает лишь небольшую верхнюю часть сосуда, что становится характерным для ремесленной общебулгарской кухонной посуды в Поволжье. Таким образом, этот сосуд типологически несколько позднее салтово-маяцких.

По комплексу вещей, оказавшихся в погребении (две серебряные подвески из проволочного вытянутой формы кольца с привеской пз полых бусин, украшенных зернью ¹⁶; бронзовый пластинчатый браслет с циркуль-

¹³ Е. А. Халикова, Е. П. Казаков. Раскопки Танкеевского могильника. Отчет отряда Татарской археологической экспедиции. Архив ИА АН СССР, д. 2942, лл. 207-209.

¹⁴ Е. П. Казаков. Танкеевский могильник (К вопросу об этнокультурных компонентах ранней Волжской Булгарии). Канд. дис. 1972, стр. 72, табл. III, а, б; табл. 5.

¹⁵ С. А. Плетнева. От кочевий к городам..., рис. 25, 8 и 26, 5.

¹⁶ Е. П. Казаков. Ук. соч., табл. XXI, 41, 42, 49.

63

Рис. 4. Керамика прикамских истоков

там орнаментом в три ряда ¹⁷; глазчатая глухого стекла бусина; железный серп; широкодонный, но уже не приземистый гончарный кувшин), по расположению его в поздней части могильника исследователь датирует его первой половиной X в. Так же можно датировать и сосуд из погребения 406.

Четвертая группа керамики Остолоповского селища представлена лепной круглодонной посудой из теста с добавлением раковины. Это шаровидные и чашевидные горшки, чаще с подцилиндрическим или раструбообразным широким горлом, утоньшенным и скошенным во внутрь краем. Встречаются сосуды с блоковидным горлом без скошенности края венчика. По сочетанию особенностей в составе теста, в орнаментации и форме выделяются три подгруппы. Первая — сосуды раковинного теста с подцилиндрическим горлом и шаровидным туловом. Характерна многорядная, обычно спаренными рядами, веревочная орнаментация по шейке, гребенчатая, в разных вариантах, по плечику, гребенчатая или резная по внутреннему скосу края венчика. Керамика второй подгруппы более плотного теста, с небольшим количеством раковины и хорошо заметным мелким песком, а иногда и мелким шамотом; этим сосудам свойственна цилиндрическая шейка, утоньшенный край, чашевидное тулово; резная орнаментация в несколько горизонтальных линий по шейке или'неорнаментированное горло и нарезки или гребенка по плечику и внутреннему краю венчика. Третья подгруппа при раковинном тесте и горшковидности формы сосудов в целом характеризуется блоковидным горлом, отогнутым краем венчика с утонынением или без него. Для сосудов типична гребенчатая орнаментация по плечику и краю венчика, с веревочными отпечатками по шейке или без них (рис. 4).

Все три подгруппы могут быть поняты при сопоставлении с материалами памятников Верхнего Прикамья периода IX—XI вв. Для раковинной керамики с веревочной орнаментацией по высокому подцилиндрическому горлу уже были указаны прототипы в памятниках ломоватовской культу-

¹⁷ Там же, стр. 101, табл. XVIII, 12.

64

ры Верхней Камы и бассейна р. Сылвы ^1в, при публикации материалов Алексеевского городища в левобережье Нижней Камы. Материалы Остолоповского селища и музейных коллекций г. Перми и Кунгура позволяют дополнить и уточнить эти сопоставления.

Керамике первой подгруппы очень близкие аналогии можно указать в таких памятниках бассейна р. Сылвы, как Кунгурское городище IX—X или IX—XI вв. ¹⁹, Ермаковское городище VIII—IX вв. ²⁰ и, в меньшей мере, городище Лобач IX—XI вв. ²¹ Подобные же образцы керамики (по общим очертаниям формы, тесту и орнаментации) имеются в коллекциях лаврятского этапа родановской культуры, например, в Кыласово ²² и Лаврята ^гэ. Они отличаются от нижнекамских и сылвинских менее выраженной цилиндричностью горла благодаря более плавному переходу к тулову и прямо срезанным или скошенным наружу краем венчика.

В указанных выше памятниках бассейна р. Сылвы есть керамика, в которой можно усмотреть сходство с остолоповской керамикой второй подгруппы. Оно прослеживается в составе теста, форме (цилиндрошейность горла, шаровидность или чашевидность тулова, утоньченность края венчика) и характерной резной орнаментации²⁴. Но в манере нанесения орнамента, в сочетании его элементов, в количественном соотношении их такого сходства уже нет. Так, на нижнекамской посуде при наличии орнаментации по горловине она выполнена сплошными во много зон линиями, а по плечику — гребенчатым штампом или короткими нарезками. На керамике же сылвинских памятников горизонтальная орнаментация шейки редка и выполнена она короткими, а не сплошными нарезными линиями. Преобладает как по горловине, так и на плечике зигзагообразный рисунок, выполненный короткими нарезками. Гребепчатая орнаментация редка²⁵, что свойственно этому району и в предшествующее время²⁰. Зато в раннеродановских памятниках отмечается орнаментация шейки сплошными резными линиями и сочетание ее с гребенчатым отпечатком и резными линиями по плечику²⁷ или с другими элементами²⁸. Широко распространена в них и гребенчатая орнаментация²⁹. Но в форме этих сосудов опять-таки слабо выражена цилиндрошейность, край венчика скошен наружу и тесто типично раковинное. Посуде третьей подгруппы Остоло-

¹⁸ Т. А. Xлебникова. Ук. соч., стр. 173.

¹⁹ В. А. Оборин. Отчет о раскопках Кунгурского отряда Камской археологической экспедиции 1965 г. Архив Кунгурского краеведческого музея, д. 32; Археологический кабинет Пермского университета, колл. (колл, в Кунгурском музее разыскать не удалось).

Рис. 5. Карта булгарских поселений района Нижнего Прикамья, возникших на рубеже IX—X вв. — начале X в.

1 — местонахождение у Базяковского взвоза; 2 — местонахождение на селище «Курган», 3 — Семеновское I селище, 4 — Семеновское II селище, 5 — Левашевское селище, 6 — Лебединское местонахождение, 7 — Лебединское VIII селище, 8 — Ивановское селище, 9 — местонахождение на Алексеевском X поселении, 10 — Алексеевское XII поселение, 11 — Алексевское городище, 12 — Алексеевское селище, 13 — Остолоповское селище, 14 — Степно-Шенталинское V селище, 15 — Байтеряковское I селище, 16 — Байтеряковское II селище, 17 — Байтеряковское IV селище, 18 — Утяковское городище, 19 — Утяковское селище, 20 — Аделыпинское I селище, 21 — Аделыпинское II селище, 22 — Березовское селище, 23 — Гремячинское селище, 24 — Полянское селище

повского селища наиболее близкие аналогии находятся в ранних напластованиях родановских памятников (Кыласово³⁰, Кудымкар³¹).

Выше приведенные аналогии убеждают в прикамских истоках рассматриваемой группы керамики раковинного и раковинно-песочного теста. Причем, если керамика первой подгруппы отражает в основном особенности некоторых памятников VIII—IX и IX—XI вв. бассейна Сылвы, то посуда третьей подгруппы связана аналогиями с верхнекамскими раннеродановскими памятниками. Вторая же подгруппа посуды хотя и близка сылвенской типа городища Лобач, но имеет также черты керамики родановских памятников.

Хронологически эти аналогии соответствуют дате Остолоповского селища, вытекающей пз его материалов. Напомним в этой связи табл. 1, из которой видно, что группа керамики раковинного теста не только присутствует в комплексе с самого начала возникновения поселения, но в большей мере характеризует именно нижние его слои.

Рассмотренные керамические материалы Остолоповского селища, как юго-западных (салтово-маяцких) истоков, так и северо-восточных (прикамских), характеризуют, по данным разведок, многие памятники Нижнего Прикамья. Из 24 булгарских памятников, выделенных в этом районе на основании имеющегося материала, в число возникающих на рубеже IX—X вв. —начале X в. (рис. 5), 8 дают образцы гончарной керамики песочного теста типа салтово-маяцкой донской, 14 — лепную шамотную лесостепного варианта салтово-маяцкой культуры, 2 — лепную с растительной примесью и 14 — раковинную керамику прикамских истоков, Зта керамика встречена в различных сочетаниях, но чаще, пожалуй, раковинная прикамская сочетается с лепной шамотного теста лесостепной салтово-маяцкой.

Эти группы керамики характеризуют не только памятники Нижнего Прикамья. Близкие материалы отмечали исследователи Болгарского горо-

³⁰ Пермский университет, колл.

³¹ Пермский областной краеведческий музей, колл. 11377, № 1905, 5297 и др.

66

дища ³², Криушинского селища³³, Тигашевского ³⁴ и Танкеевского городищ ³⁵. Их дают также памятники бассейна Малого и Большого Черемшана ³⁶ и зоны Куйбышевского водохранилища южнее устья Камы³⁷. В заметном количестве такая же керамика выявлена раскопками последних лет на Билярском городище³⁸. Таким образом, с накоплением материала все большее подтверждение получает точка зрения о двух основных компонентах культуры и этноса Волжской Булгарии — прикамском финно-угорском и болгарском приазовско-донском.

Но если в южной части Волжской Булгарии, в Ульяновской области, на юге Татарии, а теперь уже до устья Камы, известны памятники Приазовской Булгарии VIII — первой половины IX в. ³⁹, то в рассматриваемом районе их нет, и об освоении его булгарами по имеющимся материалам можно говорить лишь с рубежа IX—X вв. — начала X в. Появление этого населения в Нижнем Прикамье нельзя объяснить лишь сохранением связей с Хазарским каганатом в последующее за проникновением салтовского населения время —в конце VII —начале VIII в. ⁴⁰ Думается, что приведенные материалы отражают перемещение в плодородные земли Нижнего Прикамья второго значительного потока населения из района салтово-маяцкой культуры Подонья, связанного с внутренним общественноэкономическим развитием, идущим по пути прочного оседания на землю и феодализации⁴¹, и с таким внешним фактором, как появление в степях Нижнего Поволжья новых волн кочевников-печенегов.

Рассматриваемые нами памятники волжских булгар в Нижнем Прикамье представляют собой прочные оседлые поселения, связанные уже с круглогодичной жизнью на них. Большая их часть сельского типа посёлки, другие представляют собой небольшие по площади укрепленные пункты-замки. В создании этих поселений и в последующей истории Нижне-Камского района Волжской Булгарии неменьшая роль принадлежит, по-видимому, финно-угорскому верхнекамскому населению, оказавшемуся в Нижнем Прикамье, судя по имеющимся материалам, в тот же период рубежа IX—X вв. — начала X в.

Говоря об этом населении с Верхней Камы, можно уточнить, что ему свойственны керамические традиции ряда памятников, в том числе бассейна р. Сылвы. В керамике нижнекамских памятников Волжской Булгарии усматриваются черты, характерные для более северного верхнекамского района. Таким образом, мы не можем говорить о каком-то одном чистом компоненте. Как в юго-западном салтово-маяцком булгарском компоненте получили отражение локальные варианты культуры, а значит, и различные этнокультурные группы населения Подонья и лесостепи, так и в северо-восточном прикамском финно-угорском компоненте по керамике про

³² А. П. Смирнов. Итоги археологических работ в зоне затопления Куйбышевской ГЭС. Казань, 1958, стр. 15—16; Отчет 1-го отряда КАЭ 1954 г. Архив ИА АН СССР, д. 944, л. 19—20; ГМТР, инв. 7720, 11164, 7719, 6496, Б-80 и др.; Т. А. Xлебникова. Гончарное производство волжских болгар X — начала XIII в. МИА, 80, 1962, стр. 120; ГИМ, инв. 82292, № 2681; ГИМ, хр. 19—11 из Казанского музея ОА-1.

³³ Н. В. Т у х т и н а. Раскопки 1957 г. близ с. Криупш Ульяновской области. МИА, 80, 1960, стр. 150—152.

³⁴ Г. А. Федоров-Давыдов. Тигашевское городище (археологические раскопки 1956, 1958, 1959 гг.). МИА, 111, 1962, стр. 76—77.

³⁵ Т. А. Хлебникова. Краткие итоги исследования Танкеевского городища в 1963 г. Итоги научной сессии КИЯЛИ АН СССР за 1963 г. Казань, 1964, стр. 66—67; колл. ИЯЛИ.

³⁶ Колл. ИЯЛИ 1962—1965 гг.

³⁷ Колл. ИЯЛИ 1967, 1971 гг.

³⁸ Н. Кокорина. Лепная и близкая к ней керамика Билярского городища, дипломная работа. Казанский ун-т; Отчеты экспедиции 1968—1971 гг. Архив ИА АН СССР, д. 3512, 3750, 3669, 4172.

³⁹ Е. П. Казаков. Ук. соч.

⁴⁰ С. А. Плетнева. Ук. соч., стр. 168.

⁴¹ Там же, стр. 180 сл.

67

является определенное смешение сылвинского и верхнекамского районов финно-угорского населения.

Наряду с представленными материалами, отражающими основные компоненты булгарской культуры памятников Нижнего Прикамья (в основном раскопанных — Алексеевское городище, Остолоповское селище, городище Джуке-Тау и Данауровское селище), получены данные, позволяющие говорить о третьем компоненте, определившем, по-видимому, локальные особенности этого района Волжской Булгарии. При публикации Алексеевского городища этот вопрос был поставлен. Работы на Остолоповском селище 1969 г., но, главным образом исследования 1970—1971 гг. на остатках города Джуке-Тау свидетельствуют о том же. На этих памятниках с данным компонентом связана лепная шамотно-известняковая горшковидная круглодонная или с приуплощенным дном посуда и посуда типа джуке-тау — лепная и гончарная песочного теста, тоже круглодонная. Истоки этой керамики как будто бы наметились, но еще недостаточно ясны и требуют дальнейшего специального исследования.

Т. A. Khlebnikova

QUELQUES CONCLUSIONS TIREES DES ETUDES RECENTES DES SITES BULGARIENS DANS LE BAS COURS DE KAMA

Resume

Les travaux de prospection et les investigations stationnaires des sites bulgariens du bas cours de Kama ont procure en ces dernieres annees un materiel qui permet de poser la question sur le temps du peuplement de cette region de la Bulgarie volgienne et sur la provenance de la population qui s’y est installee. 24 villages sur la carte archeologique du bas cours de Kama de l’epoque bulgarienne prennent ses origines a la limite des IX—X — le debut du X ss. Le materiel ceramique, surtout celui provenant de l’agglomeration rurale d’Ostolpovo et de l’agglomeration fortifiee d’Alexeevo, temoigne de deux flux, peut—etre simultanes, de population: 1) bulgarien, de la region de la civilisation de Saltovo-Mai'atsk (ses deux variantes: celle de Don et celle des steppes boisees); 2) finno-ougorien, venant du Nord-Est, du haut cours de Kama et du bassin du cours d’eau Sylva. Les deux constituants de la civilisation de la Bulgarie volgienne sont presentes dans le materiel ceramique sur l’etendue beaucoup plus vaste que celle du bassin inferieur de Kama. Ils peuvent etre consideres, et c’etait d’ailleurs le cas auparavant, comme communs pour toute la Bulgarie volgienne. Le troisieme constituent, connu d’apres la ceramique dite de «Djouke-Tau», provenant probablement du Sud-Est, est surtout caracteristique pour la region en question du bassin inferieur de Kama et, en premier chef, pour celle environnant la ville bulgare de Djouke-Tau (Joukotine des chroniques russes). Le probleme de ses sources et de son caractere etknique reste a examiner.

См. также

Ссылки

• Смирнов, Алексей Петрович // Википедия
• Халиков, Альфред Хасанович // Википедия
• Старостин, Пётр Николаевич // Чувашская энциклопедия
• Халикова, Елена Александровна // Милләттәшләр
• Петренко, Аида Григорьевна // Чувашская энциклопедия

От редакции

В сборнике «История и культура Чувашской АССР» вып. 1-й. Чебоксары, 1971 г. была опубликована рецензия А. П. Смирнова на сборник «Вопросы этногенеза тюркоязычных народов Среднего Поволжья», изданный в Казани в 1971 г. Институтом языка, литературы и истории им. Г. Ибрагимова. В рецензии были разобраны: статья А. X. Халикова «Истоки формирования тюркоязычных народов Поволжья и Приуралья», посвященная началам тюркизации края и тесно связанные с нею статьи П. Н. Старостина «Этнокультурные общности предбулгарского времени в Нижнем Прикамье» и А. Г. Петренко «Некоторые особенности развития животноводства I тысячелетия н. э. у пришлых племен Волго-Камского края», касающиеся материалов, привлекаемых для доказательства раннего появления тюркских племен в Среднем Поволжье. В этой же рецензии А. П. Смирновым рассмотрены статьи Т. А. Хлебниковой «Алексеевское городище», М. Р. Полесских «Исследование памятников типа Золотаревского городища», посвященные ещё мало изученной проблеме этнического состава населения Волжской Булгарии.

Большое внимание уделено материалам сборника, связанным с тематикой такого раннего памятника Волжской Булгарии, как Танкеевский могильник, а именно, статье Е. А. Халиковой, в которой рассматривается погребальный обряд могильника, и статье Е. П. Казакова, посвященной погребальному инвентарю могильника. Подробно разобрана статья Р. Г. Фахрутдинова «О степени заселенности булгарами территории современной Чувашской АССР».

Подводя итоги, рецензент счел необходимым отметить, что сборник, посвящённый истории тюркоязычных народов Поволжья, их этногенезу, вопросу, во многих его частях неразработанному и неясному, оставляет нерешенными ряд проблем, на которые должно быть обращено внимание научных учреждений, занимающихся историей Поволжья. Некоторые статьи, опубликованные в сборнике, вызвали серьезные возражения автора.

В редакцию журнала «Советская археология» обратились четверо казанских археологов с просьбой напечатать их ответ на критику со стороны А. П. Смирнова. Хотя рецензия А. П. Смирнова была напечатана не в журнале «Советская археология», редакция решила, ввиду особой важности поднимаемых вопросов, напечатать ответ А. X. Халикова, Е. А. Халиковой, П. Н. Старостина и А. Г. Петренко на возражения А. П. Смирнова.

Вопросы этногенеза тюркоязычных народов Среднего Поволжья (по поводу рецензии А. П. Смирнова)

В 1971 г. Институт языка, литературы и истории им. Г. Ибрагимова АН СССР опубликовал сборник «Вопросы этногенеза тюркоязычных народов Среднего Поволжья», открывающий собой серию «Археология и этнография Татарии». В сборник вошли статьи различных авторов, посвященные сложной и до сих пор не решенной проблеме этногенеза тюркоязычных народов Поволжья и Приуралья, в том числе и вопросам начала тюркизации края.

Этот сборник, особенно статьи А. X. Халикова, П. Н. Старостина, Р. Г. Фахрутдинова, А. Г. Петренко и др., явился поводом для развёрнутой критики А. П. Смирнова, изложенной в его совместной с Г. Е. Корниловым рецензии, опубликованной в 1971 г. в Чебоксарах*. Основным автором её является А. П. Смирнов. Та весьма незначительная часть рецензии, которую написал Г. Е. Корнилов, посвящена критическому разбору статьи ныне покойного Г. В. Юсупова. Поскольку последний не может участвовать в дискуссии, мы считаем неуместным касаться вопросов, затронутых Г. Е. Корниловым, и остановимся на той части рецензии, которая была написана А. П. Смирновым и где разбираются статьи А. X. Халикова, П. Н. Старостина, А. Г. Петренко, Е. А. Халиковой и др.

А. П. Смирнов обвинил указанных авторов в публикации статей, написанных «на основе случайно приведенных фактов, но всегда достоверных, иногда с нескрываемой тенденцией опорочить взгляды научных противников» и вообще «не отвечающих методическим требованиям науки»². Такие обвинения вынудили нас выступить с соответствующим ответом.

¹А. П. Смирнов, Г. Е. Корнилов. Вопросы этногенеза тюркояаычных народов Среднего Поволжья. Сб. «История и культура Чувашской АССР», 1. Чебоксары, 1971, стр. 481—517.

² Там же, стр. 506.

265

Начало рецензии посвящено критическому разбору статей А. X. Халикова и П. Н. Старостина, рассматривающих доболгарские этапы тюркизации края. А. П. Смирнов, признавая, с одной стороны, факт притока нового населения в Приуралье и Поволжье в доболгарское время и то, что «движение гуннов отразилось на этнической карте огромной территории» (стр. 483), считает, что «пришельцы не оказали большого влияния на местное аборигенное население и, по-видимому, растворились в нем» (стр. 484). А. П. Смирнов считает, что в эпоху гуннского нашествия, т. е. в III—V вв., и даже позднее никаких серьезных изменений в этнической карте Поволжья и Приуралья не наблюдалось. В связи с этим он полагает, что памятники типа Писераль- ских, Андреевских курганов и Кошибеевского могильника не знаменуют начала этнических изменений (стр. 486), а кара-абызская, пьяноборская и ломоватовская культуры продолжают свое развитие вплоть до V—VI вв. (Там же). При этом А. П. Смирнов явно искажает даты, заявляя, что «А. X. Халиков отмечает на рубеже III—IV вв. н. э. появление памятников нового типа, к которым относит Писеральские курганы, Андреевский курган и могильники типа Кошибеевского» (стр. 486).

Обратимся к нашему тексту. В статье А. X. Халикова отмечается, что «не позже II или, самое крайнее, рубежа II—III вв. (а не III—IV вв.) перестают существовать родственные племена кара-абызской и пьяноборской культур. Но в это же время начинают функционировать могильники типа Писеральских и Андреевских, а также грунтовые могильники типа Кошибеевского, несущие в своей культуре позднепьяноборские и позднесарматские, а иногда и смешанные пьяноборско-сарматские черты»³. А. X. Халиков нигде не считает указанные памятники оставленными гуннами или какими-либо другими пришельцами, а полагает, что они принадлежат местному населению Восточной Европы, пришедшему в движение в начале нашей эры.

А. П. Смирнов упрекает А. X. Халикова в том, что он не раскрыл культуру Писеральских курганов, которые, по мнению рецензента, оставлены потомками абашевских племен (стр. 486) ⁴. Материалы Писеральских курганов опубликованы во втором томе «Трудов Марийской археологической экспедиции», где достаточно подробно говорится и о культуре этого, тогда ещё единственного в своем роде памятника ⁵. Там же раскрывается и неубедительность попытки А. П. Смирнова усмотреть в Писеральских курганах традиции абашевских племен, живших по крайней мере на полторы тысячи лет раньше. Между прочим, обычай захоронения на поверхности под небольшими насыпями, над которыми по истечении какого-то срока сооружали общий курган, был распространен достаточно широко, в противовес мнению А. П. Смирнова, считающего, что «такой обряд погребения, кроме абашевской культуры и Писеральского кургана (очевидно, курганов), не известен на территории Восточной Европы и Сибири в первые века нашей эры» (стр. 486). Так, еще в переходное время, от татарской к таштыкской эпохе в Сибири и Туве⁶ распространяется обычай сооружения общих насыпей над десятками и сотнями могил, первоначально имевших лишь невысокие холмики и нередко располагавшихся на уровне погребенной почвы. Погребения подобного рода известны и на раннегуннском Иволгинском могильнике ⁷. Захоронения на горизонте, т. е. на поверхности погребенной почвы, имевшие небольшие насыпи и затем перекрытые общим курганом, были не чужды и приуральским савроматам ⁸. Грунтовые кладбища под общей насыпью зафиксированы в Абатских курганах Зауралья конца I тысячелетия до н. э. ⁹ Следовательно, такой обряд не является уже столь исключительным и характерным только для абашевского it писеральского ритуала. Да и как можно говорить о родстве двух столь удаленных по времени культурных образований лишь на основе одной детали погребального обряда? Ведь сам А. П. Смирнов считает, что исследователь совершает большую методическую ошибку, если «не берет погребальный обряд в целом с учетом деталей, не сопоставляет его с погребальным инвентарем, а берет отдельные черты, иногда не имеющие большого значения в этническом определении» (стр. 493).

Появление в Среднем Поволжье памятников типа Писеральских курганов, Андреевского кургана, в известной мере и Кошибеевского могильника археологи, изучавшие эти памятники, связывают с началом серьезных этнических изменений в местной финно-угорской среде, вызванных внедрением прикамских племен, более южных сармат, а может быть, и будинского населения Подонья, против чего, кажется, не возражает и А. П. Смирнов (стр. 486). Никто, в том числе и А. X. Хали-

266

ков, не рассматривает их как гуннов. В этом плане и ставится вопрос в йтатьВ А. X. Халикова,⁰.

А. П. Смирнов считает, что А. X. Халиков не прав, «говоря о прекращении развития культур в первые века нашей эры (кара-абызской, пьяноборской, гляденовской) (стр. 486). Но это не открытие А. X. Халикова, ибо другие археологи, в той числе и А. П. Смирнов, отмечают серьёзные изменения, происшедшие в расселений пьяноборских и кара-абызских племен в начальные века нашей эры. В статье А. X. Халикова с соответствующей ссылкой на этих исследователей говорится, 4id не позже II или, самое крайнее, рубежа II—III вв. перестают существовать родственные племена кара-абызской (Башкирское Приуралье) и пьяноборской (Прикамье) культур¹¹. Так, по мнению А. X. Пшеничнюка, конечная граница исследованных им кара-абызских памятников доходит до I—II вв.¹², не позже рубежа И—III вв. датируется финал существования основных пьяноборских памятников Прикамья и возникновение в более западных районах позднепьяноборских (азелинских) памятников¹³.

По мнению А. П. Смирнова, в III—IV вв. и позднее на население Среднего Поволжья и Приуралья огромное этнокультурное воздействие оказали сарматские племена; непосредственное отношение к сарматам имеет и Тураевская курганная группа (см. рецензия, стр. 488—489). Здесь наблюдается явное противоречие в высказываниях А. П. Смирнова, который, с одной стороны, отрицает какие-либо этнические изменения в финно-угорской среде Поволжья и Приуралья в первой половине и середине I тысячелетия н. э., а с другой, считает, что «все археологические культуры Приуралья и Поволжья I и начала II тысячелетия н. э. имеют сарматский или восходящий к сарматским прототипам облик» (стр. 483).

Вряд ли можно так преувеличивать роль сарматских племен в развитии этнокультурных процессов в Прикамье и Поволжье, ибо основные исследователи сарматской культуры (К. Ф. Смирнов, М. Г. Мошкова и др.) полагают, что на рубеже нашей эры основная масса сарматских племен покидает районы Нижнего Поволжья и Южного Урала и перемещается западнее — в задонские и причерноморские степи¹⁴, а во II—IV вв. сарматы Южного Приуралья практически исчезают, смешавшись с пришлыми гунно-тюркскими племенами ¹⁵. Собственно сарматы рубежа и первых веков нашей эры, с погребениями в катакомбах или же с характерным диагональным положением в ямах квадратной формы¹⁶, едва ли оказали сколько-нибудь существенное воздействие на население более северных областей. Ни в Тураевских, ни в других курганных могильниках III—V вв. Прикамья мы не находим ни погребений в катакомбах, ни диагональных захоронений. Между прочим, для сарматской культуры отнюдь не свойственны, как это считает А. П. Смирнов, ровики вокруг курганов и каменные настилы и кольца, отмеченные в Тураевских курганах. Широко известные в Сибири и Зауралье ¹⁷, они начинают встречаться в Западном Приуралье лишь в начале эпохи великого переселения народов, т. е. в III—IV вв. ¹⁸ Одной из важных черт сарматского погребального обряда является меловая подсыпка, неизвестная ни в Тураевском, ни в Харинском могильниках и вообще не отмеченная ни в одном памятнике Среднего Поволжья и Прикамья. Отсутствует здесь и характерная позднесарматская керамика. Ссылка А. П. Смирнова на то, что тураевский сосуд аналогичен сосуду из Усатова, основана на недоразумении, ибо усатовский по форме, по оформлению края защипами и своими более крупными размерами ¹⁹ отличается от тураевского. А. П. Смирнов прав, утверждая, что методически неверно сравнивать лишь отдельные детали погребального обряда, а не культуры в целом, но, к сожалению, сам сплошь и рядом нарушает этот принцип. В противном случае он, очевидно, вынужден был бы согласиться с восточным, а не сарматским обликом культуры Тураевских курганов. Между прочим, «уступчатые зубцы мерлона» «в первых веках

¹⁰ А. X. Xаликов. Истоки формирования.., стр. 10—11.

¹¹ Там же, стр. 10.

¹² А. X. Пшеничнюк. О периодизации кара-абызских памятников. Уч. зап. ПГУ, 148. Пермь, 1967, стр. 166.

¹³ А. П. Смирнов. Очерки древней и средневековой истории народов Средне* го Поволжья и Прикамья. МИА, 28, 1952, стр. 81; В. Ф. Генинг. История населе» ния Удмуртского Прикамья в пьяноборскую эпоху. ВАУ, 10 Свердловск-Ижевск, 1970, стр. 90; С. М. В а с ю т к и н. О периодизации этнической истории населения Башкирии эпохи средневековья (III—XIII вв.). АЭБ, IV. Уфа, 1971, стр. 136.

¹⁴ К. Ф. Смирнов. Ранние кочевники Южного Урала. АЭБ, IV. Уфа, 1971, стр. 73.

¹⁵ Там же, стр. 76.

¹⁸ Там же, стр. 73.

¹⁷ К. А. Акишев, Г. А. Кушаев. Древняя культура саков и усуней долины р. Или, Алма-Ата, 1963, стр. 240—249; А. Г. Максимова. Цепочка курганов из могилы Караша I. Сб. «По следам древних культур Казахстана». Алма-Ата, 1970, стр. 125; М. Г. Мошкова, В. Ф. Генинг. Ук. соч., стр. 106.

¹⁸ К. В. Сальников. К вопросу о составе населения Южной Башкирии в I ты* сячелетии н. э. СА, 1958, 4, стр. 25—26.

¹⁸ И. В. Синицын. Археологические раскопки на территории Нижнего Поволжья. Уч. зап. СГУ, XVII. Саратов, 1947, стр. 92—93, рис. 64.

267

до и после нашей эры... получают исключительно широкое распространение в искусстве Средней Азии и выступают здесь как специфическое явление» ²⁰.

Серьезным обвинением звучит утверждение А. П. Смирнова, что А. X. Халиков «некритически отнесся к высказанным точкам зрения» о принадлежности кочевнических памятников Нижнего Поволжья и Прикаспия последней четверти IV и начала V в. гунно-тюркским племенам. Обратимся к исследователям этих памятников. Крупнейший знаток сарматской археологии К. Ф. Смирнов считает возможным предполагать значительное изменение культуры поздних сармат в первой половине I тысячелетия н. э., когда, по его мнению, в позднесарматской среде отмечается «значительная восточная примесь из Сибири, Казахстана и Средней Азии, в том числе и ранних тюрок, входящих в состав грозного и мощного гуннского союза» ²¹. И. П. Засецкая вслед за Й. Вернером²² полагает, что погребения Нижнего Поволжья конца IV — первой половины V в. следует увязывать с господством в Нижнем Поволжье гуннов (возможно, по происхождению тюрок) и что эта группа памятников «хронологически и культурно... относится не к позднесарматскому периоду, а входит в круг памятников последующей гуннской эпохи» ²³. Таким образом, основные исследователи так называемых позднесарматских памятников склонны увязывать их носителей с гуннами. На них мы и опирались в своей статье.

А. П. Смирнов считает невозможным сравнивать «обряд погребения Рождественского могильника с курганами Саратовского Поволжья» (стр. 490). Он полагает, что Рождественский могильник близок по обряду погребений Волынцевскому могильнику, но «этот материал исследователи обошли, так как он не соответствовал их историческим построениям» (стр. 491). Мне думается, что первое сопоставление вполне правомерно, ибо основная сущность погребального обряда (трупосожжение на стороне в одежде, помещение вместе с прахом поминальной пищи и изредка сосудов ²⁴) совпадает. Различие лишь в наличии или отсутствии курганных насыпей и преимущественном размещении под курганами праха на уровне погребенной почвы. Но на Нижней Волге есть и захоронения с обрядом трупосожжения — положенные в неглубокие ямы, введенные в насыпь курганов, а также бескурганные погребения, которые И. П. Засецкая справедливо рассматривает «как совершенно новые явления в степях Нижнего Поволжья и Северного Причерноморья, не характерные для сарматской культуры и получившие распространение лишь в период гуннского господства на данной территории» ²⁵. Причем и И. П. Засецкая, и И. В. Синицын считают не только возможным, но и необходимым объединить в явление одного порядка такие разные обряды погребения, возникшие в гуннское время, как устройство могил в виде узкой ямы с подбоем по длинной стороне, меридиональную ориентацию погребенных, наличие деформированных черепов, положение частей коня и курганные погребения с сожжением²⁶. Между прочим, такое сочетание характерно и для ранних протобулгарских могильников Дунайской Болгарии, в частности для могильника Девня 3 ²⁷, где наряду с трупоположением костяков с деформированными черепами встречаются и кремации, причем прах положен в неглубокие ямы, что также соответствует обряду погребения Рождественского могильника.

П. Н. Старостин, занимающийся памятниками именьковской культуры, достаточно убедительно показал различие погребального обряда Рождественского и Во- лыпцевского могильников, которое выражается в характерности для волынцевских погребений помещения кремированных остатков в глиняных сосудах — урнах, куда клали, очевидно, и несожженную одежду²⁸. Он же отметил и известные различия в материальной культуре этих двух памятников, в частности наличие в Волынцевском могильнике гончарной керамики с клеймами и т. п. ²⁹ Поэтому, не останавливаясь на дополнительном сопоставлении этих двух комплексов, хотелось бы заметить, что в последпие годы на территории именьковской культуры открыты новые погребения, выполненные в обряде трупосожжения, аналогичном обряду Рождественского могильника (Байгугинский, Старо-Куйбышевский и другие могильники). Но не ис

268

ключено, что часть именьковскжх и близких им племен придерживалась и обряда трупоположения. По крайней мере, такое сочетание зафиксировано в восточных районах (Кушнаренковский могильник, Уфимско-Пушкинское погребение и т. п.). На это и обращается внимание в нашей статье, где на основе сходства погребально^ го обряда именьковских и гунно-тюркских памятников, а также других особенностей культуры, предполагается- возможным говорить о принадлежности именьковских племен к тюрко-угорскому кругу.

Упрекая А. X. Халикова в том, что он «распространяет тюркские племена на широких пространствах Среднего и Северного Приуралья», А. П. Смирнов утверждает, что А. X. Халиков при этом ссылается на «Гляденовское костище с недоказанным обрядом трупосожжения», на Бурковский могильник, «якобы аналогичный культуре Турбаслинского и Бирского могильников, и ряд вещей типично сарматских, а иногда и развившихся на основе античных прототипов» (стр. 491). Не знаю, где А. П. Смирнов прочитал такие утверждения, ибо в статье написано о том, что «в бассейне среднего и верхнего течения р. Камы в III—IV вв. еще сохранялись позднегляденовские (финноязычные. — А. X.) племена с характерными для них могильниками с обрядом трупосожжения. Но где-то на грани IV—V вв. сюда вторгаются пришельцы, принесшие курганный обряд захоронения, обычай деформации головы и материальную культуру, сходную с культурой Турбаслинского, Бирского и других могильников (серьги, украшенные зернью, полые коньковые и медвежьи подвески и т. п.) « ^э0. Едва ли кто будет возражать против этого утверждения. Следует заметить, что одновременно в Среднем и Верхнем Прикамье наблюдается оседание вещей явно гуннского происхождения — бронзовый котел из района Чердыни, комплекс вещей из Беклемишева поля, украшения с зернью и инкрустациями и т. п. ³¹ На этом основании в статье А. X. Халикова говорится об этнокультурных изменениях, начавшихся в IV—V вв. в Прикамье, в которых предполагается и участие гунно-тюркских племен.

Возражение у А. П. Смирнова вызывает и тезис о значительном воздействии пришлого (тюрко-угорского) населения в IV—V вв. на окружающее финно-угорское население Среднего Поволжья и Приуралья. Правда, и здесь рецензент не приводит убедительных опровержений, а ограничивается фразой: «доказательства, приведенные в работе, несерьезны» (стр. 492). Между тем в статье, со ссылками на соответствующую литературу, констатируется факт внедрения в азелинскую, т. е. местную финно-угорскую, среду таких новых явлений культуры и экономики, как пашенное земледелие и коневодство, широкое распространение культа коня, заимствование у пришельцев отдельных типов оружия (мечи, шлемы, кольчуги, панцыри) и ряда этнографических деталей одежды — нагрудники, широкие пояса, полусферические шапки типа такьи и т. п. ³² А. П. Смирнов прав лишь в одном — я неточно указал ссылку на работу Е. И. Горюновой (вместо стр. 186 в результате опечатки показана стр. 156), где говорится о находке в раскопе III Вичмарского могильника скопления мелкораздробленных пережженных костей вместе с обломками плоскодонного сосуда ^зэ.

Ряд элементов материальной культуры азелинских племен находит параллели в этнографии чувашского народа ^Э4, что было в свое время отмечено В. Ф. Генингом ³⁵. Но это еще не означает, что азелинцы были прямыми предками чувашей. В нашей статье наряду с таким вариантом отмечается и другой — возможное воздействие именьковцев на предков чувашского народа. При этом нас не должно смущать отсутствие памятников именьковского типа на территории современного расселения чувашей (стр. 492). Показателен прежде всего факт наличия именьковско-азелин- ских корней в этнографии чувашского народа, а также и то, что именьковские памятники вплотную подходят с востока (в бассейне р. Свияги) и юга (в бассейне р. Суры) к территории Чувашии, так же как и азелинские памятники по Волге окаймляют Чувашию с севера. Лишь относительно слабая изученность территории Чувашии в археологическом отношении и особенно памятников середины и второй половины I тысячелетия н. э. пока оставляет неясной судьбу населения Чувашского Поволжья в это время. И едва ли здесь уместен призыв А. П. Смирнова к учету «интересных соображений В. Ф. Каховского о движении савиров на Кавказ и затем уже в конце I тысячелетия н. э. — на Среднюю Волгу» (стр. 492), ибо В. Ф. Каховский, кроме шатких построений, воздвигнутых на основе отрывочных письменных сообщений, никаких археологических материалов, характеризующих культуру савиро- суваро-чувашей и подтверждающих их движение на Кавказ и на Волгу, так же как и их культурную преемственность между собой, не приводит ^зв.

269

Вторая часть статьи А. X. Халикова посвящена судьбам населения Поволжья и Прикамья в эпоху тюркского каганата. Опираясь па археологические памятники рубежа VI—VII п VII вв., выявленные в Приуралье и Среднем Поволжье, и привлекая обширный комплекс находок так называемого закамского серебра, автор говорит о новых проникновениях тюркоязычных племен в лесостепные районы востока Европейской частп СССР ³⁷. А. П. Смирнов не согласен с этим и упрекает автора статьи в том, что он «играя фактами, иногда имеющими частный характер, почти изгнал финно-угров из Среднего и Верхнего Прикамья, сменив их смешанным населением, в котором бол. ыпую роль играли тюрки и угры» (стр. 493). Во-первых, какими фактами, имеющими частный характер? Об этом А. П. Смирнов умалчивает. Во-вторых, в статье А. X. Халикова этот вопрос решается в предположительном плане и отмечается, что для окончательного его решения «мы еще не обладаем достаточной суммой материала» ³⁸. Что же касается тезиса о том, что так называемое закамское серебро может быть использовано как источник в определении времени и характера этнокультурных изменений в Западном Приуралье, то к этой мысли пришел и основной исследователь этих материалов В. Ф. Лещенко, который, правда, основной приток серебра на Урал связывает с проникновением булгар в VII—VIII вв. на Нижнюю Каму ^зэ. Никаких возражений против этого рецензент не высказывает.

Рецензия А. П. Смирнова не убеждает в неправомерности выводов А. X. Халикова. Археологические материалы Западного Приуралья и Поволжья, относящиеся к I тысячелетию н. э., свидетельствуют о значительных этнокультурных изменениях, вызванных прежде всего внешними причинами, среди которых немаловажное значение имело внедрение в край несколькими волнами пришельцев, связанных с племенами гунно-тюркского мира.

А. X. Халиков

³⁷ А. X. Xаликов. Истоки формирования..., стр. 21—36.

³⁸ Там же, стр. 35.

³⁹ В. Ф. Лещенко. Восточные клады на Урале в VII—XIII вв. (по находкам художественной утвари). Канд. дис. Архив ЛОИА, ф. 35, оп. 2, № 1963, стр. 242.

В своей рецензии А. П. Смирнов значительную часть критики направил против положений статьи П. Н. Старостина «Этнокультурные общности предболгарского времени Нижнего Прикамья». Главное внимание рецензента обращено на вопросы происхождения памятников именьковского круга и их этническую принадлежность, а также заселенность Нижнего Прикамья в послеананьинское время.

Памятники именьковского круга первоначально определялись археологами как Городецкие. При этом считалось, что с распространением пашенного земледелия значительная часть городецких племен в первые столетия нашей эры переселились за Волгу. В последние годы ряд исследователей склонен выделять их в самостоятельную культуру. Именьковскую культуру как самостоятельную, имеющую право на существование, по-видимому, признает и А. П. Смирнов ¹. Правда, ядро населения, оставившего эти памятники, он по-прежнему связывает с городецкими племенами. Будучи сторонником выделения самостоятельной именьковской культуры, я исходил прежде всего из своеобразия материалов, опубликованных в специальном своде².

Говоря о генетической свя. ш городецких и именьковских памятников, А. П. Смирнов упрекает автора за то, что тот не использовал материалы Елховских поселений и неверно датирует Балымерский Шолом (стр. 495). На этих поселениях была обнаружена сетчатая керамика. Работами последних лет она выявлена на ряде поселений Нижнего Прикамья, в том числе в нижних горизонтах II Маклашеевского городища, Коминтерновского поселения «Курган», на городище «Гремячий ключ» и других памятниках. Нами уже отмечалось, что посуда с отпечатками «сетки» на указанных памятниках обычно сопровождалась круглодонноп керамикой с примесью толченых раковин, украшенной по шейке оттисками шнура, гребенки, ямочными вдавлениями и прочерченными линиями. Металлические вещи и другие предметы, найденные с этой посудой, датируются финальной бронзой — ранним железом^э. Меня не убеждает нижняя дата ряда комплексов Елховских городища и селища (II—IV вв. н. э.) ⁴. предложенная Н. Ф. Калининым и поддержанная А. П. Смирновым ⁵.

270

Н. Ф. Калинин подразделяет керамику Елховского городища на три типа. К первому он относит темно-серую и желто-серую посуду с толщиной стенок 3—5 мм. Орнамент чеканный, напоминающий нечеткие очертания рогожки (псевдорогожный). Она составляет 11,6 % общего количества керамики из шурфа. По мнению Н. Ф. Калинина, эта керамика аналогична посуде с ульяновских и саргтовских «городищ рогожной керамики» II—IV вв.

Второй тип керамики, по Н. Ф. Калинину, имеет ясно выраженные пьяноборские признаки: глина с примесью толченой раковины, днища округло-выпуклые; орнамент гребенчатый, с глубокими ямками у основания венчика. Встречается орнаментация гребенчатая и резная. В верхнем горизонте орнаментированной посуды не встречено. В третий тип Н. Ф. Калинин выделил керамику буртасскую, составляющую в нижнем горизонте 15 % всей керамики, а в верхнем 42 %. На селище, примыкающем к городищу, зафиксирован слой мощностью около 30 см. В нем псевдорогожная керамика составляет 8, пьяноборская 46 и буртасская 46 %.

Мне думается, что говорить о реальном соотношении групп керамики этого памятника надо весьма осторожно, так как на Елховских городище и селище закладывались лишь шурфы. Кроме того, Н. Ф. Калинин, на мой взгляд, неоправданно включает в один тип (второй) лепную керамику с примесями толченых раковин без •орнамента и орнаментированную оттисками шнура в сочетании с ямочными вдавле- ниями, оттисками гребенки, а также резными линиями. Орнаментированная керамика данного типа вполне сопоставима с материалами финальной бронзы — раннего железа. Наконец, Н. Ф. Калинин не указывает количества керамики первой группы по горизонтам. Возможно, что посуду первой группы на данных поселениях следует относить к финальной бронзе и раннему железу. Учитывая изложенное, я не привлек материалы Елховских поселений в своей статье. И мне кажется, что они не могут быть использованы для утверждения генетического родства именьковских и городецких памятников.

Нужно быть осторожнее и при определении нижней даты Балымерского Шолома, в нижних горизонтах которого обнаружено несколько фрагментов сосудов с «рогожкой» ⁶. Формы их мы не знаем. Есть находки, говорящие о существовании Шолома и в более раннее время. В числе их железное копье с ребром, идущим вдоль всего пера, из коллекции В. В. Егерева. Почему-то исследователи, занимавшиеся в 50-е годы изучением этого памятника, не использовали наблюдений А. А. Спицына⁷ и материалы В. В. Егерева⁸.

Весьма трудна проблема этнической принадлежности именьковского круга памятников. Это мною подчеркивалось не раз. При прочтении рецензии у читателя может сложиться впечатление, что я вообще изгопяю финно-угров из Нижнего Прикамья. Финно-угорский компонент и роль финно-угорского населения в сложении именьковской культуры мною никогда не отрицались ⁹.

Можно ли отрицать проникновение тюркоязычных племен в середине I тысячелетия н. э. на Среднюю Волгу? Здесь нет необходимости повторять положения, высказанные мною и другими авторами. Известно, что проникшие в Восточную Европу тюркоязычные племена утратили многие черты далеких предков и во многом восприняли позднесарматскую культуру ¹⁰. Поэтому выделять чисто тюркские комплексы в данном регионе весьма затруднительно. Но если учесть общую политическую обстановку, сложившуюся в Прикамье в I тысячелетии н. э., то проникновение тюркских элементов весьма вероятно. И здесь наряду с другими источниками определенное место должен занять большой остеологический материал, обработанный А. Г. Петренко.

Рецензент возражает против того, что «Нижнее Прикамье в послеананьинский период до первых столетий нашей эры было редко заселенной территорией». Он упрекает П. Н. Старостина за то, что тот оставил без. внимания ранние материалы •с вятских могильников (Воробьевского, Вичмарского, Атамановы кости). А разве это противоречит нашему утверждению? А. П. Смирнов датирует ранние комплексы этих могильников первыми столетиями нашей эры¹¹. Даже соглашаясь с этой датировкой, нельзя не видеть, что между первыми столетиями нашей эры и концом ананьинской культуры значительный хронологический разрыв. Кроме того, в послевоенные годы на этой территории проводились широкие разведочные работы, вы

^в Б. Б. Жиромский. Древнеродовое святилище Шолом. МИА, 61, 1958, •стр. 446.

⁷ Архив ИИМК АН СССР, ф. 1, д. 63; А. А. С п и ц ы н. Заметки из поездки 1898 г. ИАК, 60, СПб., 1916, стр. 80, 81.

⁸ ИОАИЭ, XXXIII, 1—2, 1926, табл. 1.

⁹ II. Н. Старостин. Памятники именьковской культуры. САИ, Д1-32, 1967, •стр. 31; е го ж е. Этнокультурные общности..., стр. 52.

¹⁰ М. И. Артамонов. История хазар. Л., 1962, стр. 43; К. Ф. Смирнов. Работа первого Нижневолжского отряда Сталинградской экспедиции. КСИИМК, 55, 1904, стр. 74.

¹¹ А. П. Смирнов. Очерки древней и средневековой истории народов Среднего Поволжья и Прикамья. МИА, 28, 1952, стр. 76—78.

271

явившие сотни археологических памятников различных эпох. Однако среди них нет памятников послеананьинских.

В основных моментах дискуссия по памятникам I тысячелетия н. э. полезна, так как она поможет найти отправные точки для дальнейших поисков, заострить внимание на узловых и коренных вопросах. Думаю, что в полемике А. П. Смирнов сгустил краски, обвиняя меня в пренебрежительном отношении к точкам зрения других исследователей, тенденции опорочить противников и т. д.

П. Н. Старостин

* * *

Статья Б. А. Халиковой в рассматриваемом сборнике посвящена анализу погребального обряда Танкеевского могильника, исследованного в последние годы, в выяснению истоков населения, оставившего этот интересный памятник периода образования Волжской Булгарии (IX—X вв.). Учитывая сложность похоронного ритуала, отражавшего смешанный состав населения, автор не ограничился его описанием и привел в тексте статистическое сопоставление всех основных деталей обряда друг с другом и с различными типами керамических сосудов могильника. Проведена подобная корреляция и для ям сложной конструкции с заплечиками '. В этой связи вызывает недоумение замечание А. П. Смирнова о том, что в статье Е. А. Халиковой «не сопоставлены формы могильных ям с положением костяка, с ориентировкой и с могильными комплексами» (стр. 497).

Далее рецензент пишет о том, что мою статью, а также следующую за ней статью Е. П. Казакова, анализирующую вещевой материал Танкеевского могильника, нельзя считать публикацией памятника. Характер публикаций, как известно, может быть различным. Ограниченные небольшим объемом статей в сборнике, авторы не могли дать в них исчерпывающую характеристику всех материалов могильника, на котором вскрыто около 900 погребений, и параллельно с публикацией этих предварительных статей подготовили и сдали в печать более детальное исследование

о Танкеевском могильнике с описанием всех вскрытых погребений, с таблицами, перечислением комплексов и т. д.

Каких-либо других критических замечаний на статью Е. А. Халиковой в рецензии нет. Остается неясным, чем же продиктован столь категоричный вывод рецензента, что «публикация Танкеевского могильника страдает существенными недостатками» и «не отвечает уровню науки пашего времени» (стр. 497). Приблизительно то же сказано о статье Е. П. Казакова, посвященной анализу погребального инвентаря Танкеевского могильника и выяснению его даты. А. П. Смирнов выступает против датировки могильника VIII—IX вв. Однако Е. П. Казаков пишет, что «общей датой могильника следует признать время IX—X вв.» ². Серединой IX — началом XI в. определяется время функционирования могильника и в статье Е. А. Халиковой ³. Очевидно, расхождений в датировке памятника у авторов и рецензента нет.

Е. А. Халикова

¹ Е. А. Халикова. Погребальный обряд Танкеевского могильника (К вопросу об истоках населения Волжской Булгарии IX—X вв.), Археология и этнография Татарии, 1. Казань, 1971, стр. 72.

² Е. П. Казаков. Погребальный инвентарь Танкеевского могильника. Сб. «Археология и этнография Татарии», 1. Казань, 1971, стр. 146.

³ Е. А. Xаликова. Там же, стр. 64.

На сегодня ни у кого не вызывает сомнения важность исследований историа древних животных — сельскохозяйственных и охотничье-промысловых, а следовательно, животноводства и охоты как основных отраслей экономической жизни древних обществ вообще.

Но серьезное препятствие на этом пути создает отсутствие обязательных и полных сборов при исследовании того или иного археологического памятника остатков животных и квалифицированная обработка их, согласно существующей в настоящее время методике остеологических исследований, проводимых в свое время В. И. Цалкиным. Кроме того, в связи с усиленным вниманием, которое уделяется подобного рода работам в зарубежных странах (ГДР, ФРГ, Венгрия, Польша), а настоящее время периодически уточняются и дополняются ныне принятые остеологические методы исследований, которые не всегда учитываются. Далее, одним иа основных условий при проведении археозоологических исследований является обязательное соблюдение закона взаимосвязи истории природы и истории людей: «... до тех пор, пока существуют люди, история природы и история людей взаимно обусловливают друг друга» *. Это служит достаточным основанием для обязательного-

¹ К. Маркс и Ф. Энгельс. Немецкая идеология. Соч., 3, М., 1955, стр. 16, Примечание (петит).

272

сопоставления результатов остеологических данных как памятников, принадлежащих различным культурам, так и одноименных, в пределах основных ландшафтных зон. А с другой стороны, столь же несомненно, что значение тех или иных отраслей хозяйства у отдельных племен чаще всего различно, что является свидетельством глубоких различий в жизненном укладе. Кроме того, плохая сохранность «кухонных остатков», особенно характерная для материалов ранних памятников, дает мало возможностей для остеометрической характеристики. При ограниченном же количестве имеющихся измерений это может иметь случайный характер. Знание всего отмеченного выше и решило выбор определенного круга памятников, сопоставления которых приведены в статье А. Г. Петренко и выводы по которым трудно признать случайными, в чем позволил себе усомниться А. П. Смирнов на стр. 491, где он отмечает, что «к своим вольным выводам А. X. Халиков присоединяет выводы А. Г. Петренко, основанные на недоразумении». Далее рецензент упрекает А. Г. Петренко в том, что для сравнения она привлекает остеологические материалы с достаточно отдаленных территорий (дьяковско-верхнеокские памятники и др.) и но использует известные остеологам памятники городецкой культуры, такие как Горо- децкое и Танавское городища.

Нам известны сегодня не только предложенные А. П. Смирновым вышеназванные опубликованные городецкие памятники с остеологическими видовыми и частично морфологическими данными. Мы знаем и такие городища городецкой культуры, как Мамалаевское, Ножа-Вар, Пичке-Сорче, Таутовское, Хула-Суче и др., хотя данные определения костей животных из них не были опубликованы В. И. Цадкиным. Эти материалы были любезно предоставлены нам исследователем при жизни. Но все они, даже вместе взятые, не представляют собой значительного массового материала, а порой дают лишь единичные по промерам данные. Но привлечение их для сравнения с именьковским комплексом усиливает высказанные А. Г. Петренко основные положения, а именно различия в видовом составе и морфологических показателях, характере использования домашних животных и т. д.

Мы внимательно проанализировали результаты остеологических исследований Танавского городища, которые были проведены В. И. Цалкиным ². Расположен этот памятник в сильно остепненном районе Саратовского Заволжья и представляется многослойным с вышележащим золотоордынским слоем. Исследуемый слой городецкой культуры в работе В. И. Цалкина отнесен к группе лесостепных скифского времени. Сопоставляя дьяковско-верхнеокские памятники с саратовскими скифского времени (Танавское городище), он делает заключение, что основные средние размеры костей крупного рогатого скота из раскопок дьяковско-верхнеокских городищ весьма близки и колеблются лишь в допустимых пределах ^э. Сопоставления же данных именьковских памятников с дьяковско-верхнеокскими по этому виду дали статистически достоверные различия. Там же В. И. Цалкин сообщал, что в слоях скифского времени пока еще не найдены костные остатки кошки и верблюда. Не зафиксированы остатки этих животных ни в одном памятнике городецкой культуры. Что же касается сопоставления морфологических данных по лошадям, то различия дьяковско-верхнеокских и саратовских пород в скифское время совершенно очевидны. Лошади Танавского городища дают один и тот же тип — степной, близкий к казахскому и в известной мере и к лошади именьковской культуры. Это не удивительно и станет вполне объяснимым, если вспомнить о природно-географической близости Танавского городища с районом бесконечных миграций кочевников южнорусских степей, у которых конь был залогом благополучия и являл собой продукт 061- мена.

Появление этого типа лошади в именьковское время в лесной и лесостепной зонах, как и других степных пород и видов животных, могло происходить лишь в результате проникновения в эти районы населения, активно связанного со степным скотоводческо-земледельческим миром. Об этом и пишется в статье А. Г. Петренко.

Приведенные в нашей статье сопоставительные материалы действительно показывают, что остеологический комплекс именьковских памятников отличается от остеологического комплекса местных лесных и лесостепных культур. Это отличие показывает существенную разницу именьковской культуры от местной финно-угорской, что подтверждают и основные исследователи именьковских памятников. Поэтому мы не можем согласиться с утверждением А. П.. Смирнова, что «в статье А. Г. Петренко остались недоказанными основные положения, так как автор обошел молчанием основной материал и сопоставил данные именьковской культуры с материалом, имеющим к данному вопросу отдаленное отношение».

А. Г. Петренко

В заключение хотелось бы отметить невыдержанный, подчастую даже оскорбительный тон, допускаемый рецензентом по отношению к критикуемым авторам. Особенно это показательно в отношении А. X. Халикова и Р. Г. Фахрутдинова. Пос-

² В. И. Цалкин. Древнее животноводство племен Восточной Европы и Средней Азии. МИА, 135, 1966.

³ Там же, стр. 23.

273

леднего А. П. Смирнов обвинил в том, что он «плохо разбирается в материале булгарской культуры..., булгарского материала не знает и не владеет приемами датировки» (стр. 501) и что вообще статья Р. Г. Фахрутдинова тенденциозна, «написана не на профессиональном уровне и является наиболее слабой в данном сборнике» (стр. 504).

Проблемы, поднятые в сборнике «Вопросы этногенеза тюркоязычных народов Среднего Поволжья», имеют принципиальное значение. Их изучение и решение отнюдь не вызваны тем, что «между татарскими и чувашскими историками и археологами ведется давний спор о булгарском наследии», как это пытается представить А. П. Смирнов (стр. 503). Объективное решение этих проблем возможно лишь на основе детального и подлинно научного изучения фактического материала. Очевидно, назрела необходимость организации специальной научной сессии, где в деловой обстановке следовало бы обсудить вопросы этногенеза тюркоязычных народов Поволжья и Приуралья.

274

Появление книги В. В. Седова — крупное событие в советской историографии. В ней впервые в археологической науке на примере возникновения белорусского народа конкретно рассмотрен важный вопрос о роли субстрата в формировании новых народов. Тщательный анализ археологических материалов сопоставлен в его труде с данными лингвистики, антропологии и этнографии. Автор подошел к решению задачи вооруженный огромным количеством разнообразных фактов и,в итоге получил замечательные результаты, имеющие значение не только для археологии, но и для всей истории нашей страны. Высокая научная ценность труда В. В. Седова вызывает особо пристальное внимание ко всему его содержанию, включая затронутые автором побочные темы. Я не берусь рассматривать все разделы этого труда п остановлюсь только на вопросах, вызывающих наибольший интерес своей новизной или спорностью заключений автора.

В труде В. В. Седова большое внимание уделено гидронимике Верхнего Поднепровья и Подвинья, и хотя распространенность на этой территории балтских названий — уже давно замечена лингвистами, В. В. Седов дополнил и картировал их, благодаря чему наглядно определилась древняя область балтских племен, кроме собственно Прибалтики, охватывающая Припятское Полесье, Понеманье, Подесенье, Верхнее Поднепровье, значительную часть западнодвинского бассейна и верховья Оки. Судя по данным гидронимики, вся эта территория, начиная с отдаленной древности, доступной языковедческому анализу, была населена племенами балтской языковой группы. Только в ее восточной части, в междуречье Волги и Оки, п па севере, через верховья Ловати до Латвии, балтская гидронимика совмещается с еще более древней фипно- угорской.

В полном соответствии с показаниями гидронимики находятся археологические данные. На территории балтской гидронимики установлено существование пяти археологических культур: штрихованной керамики, днепро-двинской, верхнеокской, юх- новской и милоградской. Соседями балтов на севере и востоке были финно-угры, на юго-западе славяне, а на юго-востоке ираноязычные племена. О германцах не упоминается потому, что западные балты остаются за пределами исследования.

Балтские археологические культуры существенно отличаются не только от окружающих культур, но и друг от друга. В качестве общих признаков балтских культур В. В. Седов называет только наземные столбовые жилища, да еще характерные только для восточнобалтских областей посоховидные булавки. Оказывается, родство археологических культур на территории балтской гидронимики не так уж велико, тем более, что сходные с балтскими наземные столбовые жилища имеются и в других, пебалтских культурах. Близость между балтскими культурами обнаруживается не столько в сходстве их в целом, сколько в родстве соседних культур между собой, проходящем через всю их территорию.

Больше всего места в первой части труда В. В. Седова отведено зарубпнецкой культуре. Ареал ее в значительной части налегает на территорию милоградскон культуры, но генетической связи между той и другой не обнаруживается. Только в северо-восточной окраине своего распространения милоградская культура, по наблюдениям О. Н. Мельниковской, сосуществовала с зарубинецкой до I в. н. э. '. Во всей остальной области последней некоторые общие у обеих культур элементы относятся за счет ассимиляции милоградцев зарубинецкими племенами. Зарубинецкая культура пе местного происхождения. Истоки ее усматриваются в подклешевой, а через нее в поморской культуре Польши². Это мнение В. В. Седов считает наиболее аргументированным и единственно приемлемым.

Соглашаясь с П. Н. Третьяковым, что зарубинецкая культура не может быть германской, В. В. Седов возражает против его заключения о славянах как единственных на нее претендентах, что якобы подтверждается распространением в области зарубинецкой культуры славянских гидронимов и вместо с тем существенными отличиями этой культуры от балтских культур ³. По поводу первого из этих аргументов В. В. Седов ссылается на давно известную истину, что совпадение археологических и гпдронпми- ческих^ареалов само по себе еще ни о чем не говорит, если, в распоряжении исследователей нет каких-то других материалов. К тому же славянские гидронимы, подобные известным в области зарубинецкой культуры, распространены далеко за пределами этой культуры и датируются длительным периодом — вплоть до монгольского завоевания. Наоборот, балтские гидронимы сосредоточены в основной области зарубинец- ких памятников. Что же касается своеобразия зарубинецкой культуры сравнительпо

¹ О. Н. Мельниковская. О взаимосвязи милоградской и зарубинецкой культур в Южной Белоруссии. СА, 1963, 1, стр. 32 ел.

² Ю. В. Кухаренко. К вопросу о происхождении зарубинецкой культуры СА 1960, 1, стр. 289 сл.

³ П. Н. Третьяков. Финно-угры, балты и славяне на Днепре и Волге. М. — Л. 1966, стр. 219 сл.

245

с балтскими культурами, то этот аргумент легко отвести ссылкой на значительное разнообразие самих балтских культур. Различие между восточнопрусской культурой и культурой штрихованной керамики, например, настолько велико, что при простом сравнении их невозможно признать родственными между собой, хотя балтская принадлежность их не вызывает сомнений. В. В. Седов справедливо указывает, что дав- нпй распад балтской языковой общности и расселение балтоязычных племен на обширной территории привели к возникновению различных культур балтского мира.

В советской археологии распространена гипотеза о славянстве зарубинецкой культуры, являющейся восточным продолжением поморской культуры⁴. В настоящее время, пожалуй, только М. Гимбутас отстаивает связь поморской культуры с балта- \ги⁵, для восточнопрусских курганов которых характерны такие же, как в поморской культуре, каменные ящики, сходная керамика и одинаковые металлические вещи. В. В. Седов добавляет к этому следы балтской гидронимии, открытые по всему ареалу поморской культуры п в итоге заключает, что славянская атрибуция поморской культуры остается па уровне догадки, не имеющей какого-либо фактологического обоснования.

Даже согласившись с балтской принадлежностью поморской культуры, весьма затруднительно распространить это заключение на зарубинецкую культуру, так как нельзя не учитывать те несколько веков, в течение которых . поморцы расселялись от Балтики до Днепра в чуждой для них инородной среде. Ю. Костшевский и другие польские археологи, прослеживая распространение поморской культуры, отмечают, что носители ее встречали упорное сопротивление со стороны местного населения. Это обусловило появление многочисленных городищ в Куявип, Мазовии и Южной Великополыпе, а также оружия в лужицких погребениях Южной Великополыпи и Силезии во второй половине ранней поры железного века (Галыптат Д), что резко отличает их от погребений предшествующего времени. Больше того, они указывают на археологические материалы, свидетельствующие об ассимиляции местным лужицким населением пришельцев. В период латена последние утрачивают свой наиболее характерный этнографический признак — ящик из каменных плит в могиле, заменяющийся обычной для лужицкой культуры обкладкой из камней, а во многих случаях могилы лишаются и этого. Коллективные могилы уступают место одиночным, возрастает число «приставок» в могиле и т. д. Судя по археологическим данным, в Южной Польше пришельцы растворились в местной среде, а в других частях своего распространения поморская культура, утрачивая многие из своих признаков, воспринимает ряд новых для нее лужицких элементов, в результате чего возникает культура подклешевых погребений, которую некоторые польские археологи расценивают как самостоятельное явление.

Осталась ли эта культура по этнической своей сущности балтской, если согласиться, что одно из ее слагаемых — поморская культура — принадлежало балтам, или в процессе своей трансформации и слияния с другими культурами стала иной в этнолингвистическом отношении? Это вопрос, на который в настоящее время нет и не может быть однозначного ответа. Можно допустить, что балтский элемент в под- клешевой культуре оказался настолько устойчивым, что дожил до видоизменения этой культуры в зарубинецкую, тогда как в других случаях был поглощен иной этнической средой. Но это требует основательных доказательств, и их, как мне кажется, следует искать в первую очередь в истории зарубинецкой культуры как таковой. Если она генетически связывается с позднейшими бесспорными славянами, то можно признать и ее славянской, если нет, то искать других ее носителей, в первую очередь в лице балтов, не исключая и других возможностей. Претендентами на нее могут оказаться и бастарны, о широком распространении которых в эпоху этой культуры свидетельствуют позднеантичные источники и относительно этнической принадлежности которых спор до сих пор не закончен ^в.

Вопрос об этнической принадлежности зарубинецкой культуры не может быть решен без учета ее истории. Что же из этой истории известно? Можно считать установленным, что, появившись во II в. до н. э., эта культура ко II в. н. э. прекратила свое существование в Полесье и Среднем Поднепровье. Сторонники славянской принадлежности зарубинецкой культуры настаивают, что в южнобелорусской части Верхнего Поднепровья и в бассейне р. Десны она и дальше продолжала существовать и развиваться. Проникновение в эти области зарубинецкой культуры не вызывает сомнений. Несомненно также распространение некоторых зарубинецких элементов в юхповской и днепро-двинской балтских культурах. Для нас в данной связи не важно, с каким процессом этнической трансформации связано проникновение зарубинецкой культуры в балтскую среду — с растворением ли пришлых зарубинцев в местной среде или наоборот, с ассимиляцией балтов зарубинцами. Вопрос заклю-

246

чается в другом, а именно: продолжала ли в этих областях свое существование зарубинецкая культура как самостоятельное явление, не совпадающее по своим признакам с современными ей балтскими культурами, или нет?

П. Н. Третьяков отвечает на этот вопрос положительно ⁷, а В. В. Седов — отрицательно. Об этом можно судить хотя бы по их оценке материалов Почепского поселения на р. Судости. Это поселение в значительной своей чаети раскопано и дало обильный материал. А. К. Амброз, отмечая отличие Почепского поселения от зарубинецких, предложил называть представленную им культуру почепской⁸, а производивший раскопки этого памятника Ф. М. Заверняев, как и П. Н. Третьяков, считает его позднезарубинецким, п соответственно с этим одни приписывают его балтам, а другие славянам⁹.

В. В. Седов согласен с П. Н. Третьяковым, что горшки деснинских поселений лочепского типа идентичны посуде зарубинецких памятников Среднего Поднепровья и Подесенья и характерные для них ребристые миски имеют ближайшие аналогии в тех же зарубинецких памятниках. Специфические зарубинецкие фибулы точно так же появились на Десне и Верхнем Днепре вместе с зарубпнцами. Вместе с ними, вероятно, появляются и несвойственные балтам жилища в виде землянок со столбом в центре и открытым очагом возле пего. Кроме Подесенья такие землянки встречаются в зарубинецкой культуре Полесья.

Время зарубинецкой культуры в ее почепском варианте заканчивается не позже начала III в. н. э. Дальнейшее развитие ее здесь не прослежено. К сожалению, не вполне надежно документированы материалы из раскопок JI. Д. Поболя в урочище Абидня на р. Адаменке в Быховском районе Могилевской области. По словам автора раскопок, там обнаружены землянки с зарубинецкой керамикой и вещами III— IV вв. и даже середины I тысячелетия ¹⁰. Проникновение элементов зарубинецкой культуры еще дальше на север, вплоть до Смоленска, представлено в памятниках еще более позднего времени. Зарубинецкие элементы распространяются и на северо- . восток в бассейн Верхней Оки, где вместе с керамикой зарубинецкого типа появляются, такие же, как на Десне, землянки, а также погребения с трупосожжением под . курганами, известные по раскопкам Н. И. Булычева около деревень Шаньково и Почепок¹¹ и по раскопкам других археологов. Однако повсеместно эти элементы выступают в сочетании с балтскими формами, занимающими преобладающее положение. Таким образом, переход зарубинецкой культуры, сливающейся с балтскими культурами, в бесспорно славянскую остается нигде не прослеженным, а вследствие этого и вопрос об этнической принадлежности этой культуры, пожалуй, вероятнее решать так, как это предлагает В. В. Седов.

В. В. Седов считает зарубинецкую культуру балтской и именно в ней связывает западнобалтские гидронимы с элементами «аре», «ире», имеющиеся на юго-востоке балтского ареала. Оставляя это и другие суждения В. В. Седова, основанные на лингвистических данных, на долю соответствующих специалистов, отмечу, что в заключение он вполне уверенно связывает зарубинцев с летописной голядью с античными галиндами и со средневековым названием Пруссии Галиндией, добавляя, что известные по Иордану гольтескифы могут быть частью голяди, поселившейся по соседству со скифами и смешавшейся с ними. Получающееся в результате хронологическое несоответствие, так как скифов во время заселения зарубинцами Подесенья уже не существовало, оставлено В. В. Седовым без внимания. Зато распространение термина «айсты» или «эстиш, вплоть до степного Поднепровья, где они граничили с акацирами, заслуживает всяческого внимания.

К сказанному В. В. Седовым я бы добавил, что самое название «венеды» первоначально относилось к балтам, представленным поморской культурой и только позже с распространением этой культуры на восток охватило все население между Балтийским морем и Карпатами, где венедов помещают римские писатели первых веков нашей эры ¹². Это название было перенесено на славян, а после распадения их на три части осталось названием одной из этих частей, а именно северо-западной, территория которой издавна была связана с этим именем. Эта часть славян, по своему ареалу совпадающая с предшествующей оксивской группой венедской культуры, отливается от других славян с их жилищами-землянками и керамикой пражского типа наличием в культуре балтских элементов. Среди них в первую очередь следует учитывать наземные дома столбовой конструкции и керамику (биконические горшки и

247

небольшие кубки на полых поддонах), притом не только слепленную от руки, но и сделанную на гончарном круге.

Не затрагивая вопроса о происхождении славян, В. В. Седов констатирует, что с середины I тысячелетия н. э. славянские древности известны от Эльбы на западе до Среднего Днепра на востоке и от Нижнего Повисленья на севере до Дуная на юге. По керамике и характеру домостроительства они делятся на три группы: одна, наиболее крупная, характеризуется керамикой пражского типа, жилищами-землянками и могильниками с трупосожжениями, она распространена в прикарпатских странах. Вторая, уже кратко охарактеризованная выше,— с биконической посудой и наземными столбовыми жилищами — известна в северо-западной Польше с прилегающей частью Восточной Германии. Погребения здесь тоже в грунтовых могильниках по обряду трупосожжения. Третья группа славян, по В. В. Седову, занимает область между Нижним Днепром и Днестром — в бассейне Южного Буга и в Поднепровье от устья Роси до порогов, а также часть днестровского бассейна. Керамика этой группы тоже отличается биконическими формами, наряду с которыми имеются горшки эсовидного профиля большей или меньшей степени изогнутости. Жилища, как и в первой группе, в виде землянки, а погребения также с трупосожжениями. Начальная дата этих групп славянской культуры определяется VI в. Эти три археологические группы славян соответствуют трем их подразделениям, известным по данным Иордана, а именно: склавинам — славянам, венедам и антам.

На основании сходства цилиндроконических сосудов Верхнего Поднепровья с биконической керамикой третьей, днепро-бугской группы славян П. Н. Третьяков полагает, что среднеднепровские славяне ведут свое происхождение от потомков зарубинцев Верхнего Поднепровья и Подесенья, расселившихся к югу по Днепру ¹³. По мнению В. В. Седова, биконические формы сосудов в славянских памятниках правобережного Среднего Поднепровья в балтских памятниках Верхнего Днепра появились независимо друг от друга. Истоки верхнеднепровских реберчатых сосудов лежат в зарубинецких и позднезарубинецких древностях, тогда как днепро-бугские восходят к местным памятникам предшествующего времени — черняховской культуры. Он особенно подчеркивает, что среди керамического материала днепро-бугских поселений представлены далеко не все формы, распространенные в Верхнем Поднепровье. Так, среди них нет характерных для балтов слабопрофилированных горшков и раструбобразных сосудов и, наоборот, имеются формы, не встречающиеся в синхронных памятниках Верхнего Поднепровья.

Связывая днепро-бугскую реберчатую керамику с черняховской, В. В. Седов оставляет без внимания разделяющий их хронологический проуежуток по меньшей мере в два столетия. Каким образом Черняховские формы перескочили через эти столетия, где былп те славяне, которые хранили их в течение двух веков, а главное, почему исчезли те разнообразные и высококачественные, сделанные на гончарном круге, сосуды, характеризующие Черняховскую культуру? Мне уже не однократно приходилось указывать на отсутствие преемственной связи между черняховской и славянской культурами, хотя предположения о славянах в составе населения, создавшего Черняховскую культуру, я отнюдь не отрицаю. Но черняховская культура была сметена гуннским нашествием вместе со своими носителями, н славяне на ее месте обнаруживаются только спустя два века. Никаких следов их, относящихся к этому промежуточному времени, до сих под не найдено ^м.

Большие сомнения вызывают заключения В. В. Седова относительно судьбы днепро-бугской, как он полагает, антской разновидности славянской культуры. Появившись в VI в., а по мнению П. И. Хавлюка¹⁵, с которым солидаризируется В. В. Седов, еще в V в. эта разновидность культуры исчезает в VII в. Прекращение жизни на поселениях с реберчатой керамикой днепро-бугского типа В. В. Седов объясняет разгром антов аварами около 602 г., к которому относятся последние упоминания о них в византийских источниках. Остатки антов на Днепро-Бугской территории представлены, по мнению В. В. Седова, поселениями более позднего времени,, исследованными П. И. Хавлюком на Южном Буге (например, Самчины). Однако в керамике этих поселений традиция реберчатой керамики не прослеживается и вместо нее выступают формы с плавными очертаниями, восходящие к пражскому типу керамики, известные по поселениям близ Луки Райковецкой в районе г. Бердиче- ва ^1в.

Не вполне ясным остается, как рассматривает В. В. Седов отношение антов к так называемым антским древностям А. А. Спицына. Возникновение представляющих эти древности кладов он тоже связывает с аварским погромом, хотя они находятся не только на антской территории днепро-бугского междуречья, но и на скла- винской земле (Крылос, Залесье, Хомяково) и в днепровском Левобережье, где по В. В. Седову, антов не было, хотя реберчатая керамика, которую он считает антской,

¹³ П. Н. Т р е т ь я к о в. Ук. соч., стр. 265.

¹⁴ В. И. Артамонов. Славяне и Русь. Тезисы докладов по секции исторических наук. Научная сессия ЛГУ 1955—1956 гг. Л., 1956, стр. 3.

¹⁵ П. И. X а в л ю-к. Раннеславянские поселения Семенки и Самчинцы. МИА, 108*. 1963, стр. 348 сл.

¹⁶ В. К. Гончаров. Лука Райковецкая. МИА, 108, 1963, стр. 283 сл.

248

обнаружена в нескольких пунктах ¹'. Связь реберчатой керамики с кладами особенно отчетливо выступает в Пастырском городище в бассейне Тясмина, где кроме четырех кладов найдено много вещей тех же типов ¹⁸. В находках в Надпорожье, на Южном Буге и на Тясмине реберчатая керамика в ряде случаев сочетается с вещами типа так называемых антских древностей. Ввиду этого ^ нет сомнений в том,, что серебряные и бронзовые вещи этих типов и реберчатая' керамика составляют один комплекс, входят в качестве элементов в одну культуру, которую я предложил называть пастырской по имени городища, где она представлена наиболее полно и ярко,^в.

, Имеется и еще один элемент этой культуры, встречающийся вместе с реберча- той керамикой, а именно посуда, сделанная на гончарном круге и украшенная про- лощенным орнаментом, получившая по сходству этого орнамента с украшениями керамики салтовской культуры междуречья Северского Донца и Дона название «салтоидной». Однако сделанная на гончарном круге керамика пастырской культуры по своим формам существенно отличается от салтовской хотя бы тем, что в ее составе преобладают не узкогорлые кувшины, типичные для этой культуры, а выпуклобокие горшки со сравнительно нешироким. горлом и иногда с петельчатыми ручками. Эти сосуды гораздо блпже, чем к салтовским, стоят к керамике, обнаруженной при гончарных печах в балке Канцирке на Нижнем Днепре, где, видимо, находился один из ремесленных керамических центров, снабжавших население Поднепровья своей продукцией. Другой такой же керамический производственный центр открыт на Полтавщине в Тарановом Яру²⁰.

Пастырское городище является единственным долговременным поселением представлепной на нем культуры. Оно было ремесленно-торговым центром этой культуры. Все другие известные местонахождения следов пастырской культуры представляют собой кратковременные стойбища, оставленные не оседлым, а кочевым населением, занимавшим не только лесостепное, но и степное Поднепровье.

О том, что это население жило не только в лесостепном Среднем Поднепровье. но и в степях по нижнему течению Днепра, Южного Буга и Днестра, свидетельствуют находки лепной реберчатой керамики по всему северо-западному Причерноморью вплоть до устья Дуная. Уже одного этого достаточно, чтобы не сомневаться в неславянской принадлежности пастырской культуры, по комплексу признаков чуждой несомненным древним славянам. В славянских памятниках с пражской керамикой не находится ни реберчатых горшков днепро-бугского или, как их еще называют, пеньковского типа, ни изготовленных на круге «салтоидных» сосудов с про- лощенным орнаментом, ни характерных для пастырской культуры вещей вроде средних и больших пальчатых, антропозооморфных и двупластинчатых фибул.

В качестве славянского элемента днепро-бугской антской культуры указываются еще обнаруженные на ее местонахождениях жилища-землянки того же типа, что и на славянских поселениях с пражской керамикой. Однако на тех же местонахождениях встречаются наземные жилища с открытыми очагами, а не с печамя каменками и, что самое важное, кроме реберчатой посуды, керамика с формами райко- вецкого типа, датируемая не раньше VIII в. ²¹ Из этого можно заключить, что такие местонахождения относятся по крайней мере к двум хронологически и культурно различным периодом — одному, более раннему, с реберчатой керамикой и наземными постройками и другому — с жилищами-землянками и генетически не связанной с реберчатой посудой керамикой райковецкого типа, восходящей к формам сосудов пражского типа. К тому же жилища типа землянок отнюдь не исключаются для долговременных поселений в среде кочевников, каким было Пастырское городище.

В. В. Седов считает, что анты с их реберчатой керамикой погибли около 602 г. в результате аварского погрома. Но это не соответствует действительности. Авары известны в Северном Причерноморье между 558 и 568 гг. и более чем сомнительно, что поход аварского военачальника Апсиха против антов был направлен в Подпе- провье. Главное же заключается в том, что реберчатая керамика и клады «антских древностей» неразрывно связаны между собой и составляют одну культуру, а не две следующие одна за другой. По В. В. Седову получается, что клады оставлены не антами с реберчатой керамикой, а как он думает, аланами с так называемой вольга- цевской культурой, появляющейся только после антов в VII в. и известной только

¹⁷ В. И. Ильинская. Новые данные о памятниках середины I тысячелетия н. э. в днепровской Левобережной лесостепи. Славяне и Русь. М., 1968, стр. 55 сл.

¹⁸ М. Ю. Брайчевский. Работы на Пастерском городище в 1949 г. КСИИМК, XXXVI, 1951, стр. 155 сл.; его же. Исследования Пастерского городища в 1955 г. КСИА ТУ ССР, 7, Киев, 1957, стр. 95 и сл.; Б. И. и В. И. X а н е н к о. Древности Приднепровья. IV, Киев, 1901, табл. V, VI, XIII.

¹⁹ М. И. Артамонов. Этническата принадлежност и историческото значение пастирската культура. «Археология», 1969, 3, стр. 1 сл.

²⁰ Т. Брайчевська. Розкопки гончарського горна в балк! Канцирка в 1955 р. «Археолопя», XIII, Киев, 1961, стр. 114 сл.; Н. Е. Макаренко. Археологические исследования 1907—1908 гг. ИАК 43, СПб., 1911, стр. 118 сл.

²¹ Д. Т. Березове ц. Поселения уличей на р. Тясмине. МИА, 108, 1963 стр. 148.

249¹

ло левую сторону Днепра, хотя значительная часть кладов найдена на правой стороне этой реки, а вещи типа кладов уверенно датируются не VII, а VI—VII вв. ²²

Гибель пастырской культуры, а вместе с ней исчезновение реберчатой керамики днепро-бугского или пеньковского типа и зарытие кладов «антских древностей» относится в действительности не к началу, а к концу VII или даже к началу VIII в. и связывается не с репрессиями аваров против антов, а с экспансией хазар, которые, преследуя болгар-оногуров Аспаруха, в это время оказались в Поднепровье и столкнулись там с соплеменниками оногуров болгарами-кутригурами. Завоевание хазарами Поднепровья датируется временем между появлением орды Аспаруха на Дунае в 60-х годах VII в. и вторым десятилетием VIII в., когда хазары были отвлечены от завоеваний на западе тяжелой войной с арабами на южной своей границе²³.

Третья часть труда В. В. Седова посвящена прямым предкам белорусов — летописным восточнославянским племенам Верхнего Поднепровья. Здесь я коснусь только некоторых положений автора, оставляя подробный разбор этой части другим, более компетентным рецензентам. Из этих положений мне кажется вполне вероятным отнесение волынско-житомирских памятников корчакского типа к летописным дулебам, из которых позже отпочковались племена волынян, древлян и дреговичей, а также, может быть, полагает автор, полян и бужан, вероятно, имея в виду распространение в Поднепровье керамики райковецкого типа. Говоря о дреговичах, он замечает, что лепная керамика дреговичских курганов IX—X вв. генетически восходит к лепной посуде поселений пражского или корчакского типа. Этими курганами с трупосожжением датируется начало дреговичской колонизации левобережного Припятьского бассейна.

Не останавливаясь на многих рассмотренных автором в разделе о дреговичах вопросах, касающихся главным образом роли балтов в формировании верхнеднепровских славян, обратимся к следующему разделу, в котором речь идет о кривичах. С ними связывается проблема длинных курганов.

В отличие от существовавшей ранее классификации В. В. Седов причисляет к длинным курганам все валообразные насыпи, имеющие вытянутые в плане очертания, особую группу составляют только курганы прямоугольных очертаний, включая сюда и квадратные. Самыми ранними длинными курганами он считает псковские курганы на том основании, что в них найдены скорлупообразные и колпачковидные бляшки, известные в могильниках с каменными оградками в Эстонии и датированные там М. X. Шмидехельм IV—VI вв. ²⁴ В соответствии с этим В. В. Седов определяет начальную дату псковских длинных курганов временем не ранее середины I тысячелетия. К более позднему времени он относит появление длинных курганов в Смоленщине и полоцком Подвинье — не раньше VII—VIII вв.

Датировка псковских длинных курганов основывается на малом числе раскопанных памятников (по подсчетам В. В. Седова, не более 50) с ничтожным количеством вещевых находок. В Смоленщине и полоцком Подвинье раскопано около сотни длинных курганов и найдено сравнительно большее число вещей. В одном из них у д. Ямщичино обнаружена круглая ажурная бляха с красной эмалью, которая В. И. Сизовым датирована VI—VII вв., с чем согласны А. А. Спицын, П. Н. Третьяков, да, видимо, и сам В. В. Седов. Такие же бляхи в Эстонии, опубликованные М. X. Шмидехельм, отнесены ею к III—IV вв., т. е. ко времени более раннему, чем бляшки, подобные найденным в псковских длинных курганах²⁵. Если бляха с эмалью из д. Ямщичино не случайного происхождения, а из погребения в длинном кургане, то более позднее по сравнению с псковскими возникновение смоленских курганов, а следовательно, и распространение их из Псковщины в Смоленщину ставится под сомнение. Зато не вызывает сомнений насыщенность смоленских курганов вещами балтских типов, причем среди этих вещей имеются не только относящиеся к VII—VIII вв., но и значительно более позднего времени, до X в. включительно.

Основная часть керамики в длинных курганах состоит из горшков, слепленных из глины с песком и дресвой, резко суженных ко дну, но с закругленными плечиками и слегка отогнутым венчиком. В большинстве случаев сосуды не орнаментиро- ны, но изредка украшены по верхней части стенок косыми линиями, нанесенными зубчатым или веревочным штампом. Подобный орнамент известен на ромен- ско-боршевской керамике VIII—X вв. Сходная керамика найдена в полусферических курганах Верхнего Поднепровья IX—X вв., из чего следует, что по крайней мере часть длинных курганов одновременна с полусферическими курганами той же территории, но из этого никак нельзя заключить, что керамика полусферических курганов ведет свое происхождение от керамики длинных курганов, на чем настаивает В. В. Седов. Менее многочисленную группу керамики длинных курганов составляют сосуды баночной формы, также встречающиеся в полусферических курганах. Следует особо подчеркнуть, что сходство керамики из длинных и полусферических

²² Г. Ф. Корзухина. К истории Среднего Поднепровья в середине I тысячелетия н. э. Сб. СА, XXII, 1955, стр. 72 сл.

²³ М. И. Артамонов. История хазар. Л., 1962, стр. 202 сл.

²⁴ М. X. Шмидехельм. Археологические памятники периода разложения родового строя на северо-востоке Эстонии. Таллин, 1955, стр. 215.

²⁵ Там же, стр. 90.

250

курганов сочетается со сходством других вещей из состава их погребального инвентаря, из чего отнюдь не следует, что полусферические курганы происходят от длинных, так как сходство вещей в тех и других указывает в первую очередь на их одновременность и уже во-вторых па возможность их генетической связи между собой.

Доказательством генетической связи длинных и полусферических курганов служит у В. В. Седова и неоднократное сочетание их в одних и тех же могильниках. Одиако самый факт сочетания в одном могильнике разных типов погребений еще не свидетельствует о происхождении одного типа их от другого. Оно может быть и случайным, и результатом сосуществования разных типов погребений и различных этнических групп друг с другом. Само по себе оно решительно ничего не доказывает.

А. А. Спицын начал п кончил тем, что считал длинные курганы литовскими, т. с. балтскими, а в промежутке соглашался признавать их кривичскими в соответствии с господствовавшими взглядами других археологов²⁶. Мнение о славянской принадлежности длинных курганов и в настоящее время распространено в археологической науке, хотя и не может считаться доказанным. То, что эти курганы не кривичские, вытекает из их распространения за границами кривичской территории. Но они известны за пределами расселения не только кривичей, но и славян. Еще Н. Н. Чернягин отметил, что длинные курганы имеются в Впленской области среди литовских курганов ²⁷. Особый интерес вызывает группа длинных курганов Верхнего Понеманья, где немногие раскопанные насыпи не далп вещей древнее VIII—IX вв. ²⁸ В. В. Седов, выводивший ранее кривичские длинные курганы из Понеманья, ныне строит свою гипотезу западнославянского происхождения кривичей на другой, не археологической основе.

Гипотеза о западнославянском происхождении кривичей возникла у лингвистов давно. Обращаясь к этой гипотезе, В. В. Седов признает, что археологическими данными она не подтверждается. Главными из них были длинные курганы, самая принадлежность их не только кривичам, но и славянам вообще остается более чем сомнительной. С значительно большей вероятностью, чем славянскими, их можно признать балтскими памятниками. Напомню, что в западной окраине Белоруссии в V—VI вв. распространяются курганы восточнолитовского типа. Древнейшие из них с трупоположением, а более поздние с сожжением. Среди последних встречаются удлиненные (овальные) курганы, которые одними археологами считаются разно- лидностыо длинных, а другими выделяются в самостоятельную группу. Самыми ранними из них, по-видимому, являются те, в которых найдены лепные цилиндрические сосуды, аналогичные находимым в псковских длинных курганах. Мне думается, что ничто не мешает признать длинные курганы Псковщины и Смоленщины разновидностью этих литовских курганов, тем более что среди них нередко встречаются не длинные, а удлиненные насыпи.

Псковские длинные курганы выходят за северную границу балтской территории, как она указана на картах В. В. Седова. При отнесении этих курганов к славянам это обстоятельство не имеет существенного значения, хотя и увеличивает расстояние, которое нужно было преодолеть западным славянам из Буго-Неманского междуречья, откуда их выводит В. В. Седов, до места их нахождения в Псковской земле, где по В. В. Седову, они появились раньше, чем на землях южнее Западной Двины. Зато при отнесении длинных курганов балтам это обстоятельство выступает в качестве важного довода против такой идентификации. Невероятно, чтобы балтские погребения возникли в области, не заселенной балтами, где, судя по данным топонимики, дославянское население было финно-угорским.

Однако в действительности дело обстоит не совсем так. По свидетельству самого В. В. Седова, в области псковских длинных курганов балтские топонимы имеются, из чего следует, что они могли распространиться туда вместе с длинными курганами. Балтские племена, особенно вышедшие из собственно Прибалтики, вторга лист, на территорию восточных балтов, да и последние, как показал сам В. В. Седов, заселили Верхнюю Оку, ранее занятую финно-уграми. Зато движение славян через области западных балтов в обход Припятских болот и с пересечением Немана и Западной Двины, т. е. в условиях необычных и поэтому маловероятных для народных переселений, совершенно фантастично, а главное ничем не засвидетельствовано. Керамика длинных курганов, за вычетом форм, сходных со славянскими и явно относящихся к позднему времени, ничем не отличается от балтской глиняной посуды, среди которой имеются и ребристые, и баночные типы. Металлический же инвентарь длинных курганов определенно балтского происхождения, в чем не сомневается и сам В. В. Седов.

Расселение славян по балтской территории шло в основном вверх по Днепру, а освоение ими этой территории представлено славянскими полусферическими кур

²⁶ А. А. Спицын. Мои научные работы. Seminarium Kondakovianum, II, Praha, 1928, стр. 377.

²⁷ Н. Н. Чернягин. Длинные курганы и сопки. МИА, 6, 1941, стр. 95.

²⁸ Ф. Д. Гуревич. О длинных и удлиненных курганах в Западной Белоруссии. КСИИМК, 72, 1958, стр. 54 сл.

251

ганами с трупосожжением, подобными известным в Среднем Поднепровье, где их принадлежность славянам не вызывает сомнений. Для них характерно помещение останков сожженного покойника часто в урне, а нередко и без нее в верхней части насыпи,' иногда на самом верху, ввиду чего курганы часто оказываются не содержащими следов погребения, исчезнувшего вместе с вершиной насыпи²⁹.

Русские полусферические курганы с трупосожжением в Верхнем Поднепровье датируются VIII—X вв., но о VIII в. для части их можно говорить только предположительно, исходя из хронологии памятников того же рода в лесостепном Среднем Поднепровье. Никакие другие русские памятники в Верхнем Поднепровье того же времени не известны. Русские поселения и городища остаются неизвестными до еще более познего времени — до IX—X вв. Причем IX в. по отношению к ним также следует принимать условно, потому что более или менее исследованные памятники этого рода содержат материалы, надежно датируемые не ранее X в. Не лишне вспомнить, что в раскопанных в свое время А. Н. Лявданскпм городищах Смоленщины русский слой там, где он был, всегда оказывался отделенным от предшествующих отложений следами пожарища и хорошо выраженной стерильной прослойкой, свидетельствующей о перерыве в заселении³⁰. П. Н. Третьяков определяет вреия окончательного преобладания русского элемента над балтским в Смоленщине VIII в., но пользуется при этом странным расчетом. По его же собственным словам, показаниями радиокарбонного анализа пожар городища Тушемля определяется 960 г. ± ± 150 лет, Вопшинского городища 980 г. ± 90 лет, а городища в Слободе Глушице 950 ± 120 лет ³¹. Следовательно, период, к которому относится гибель этих городищ, охватывает время от 810 до 1111 г., иначе говоря, IX—XI вв., а никак не VIII в Средние годы этого периода относятся к X в. Я далек от мысли придавать показаниям радиокарбонного анализа решающее значение, но считаться с ними при отсутствии других более надежных данных приходится.

При определении времени заселения славянами северо-запада Восточной Европы решающую роль играло городище Старой Ладоги. Возникновение его приписывалось славянам и относилось к VI—VII вв. ³² В настоящее время не может быть сомнения в том, что возникновение древнейшего поселения в Старой Ладоге следует датировать не раньше второй половины или даже конца VIII в., а отложения славянского типа на нем X в. ³³ Таким образом, миф о раннем проникновении славян в Верхнее Поднепровье и Новгородскую область рушится, но для окончательного крушения его или, наоборот, для возрождения уже не в качестве мифа, а исторической правды необходимы бесспорные факты, новые археологические исследования, в особен ности поселений, которые до сих пор почти не изучались.

Я не имею возможности рассмотреть все содержание объемистого труда В. В. Седова даже только в археологической его части и поэтому из раздела, посвященного северянам, коснусь только одного вопроса о так вызываемой волынцевской куль туре. Эта культура представлена особого рода керамикой, для которой характерны горшки с вертикальным венчиком, орнаментированные лощеными вертикальными или перекрещивающимися линиями. Все, кто обращался к волынцевской керамике, отмечали сходство ее орнаментации с украшениями салтовской посуды. Однако характерные салтовские формы отсутствуют в волынцевской керамике, что делает связь между той и другой весьма проблематичной. Другое дело связь волынцевской керамики, изготовленной на гончарном круге, с аналогичной по технике и орнаментации пастырской посудой. Здесь соответствия совершенно очевидные. Волынцев- ские формы представлены одинаково как сосудами, сделанными на гончарном круге, так и слепленными от руки. Замечательно, что изготовленная на круге волынцев- ская керамика появляется в комплексах славянской роменской культуры еще до того, как в керамику последней проникает гончарный круг. О связи волынцевской керамики с пастырской свидетельствует находка в Путивльском районе Сумской области Харивского клада пастырской культуры в горшке волынцевого типа³⁴.

Своим названием волынцевская культура обязана могильнику у дер. Волынцево Путивльского района. Известны и еще два могильника того же рода^3S. В них обнаружены трупосожжения в горшках, по-видимому, все же бескурганные или под незначительными земляными насыпями. Вместе с урной с останками сожженного покойника в Волынцевской могильнике находились сосуды с жертвенной пищей. По

²⁹ И. И. Л я п у ш к и н. Славяне Восточной Европы накануне образования Древ нерусского государства (VIII —первая половина IX в.). МИА, 152, JI., 1968, стр. ИГ.

³⁰ А. Н. Л я в д а н с к и й. Некоторые данные о городищах Смоленской губ. Научн изв. Смоленского ун-та, III, 3, Смоленск, 1926.

³¹ П. Н. Третьяков и Е. А. Шмидт. Древние городища Смоленщины. М. -Л . 1968, стр. 17, 107, 112.

³² В. И. Р а в д о н и к а с. Старая Ладога. Сб. СА, XI и XII, 1950.

³³ Г. Ф. К о р з у х и н а. О времени появления укрепленного поселения в Старой Ладоге. СА, 1961, 3, стр. 76 сл.

³⁴ Д. Т. Березовець. Хар1вский скарб. «Археология». VI, Киев, 1952, стр. 10? сл., табл. I-IV.

³⁵ Д. Т. Б е р е з о в е ц ь. Дослщжения на територп Путивлъского району Сумсь кой обл. АП. III, 1952, стр. 248 сл.

252

твой обрядности эти погребения отличаются от славянских. К сожалению, очень плохо известны погребения пастырской культуры. Два из них: у с. Мартыновки Каневского района, Балаклея Чигиринского района — на правой стороне Днепра и одно у с. Поставмуки Лохвицкого района Полтавской области — на левой совершены по обряду трупоположения. Можно предположить, что вещи пастырских типов, обнаруженные у с. Буд и хут. Березовка Харьковской области, происходят тоже из тру- поположений, так как на них нет никаких признаков действия огня. Но пастырские вещи известны и из трупосожжений, как, например, из погребения у с. Моква Кур ской области. Особенно же убедительны могильники, открытые на Нижнем Тясмя- пе, по культуре и времени связанные с находящимися там же поселениями с керамикой пеньковского типа ³⁶. Характерные для пих урны с трупосожжениями не отличаются от реберчатых сосудов, найденных на этих поселениях. Волынцевские могильники того же типа и отличаются от них только тем, что наряду с реберчатой керамикой в них встречаются сделанные на гончарном круге сосуды, украшенные пролощениым орнаментом, так называемого салтоидного типа, что указывает, может быть, на несколько более позднее время их сравнительно с тясминскими могильниками. Но они, несомненно, представляют одну с ними традицию. Таким образом, пастырская культура знала два способа погребения — трупоположение и трупосожжение.

Волынцевская культура представлена только трупосожжениями. Но кроме того, волынцевская керамика найдена на некоторых роменских городищах вместе с типичной роменской керамикой, что и послужило И. И. Ляпушкину основанием отнести волынцевские памятники к роменской культуре ^Э7, с чем невозможно согласиться. Волынцевские памятники принадлежали населению пастырской культуры, уцелевшему в лесах днепровского Левобережья от хазарского погрома. В. В. Седов вслед за Г. Ф. Корзухипой³⁸ полагает, что это были аланы или сармато-аланы, хотя никаких доводов в пользу своего мнения, кроме упоминания о погребениях у ст. Кантемировки, относящихся к III—IV вв., привести не в состоянии. Поскольку пастырская культура нами определена как болгаро-кутригурская, её продолжение в виде волынцевской культуры надо связывать с тем же народом.

В отличие от П. Н. Третьякова, считающего, что заселение Среднего Поднепривья славянами происходило из Верхнего Поднепровья, где обосновались потомки славян зарубинцев, В. В. Седов связывает это с движением славян с Запада на Восток, начавшимся во второй половине I тысячелетия. Западного же, точнее, правобережно-поднепровского происхождения, по его мнению, и северяне, хотя связываемая с ними роменская культура некоторыми своими признаками отличается от правобережных славян, в первую очередь орнаментацией на керамике. Ближайшие соответствия этой орнаментации находятся в Верхнем Поднепровье, но откуда и куда она распространялась, остается не установленным.

Ещё более определенно западное происхождение В. В. Седов приписывает радимичам, хотя и не считает летописное сообщение о приходе их «от лях» соответствующим действительности. Вместе с тем В. В. Седов подчеркийает, что на территории радимичей не найдено славянских памятников раньше IX в. Погребения, обнаруженные Г. Ф. Соловьевой под курганами у с. Демьянки на р. Ипути, никакого отношения к славянам не имеют, а представляют собой грунтовый могильник с, трупосожжениями и керамикой балтского типа. Аналогичная картина выявилась раскопками Е. А. Шмидта в Акатове на Смоленщине, где на месте грунтового могильника с урнами тушемлинского типа оказались курганы конца I тысячелетия. Ввиду этого В. В. Седов склонен полагать, что радимичи поселились на р. Соже сравнительно поздно, когда другие славянские племена уже прочно освоили места своего обитания. Об этом же, по его словам, свидетельствует и большая, сравнительно с другими славянскими племенами, насыщенность радимичских курганов XI—XIII вв. балтскими элементами, еще дающими о себе знать в радимичской среде. Указанное В. В. Седовым сравнительно позднее появление радимичей заслуживает серьезного внимания, но данное им объяснение этого явления спорно.

Следует иметь в виду, что славянского населения с керамикой пражского типа на правой стороне Днепра поблизости от реки не было ³⁹. Распространению его на Восток препятствовали болгары-кутригуры. Только после разгрома последних хазарами славяне получили возможность заселить не только западное побережье Днепра, но и продвинуться на левую сторону этой реки. Но вся эта территория к этому времени уже находилась во власти хазар, и славяне могли занять её только под их эгидой в качестве данников Хазарского государства, воспоминание о чем сохранилось е

³⁶ Д. Т. Березовець. Могильники улич1в у долин! р. Тясмину. Сб. «Словено- pycbKi старожитностЬ>. Кшв, 1969, стр. 58 сл.

³⁷ И. И. Ляпушкин. К вопросу о памятниках волынцевского типа. Сб. СЛ. XXIX—XXX, 1959, стр. 58 сл.

³⁸ Г. Ф. К о р з у х и н а. К истории Среднего Поднепровья в середине I тысяче летия н. э. Сб. СА, XXII, 1955, стр. 73.

^3,1 И. П. Русанова. О керамике раннесредневековых памятников Верхнего п Среднего Поднепровья. Сб. «Славяне и Русь». М., 1968, карта.

253

русской летописи, где данниками хазар значатся поляне, северяне, радимичи и вятичи.

Колонизация Верхнего Поднепровья славянами с юга, по В. В. Седову, относится ко времени не раньше VIII в. Но на одно-два столетия ранее там появились выходцы из числа западных славян, оставившие длинные курганы. При этом В. В. Седов настаивает на образовании белорусского народа из восточнославянской этнической общности. Как можно совместить одно с другим, т. е. восточнославянскую общность с участием в белорусском этногенезе западных славян, остается тайной автора. Я, со своей стороны, считаю, что заключение лингвистов о восточнославянском происхождении белорусов, на которое ориентируется и В. В. Седов, может быть археологически оправдано только путем исключения длинных курганов, а вместе с ними и западных славян из белорусского этногенеза. Длинные курганы следует учитывать наряду с другими памятниками, представляющими тот балтский субстрат, с участием которого происходило формирование белорусов как особого славянского народа.

Поскольку славянских памятников, относящихся определенно к VIII в., в Верхнем Поднепровье до сих пор не найдено, славянский период на этой территории, как и на земле радимичей, следует начинать с IX в. Отсутствие более ранних памятников на земле радимичей объясняется вовсе не тем, что славяне, продвигаясь вверх по Днепру, обошли эту землю, а тем, что освоение славянами балтских земель началось не раньше IX в. Дальнейшие исследования помогут решить вопрос о времени славянской колонизации Верхнего Поднепровья, Поволжья, Оки и Северо-Западного края, но и сейчас уже ясно, что в отношении Верхнего Поднепровья существенного изменения указанной датировки не произойдет. Следует учесть, что древнейшие следы славянского продвижения в балтские и финно-угорские земли надо искать прежде всего на городищах, где обосновывались славянские военные дружины, грабившие и объясачивавшие туземцев точно так же, как позже это делали на севере новгородские ушкуйники, а в Сибири московские землепроходцы. Пора покончить со слащавой идеализацией процесса славянской колонизации балтских и финно-угорских земель, якобы протекавшего в виде медленной инфильтрации славян на пустующие участки владений своих соседей и мирно уживавшихся бок о бок с ними. Славяне ничем не отличались от других народов, путем завоеваний расширявших свою территорию, к чему их вынуждал не только естественный прирост населения, но и давление со стороны степных кочевников, соседями которых они оказались в Среднем Поднепровье. При завоевании Верхнего Поднепровья славяне неизбежно должны были встретиться с норманами-варягами, прибывшими с той же, что и они, целью. Объединение славянских и норманских дружин и было тем событием, с которого начинается история Киевского русского государства. Только вслед за завоеванием началась подлинная колонизация с освоением земли под сельское хозяйство, с устройством крестьянских поселений. И происходила эта колонизация не стихийно, а под руководством княжеской власти, с целью закрепления за княжествами в Русской земле их владений во Внешней Руси, как эти владения названы у Константина Багрянородного.

Я не имею возможности в своей и без того разросшейся рецензии рассмотреть все темы, содержащиеся в труде В. В. Седова. Поэтому в заключение ограничусь общей оценкой его работы. А она, несмотря на мои возражения по отдельным вопросам, не может не быть положительной. В. В. Седов основное свое внимание сосредоточил на выяснении балтского субстрата в формировании белорусского народа и убедительно показал, что его значение было весьма большим, что заселившие Верхнее-Поднепровье славяне встретились там с древними балтами и в течение продолжительного времени жили бок о бок с ними, вступая в различные формы контактов как военного, так и мирного характера, пока в конце концов не ассимилировали их без остатка. Не со всеми определениями балтского происхождения элементов белорусской культуры можно согласиться с В. В. Седовым, но за исключением таких сомнительных и спорных остается достаточно других, полностью доказывающих основной внвод его труда. А он сводится к тому, что белорусский народ возник в результате смешивания славян с балтами, что отличия этого народа от других восточнославянских народов определились ролью балтского субстрата в его формировании. Из этого следует, чго в образовании другого — великорусского народа аналогичную роль сыграли финно-угры. Нет надобности особо разъяснять, насколько это заключение В. В. Седова важно для конкретной истории этногенеза восточнославянских народов.

254