От кочевий к городам. Салтово-маяцкая культура

Академия наук СССР
Институт археологии

Плетнёва С. А.
От кочевий к городам. Салтово-маяцкая культура. — М, 1967. — 200 с.

Монография посвящена археологическому и историко-культурному исследованию памятников салтово-маяцкой культуры: анализируются стоянки, городища, поселения культуры, планировка поселений, погребальный и вещественный инвентарь, хронологический аспект, оружие и орудия труда.

Скачать DJVU, 4,9 МB

Ссылки

• От кочевий к городам. Салтово-маяцкая культура // RuTracker.org
• От кочевий к городам. Салтово-маяцкая культура // kronk.narod.ru
• Салтово-маяцкая культура // Википедия
• Плетнёва, Светлана Александровна // Википедия

В основу салтово-маяцкой культуры, несомненно, легла сармато-аланская культура. При этом наибольшую роль сыграла культура северокавказских аланов, которые пришли в Подонье в VIII в. Они принесли с собой уже сложившийся земледельческо-скотоводческий уклад жизни и некоторые ремёсла. Обстановка VIII в. была такова, что оседающие на землю кочевники Подонья и Приазовья вступали в непосредственный контакт с северокавказскими аланами, как пришедшими в Подонье, так и оставшимися на месте. Они быстро заимствовали и осваивали культуру народа, близкого им и этнически, и экономически, и социально. У тюркоязычных кочующих болгар и хазар были свои культурные навыки и традиции. Высокая культура родственного им Тюркского каганата, несомненно, оказала на них очень сильное влияние. Наконец, мощные культурные влияния проникали в южнорусские степи из закавказских государств (особенно из Албании) и из Византии. Соединённые в одном кочевническом котле все эти культурные традиции и влияния послужили толчком к сложению салтово-маяцкой культуры.

Что касается лесостепного (аланского) варианта салтово-маяцкой культуры Подонья, то о нём не сохранилось никаких сведений в литературе того времени. Богатый, развитой и воинственный народ как будто совершенно не участвовал в общеевропейской жизни. Это наводит на мысль, что имя аланов скрыто в источниках под каким-то другим общим названием. Археологические материалы (Каганово городище, Ново-Покровский могильник, антропологическое смешение аланов с болгарами, тюркские надписи на стенах аланского Маяцкого замка и др.) позволяют думать, что аланы верхнего Дона слились с основным населением Хазарского каганата — болгарами — и вошли в состав этого государства.

Оглавление

Введение

Вот уже полстолетия внимание русских и зарубежных археологов привлекает своеобразная и высокая культура, созданная кочевыми и полукочевыми народами, обитавшими в VIII-IX вв. на необозримых степных и лесостепных просторах по Дону и в Приазовье.

Два памятника — Маяцкое городище и Салтовский могильник, открытие которых возбудило интерес учёных к средневековью юго-востока Европы, дали имя всей культуре: салтово-маяцкая, или салтовская.

В XIX в. в России было известно около десятка памятников этой культуры, расположенных, как правило, на высоких правых берегах Дона и его притоков.

Археологическое изучение их началось в 1900 г., когда учитель Верхне-Салтовской школы В.А. Бабенко раскопал несколько катакомб на знаменитом теперь Салтовском могильнике, расположенном на невысоких холмах правого берега Северского Донца, рядом с развалинами белокаменной крепости VIII-IX вв. и огромным селищем.

Не будем подробно останавливаться на первых шагах в изучении салтово-маяцких памятников. Это с исчерпывающей полнотой сделано в большой статье И.И. Ляпушкина, посвящённой салтово-маяцкой культуре бассейна Дона. В ней помещена подробнейшая библиография этой темы с 90-х годов XIX в. до середины 50-х годов XX в. [1]

В первый период исследования салтово-маяцкой культуры, длившийся около четверти века, в археологической литературе преобладали статьи отчётного характера. Причём особенный интерес постоянно вызывал богатый находками Салтовский могильник, в котором почти ежегодно раскапывали по 10-20 наполненных вещами катакомб. Поиски новых памятников VIII-IX вв. не производились, их открывали случайно, при каких-либо строительных работах, и сообщали в Археологическую комиссию или непосредственно известным археологам.

Тем не менее ещё до Октябрьской революции было собрано достаточно материала, чтобы сделать некоторые выводы. Во-первых, уже стало ясно, что бассейн Дона в VIII-IX вв. был заселён народами, создавшими единую в целом культуру. Это отмечали А.А. Спицын и Д.Я. Самоквасов, а позднее В.А. Городцов и Ю.В. Готье. Во-вторых, находки монет — дирхемов VIII-IX вв. — в камерах Салтовского могильника позволили датировать Салтовский и все аналогичные ему памятники Дона. В-третьих, был поставлен вопрос, кто были «исконные обитатели Дона в Донца». Разбираясь с хронологией, учёные привлекали близкие салтовским материалы из памятников соседних областей, в первую очередь из аланских катакомбных могильников Северного Кавказа. [2]

Бросающаяся в глаза близость Салтовского могильника к аланским могильникам Северного Кавказа привела учёных (А.А. Спицын, Ю.В. Готье) [3] к логическому заключению об этнической близости носителей обеих культур. Однако, несмотря на очевидность этого вывода, многие исследователи (Д.Я. Самоквасов, Д.И. Багалей, В.А. Бабенко) [4] полагали, что

(3/4)

такая высокая культура, как салтово-маяцкая, могла принадлежать только господствующему в те века в степях народу, а именно хазарам.

Следует отметить, что в большинстве статей того периода исторические обобщения базировались на письменных источниках, археологические же материалы служили только эффектным оформлением. Нередко археологи отталкивались от наиболее исследованного н богатого вещами Салтовского могильника, тогда как данные о немногочисленных и лишь частично обследованных поселениях (Салтовском. Маяцком, двух Цимлянских городищах) использовались очень неполно. К тому же, привлекая плохо или небрежно изученные памятники, учёные приходили к путанным, слишком общим, а часто и неверным заключениям. [5]

Новый этап в исследовании памятников VIII-IX вв. на огромной территории бассейна Дона связан с именем М.И. Артамонова. Этот этап характерен не только широким размахом археологических работ, но и иной их направленностью. Так, раскопки не ставили теперь целью извлечение из недр земли роскошных и эффектных вещей, в изобилии попадавшихся в Салтовском могильнике. Хотя работы на этом могильнике продолжались и в послереволюционное время, но центр тяжести в изучении культуры переместился на поселения и городища. Результатом разведок и обследования ранее известных памятников явилась книга М.И. Артамонова «Средневековые поселения на нижнем Дону», вышедшая в свет в 1935 г. В ней М.И. Артамонов наметил пути исследования культуры, экономики и социального строя нижнедонского населения VIII-IX вв. Особое внимание он уделил Левобережному Цимлянскому городищу, которое уже тогда вполне убедительно отождествил с развалинами хазарского города Саркела и русской крепости Белой Вежи. [6] Блестящая и по тому времени полная характеристика наиболее массового и важного материала — керамики, приведённая в первой книге М.И. Артамонова, легла в основу всех дальнейших работ (как отечественных, так и зарубежных) по керамике салтово-маяцкой культуры. Раскопки 1934-1936 гг. неопровержимо доказали, что культурный слой Левобережного Цимлянского городища датируется концом IX — началом XII в. Все домыслы относительно иного местоположения Саркела после этих раскопок стали совершенно несостоятельными. Единственным учёным, не убеждённым в правильности вывода М.И. Артамонова, остался проф. К.В. Кудряшов. [7]

Исключительная ценность Левобережного Цимлянского городища как исторического источника побудила М.И. Артамонова после Великой Отечественной войны возобновить раскопки Саркела — Белой Вежи. Городище стало основным объектом работ комплексной экспедиции, производившей исследования в зоне строительства Цимлянского водохранилища в 1949-1951 гг. Преимущество городища сравнительно с другими памятниками заключалось в том, что в письменных источниках были точно указаны даты построения крепости хазарами (30-е годы IX в.), её гибели (965 г.), возникновения на её развалинах древнерусского города и, наконец, гибели этого города под ударами половецких полчищ в начале XII в. В результате работ 1949-1951 гг. были раскопаны ⅔ крепости, часть окружающего крепость посада и огромный могильник. Таким образом, Саркел — единственный исследованный почти полностью город, выстроенный и заселённый народами, создавшими салтово-маяцкую культуру, является несомненным хронологическим эталоном для всех средневековых памятников юго-востока Европы.

О единстве салтово-маяцких памятников Дона и Приазовья М.И. Артамонов писал ещё в 1940 г., когда после раскопок Саркела пришёл к заключению, что культура этого города совершенно идентична культуре строителей белостенных крепостей верховьев Северского Донца и Дона. Крепости эти он считал феодальными замками. Саркел, очевидно, был городом, выросшим из пограничной крепости. [8] Необычайное единообразие салтово-маяцких памятников привело М.И. Артамонова к выводу, что население нижнего Дона и Салтово-Маяцкого района составляло группу, единую не только по культуре, но и по этнической принадлежности.

Эту мысль М.И. Артамонов развивает в нескольких статьях, посвящённых Саркелу — Белой Веже, [9] и особенно подробно останавли-

(4/5)

вается на ней в монографии «История хазар» [10] — поистине энциклопедическом исследовании по истории кочевых народов Восточной Европы. Книга охватывает огромный период — от II до XII в., и в ней с той или иной степенью подробности затронуты все вопросы, касающиеся народов, оставивших памятники салтово-маяцкой культуры.

Вкратце основные выводы М.И. Артамонова заключаются в следующем:

1. Народы, обитавшие в Подонье и Приазовье в VIII-IX вв., представляли собой конгломерат различных, взаимовлияющих друг на друга племенных групп, состоявших в основном из ираноязычных аланов и тюркоязычных болгар. Причём тюркский язык, судя по одинаковым надписям на камнях Маяцкого городища и на баклажках, найденных на нижнем Дону, был распространён в те столетия по всему Подонью — и на аланских лесостепных, и на болгарских степных поселениях, и в кочевьях.

2. В VIII—IX вв. народы Подонья и Приазовья входили в состав Хазарского каганата и переживали, как и сами хазары, бурный период становления феодализма и перехода от кочевого образа жизни к земледельческому — осёдлому.

3. Переход к осёдлости, естественно, вызвал и такие явления, как развитие и расцвет ремёсел и торговли, т.е. рождение салтово-маяцкой культуры.

Все эти выводы базируются в основном на письменных источниках. Во избежание повторений автор нередко опускает разбор археологических материалов, поскольку они уже были изданы им или его учениками. Так, в книге отсутствует источниковедческий анализ археологических материалов Саркела и других аналогичных ему памятников, исследованных Волго-Донской экспедицией в разные годы (Карнаухова, Правобережного Цимлянского городища и др.). Это отчасти объясняется тем обстоятельством, что за последние 10-12 лет том за томом публикуются труды Волго-Донской экспедиции, подготовленные под редакцией М.И. Артамонова. [11] В них, помимо статей, написанных по материалам Саркела, большое место занимают работы И.И. Ляпушкина, посвящённые археологии синхронных и однокультурных с Саркелом памятников, исследованных в зоне затопления.

Работу по изучению салтово-маяцкой культуры И.И. Ляпушкин начал под руководством М.И. Артамонова. В 30-х годах он, будучи аспирантом М.И. Артамонова, впервые занялся древностями юго-востока Европы. В кандидатской диссертации, посвящённой славяно-русским поселениям на Дону и в Приазовье, [12] он уделил много внимания памятникам салтово-маяцкой культуры, которых на изучаемых землях было гораздо больше, чем славянских. Исследуя керамику Таманского городища и его стратиграфию, И.И. Ляпушкин первый разделил средневековый культурный слой городища, а вместе с тем и жизнь средневекового города на два периода: хазарский и русский. Изучив материалы раскопок Таманского городища (1930-1931 гг.), И.И. Ляпушкин доказал, что по керамике н общему характеру находок хазарский слой Тамани аналогичен хазарскому слою Саркела и оба они теснейшим образом связаны с салтово-маяцкими памятниками Дона.

В 1939 г. И.И. Ляпушкин заложил большой раскоп на Правобережном Цимлянском городище, [13] а в последующие годы, занимаясь славянами днепровского левобережья, постоянно сталкивался с салтово-маяцкими памятниками, пограничными со славянскими поселениями Юго-Восточной Европы. Не случайно именно он возглавил в 1949-1951 гг. отряд Волго-Донской экспедиции, производивший разведки и раскопки средневековых памятников, близких к Саркелу. Результатом работ явилась большая статья, упомянутая выше. [14] Впервые была создана классификация салтово-маяцких памятников (городищ, поселений, жилищ и погребальных комплексов). Источниковедческий подход к археологическому материалу позволил И.И. Ляпушкину сделать ряд выводов, главнейший из которых заключается в разделении салтово-маяцкой культуры Дона на два варианта — северный и южный.

Северный вариант характеризуется городищами с каменными стенами, поселениями осёдлых племен, жилищами-полуземлянками и катакомбными могильниками аланов — выходцев с Северного Кавказа, долихокранов-европеои-

(5/6)

дов; южный вариант — обширными городищами, укреплёнными земляными валами, жилищами-юртами и ямными могильниками, в которых похоронены брахикраны-европеоиды, относящиеся к той же антропологической группе, что и покойники из праболгарского могильника у с. Нови Пазар (в Болгарии) и болгарских волжских могильников у сёл Кайбелы и Большие Тарханы.

Так же разделил салтово-маяцкую культуру и Н.Я. Мерперт, работавший над классификацией погребальных обрядов и вещей Салтовского могильника [15] и раскопавший в 1957 г. древнеболгарский могильник у с. Кайбелы. [16]

Не подлежит сомнению, что в целом такое деление культуры имеет достаточно оснований. Особенно существенна разница погребальных обрядов и антропологических признаков племён северного и южного вариантов. Остальные признаки, выделенные И.И. Ляпушкиным, как мы увидим, встречаются и на северных и на южных памятниках салтово-маяцкой культуры. К тому же в могильниках аланов, которые явно преобладали в лесостепной области и хоронили умерших в катакомбах, неоднократно попадались погребения брахикранов-болгар (нередко в ямных захоронениях), а рядом со знаменитым Салтовом, на левом берегу Донца, Д.Т. Березовец открыл и частично раскопал обширный ямный праболгарский могильник. [17]

Таким образом, разница между двумя вариантами культуры хотя и существовала, но не была, по-видимому, всеобъемлющей, как писал И.И. Ляпушкин. Взаимодействие и слияние северных (аланских) и южных (болгарских) племён было очень активным. Очевидно, значительно ближе подошел к истине М.И. Артамонов, писавший еще в 1940 г., что население нижнего Дона и Салтово-Маяцкого района (т.е. верховьев Дона и Донца) принадлежало к одной и той же культурно-этнической среде. [18]

Дискуссия об этнической принадлежности создателей салтово-маяцкой культуры проходит красной нитью через все крупные или обобщающие работы, посвящённые этой культуре. Ещё в начале XX в. мнения учёных разделились. Одни считали салтовцев аланами, другие — хазарами. И.И. Ляпушкин пишет, что его разногласие с М.И. Артамоновым является продолжением этого давнего спора. И.И. Ляпушкин и сам не считает салтово-маяцкую культуру в широком смысле этого понятия чисто аланской. Все памятники южного варианта он относит к праболгарам. Но и М.И. Артамонов отнюдь не называет культуру хазарской, а полагает, что она оставлена народами, входившими в Хазарский каганат: аланами, болгарами н, вероятно, хазарами. Причем возникновение культуры М.И. Артамонов связывает с важнейшим экономическим процессом, происходившим в среде этих народов, — оседанием кочевников. Всецело присоединяясь в данном вопросе к точке зрения М.И. Артамонова, не буду вдаваться в подробности дискуссии, поскольку нам неоднократно придётся возвращаться к ней в дальнейшем.

Богатство и яркость салтово-маяцкой культуры невольно порождают во многих увлечённых исследователях стремление связать её с народами, историей которых они занимаются.

Так, ещё в 1935 г. В. Арендт и А. Захаров вопреки множеству объективных данных (в частности, вопреки антропологическим показателям) утверждали, что салтово-маяцкая культура оставлена венграми. [19]

В 50-х годах «мадьяроведы», хотя и не столь прямолинейно, но полагали, что венгры времен существования Лебедийского союза (IX в.) обитали в степях между Донцом н Волгой, т.е. на территории салтово-маяцкой культуры. [20] Э. Мольнар прямо называет некоторые памятники салтово-маяцкой культуры (например, Воробьёвский могильник) венгерскими. [21]

С другой стороны, некоторые историки-славяноведы склонны считать многие салтово-маяцкие памятники славянскими или полуславянскими. «Славянская» теория оказалась более живучей, чем «венгерская» и «хазарская». Ряд исследователей придерживается её и по сей день. [22]

(6/7)

В процессе изложения я буду возвращаться к многочисленным попыткам сторонников «славянской» теории связать тот или иной памятник салтово-маяцкой культуры, то или иное культурное наследие салтовцев со славянами. Поэтому здесь останавливаться на них нет необходимости.

Причины такой разноголосицы в толковании вопросов, связанных с изучением салтово-маяцкой культуры, кроются, как мне представляется, в слабой изученности культуры в целом.

В самом деле, до сих пор остается неразрешённым один из кардинальных вопросов истории любой культуры — вопрос о границах её распространения.

Чётко прослеживаются пока только северная, северо-западная и северо-восточная границы в Подонье. Как далеко простиралась территория салтовцев на восток — неясно. Правда, разведки Л.Н. Гумилёва в Нижнем Поволжье показали, что на берегах Волги есть памятники с обломками керамики салтово-маяцких типов. [23] В заволжских степях они неизвестны. По-видимому, Волга была крайним восточным рубежом культуры.

Значительно труднее определить южную границу. Мои разведки открыли по рекам донского левобережья (Салу, Ее, Сосыке) сплошные кочевья с керамикой VIII-IX вв. Южнее картина усложняется, поскольку Прикубанье, отроги Кавказского хребта и Дагестан были густо заселены самыми различными народами, и обнаружить здесь памятники интересующих нас салтовцев чрезвычайно трудно. Они буквально тонут в родственных культурах, особенно аланской, которая сыграла огромную роль в сложении салтово-маяцкой культуры. Правда, и там в последние годы обнаружено великолепное Хумаринское городище с тюркскими рунами на камнях белокаменных стен, [24] а в бассейне Кубани — несколько поселений, на которых находили обломки котлов с внутренними ушками, характерных для салтовцев и не встречающихся у аланов. [25] То же можно сказать и о юго-восточном районе Предкавказья: на Тереке Л.Н. Гумилёв обнаружил несколько поселений с характерной салтово-маяцкой керамикой; [26] К. Ф. Смирнов раскопал Агачкалинский могильник, [27] почти единодушно относимый учёными к памятникам хазарской культуры, которая, однако, судя по находкам, была почти тождественна салтово-маяцкой.

Юго-западная граница культуры, как и северная, вырисовывается довольно определённо. На Таманском полуострове к ней относятся средневековые (VIII-IX вв.) слои Таманского городища и Фанагории. Памятники этого типа заходят и в Крым. Средневековые слои Мирмекия и Тиритаки, Боспора (Корчева), поселения у Коктебеля (Планерского), Алексеевки и других мест представляют вариант той же салтово-маяцкой культуры. Отдельные предметы, связанные с этой культурой, попадаются даже в Западном Крыму, в слоях VIII-IX вв. древнего Херсонеса (средневекового Херсона). [28]

Совершенно неразведанными остаются степи левобережья и правобережья Днепра. На левобережье И.И. Ляпушкин выявил южную границу распространения славянских памятников, но к югу от неё работы не были продолжены. [29] В бассейне Днепра известно несколько памятников салтово-маяцкой культуры: Вознесенский «клад» (погребение с сожжением), [30] слой поселения VIII-IX вв. на Пастырском городище, [31] гончарная мастерская в Канцировке. [32] Однако единичные находки не позволяют говорить о сплошном заселении степного Поднепровья народами, создавшими салтово-маяцкую культуру, хотя это и весьма вероятно.

Показательно, что западнее — в Приднестровье — разведки, проведённые экспедицией Г.Б. Фёдорова, уже обнаружили материалы этой культуры на нескольких древних молдавских поселениях. [33] Далее на западе они попада-

(7/8)

ются в Подунавье и особенно много их в Северо-Восточной Болгарии, куда, согласно письменным свидетельствам, во второй половине VII в. откочевала из Приазовья большая болгарская орда, возглавляемая ханом Аспарухом.

Таким образом, вся степная полоса от Волги до Дуная была занята, по-видимому, народами, создавшими салтово-маяцкую культуру. На Дону они заселили даже лесостепь, вплотную подойдя к поселениям славян. Кроме того, памятники салтово-маяцкого типа известны и далеко на северо-востоке — на средней Волге, в землях древней Волжской Болгарии. Благодаря письменным источникам мы знаем, что какая-то часть приазовских болгар ушла в VII-VIII вв. в эти далёкие северные земли и образовала здесь новое государство — Волжскую Болгарию. [34]

Границы территории, занятой памятниками салтово-маяцкой культуры, по мере изучения её всё более расширяются и как бы расплываются по степным и лесостепным просторам Восточной Европы.

Разумеется, на всей этой громадной территории салтово-маяцкая культура была далеко не однородной. Она распадается на несколько вариантов, количество которых увеличивается по мере роста наших знаний. Сейчас мы уверенно можем говорить о семи вариантах: средневолжском, дунайском, дагестанском, крымском, приазовском, нижнедонском и верхнедонском. Различные оттенки единой в общем культуры зависят от многих объективных и субъективных причин, например, от различного процента тех или иных этнических примесей, от влияния культуры местных, завоеванных племён и народов, от влияния более или менее цивилизованных соседей и от степени этого влияния и т.д. Поэтому при изучении салтово-маяцкой культуры следует уделять большое внимание причинам, под влиянием которых складывались различные её варианты.

Исследование всей культуры в целом — дело будущего. Сейчас наступил период детального изучения локальных её вариантов. Западным (балкано-дунайским) вариантом занимаются болгарские и румынские учёные, [35] в Молдавии работает Г.Ф. Чеботаренко, в Крыму — A.Л. Якобсон, М.Ф. Франджуло [М.А. Фронджуло], А.В. Гадло, в Волжской Болгарии — А.П. Смирнов, B.Ф. Генинг, А.X. Халиков и другие, на нижней Волге и Тереке проводит разведки Л.Н. Гумилёв. Совершенно неизученными остаются степи Поднепровья. До проведения там сплошной разведки мы можем связывать памятники дунайских и донских болгар только гипотетически.

Наибольшим разнообразием памятников отличаются бассейн Дона и приазовские степи. Различные варианты салтово-маяцкой культуры, расположенные к тому же в различных климатических и почвенных зонах, представляют для исследователя огромный интерес. Я попыталась обобщить материалы памятников этого сложнейшего в историческом и экономическом отношении района и показать на его примере закономерности исторического развития и самой культуры, и народов, создавших её.

В 1958 г., когда И.И. Ляпушкин составил сводку всех известных в то время салтово-маяцких городищ, селищ и могильников бассейна Дона, число их равнялось 57. В наши дни их стало уже более, 200. В 1958 г. Приазовье на карте археологических памятников VIII-IX вв. было белым пятном. Там знали только два больших городища — Таманское н Фанагорийское со слоями VIII-IX вв. — и несколько поселений того же времени под Таганрогом. Уже первые большие разведки в Приазовье обнаружили исключительно интересный материал, свидетельствующий о том, что берега Азовского моря и впадающих в него рек представляли собой сплошную полосу древних кочевий.

Работы Б.А. Рыбакова на Таманском городище (1952-1955 гг.), Д.Т. Березовца в Салтове и на нескольких памятниках нижнего Оскола, раскопки на Правобережном Цимлянском городище и на городище, селище и могильнике у с. Дмитровского (верхний Донец). проведённые под моим руководством, дали много нового для изучения истории Подонья н Приазовья VIII-IX вв. С 1954 г. ежегодно на этой огромной территории проводились разведки. Наш отряд прошел за десять лет более 2000 км вдоль берегов Дона. Донца, Оскола, Айдара, Белой Калитвы, Быстрой, Кундрючей, Тихон Сосны, Чира, Сала, Таганрогского залива, Еи (рис. 1), открыл свыше 120 новых памятников и обследовал почти все известные ранее.

С увеличением количества археологических источников значительно шире стали задачи исследования культуры и создавших её народов.

(8/9)

Рис. 1. Маршруты разведок автора.
1 — маршруты 1954, 1955, 1957 гг.; 2 — маршрут 1956 г.; 3 — маршрут 1958 г.; 4 — маршрут 1959 г.; 5 — маршрут 1960 г.; 6 — маршрут 1961 г.; 7 — маршрут 1962 г.; 8 — маршрут 1963 г.; 9 — маршрут 1964 г.; 10 — маршрут 1965 г.

(9/10)

Обычно историки, изучавшие эти народы, использовали для общих выводов письменные источники. Замечательный труд М.И. Артамонова по истории хазар почти полностью основан на тщательном анализе разнообразных свидетельств арабских, персидских, китайских и византийских авторов о Восточной Европе. Археологические материалы привлечены только в качестве иллюстративного материала. Глубокое знание письменных источников и блестящая научная интуиция М.И. Артамонова позволили ему создать стройную и ясную картину жизни народов Хазарского каганата. Однако из-за недостаточного использования археологических источников его выводы и построения не всегда подкреплены материалом и поэтому выглядят подчас только более или менее убедительными гипотезами.

Если уж М.И. Артамонов — крупнейший археолог н основоположник нового направления в изучении салтово-маяцкой культуры — грешит недостаточным вниманием к наиболее объективному источнику — археологическому, то в трудах учёных, не занимавшихся этой культурой специально, археологический материал и вовсе упускается из виду. Одним из примеров может служить монография Д.М. Данлопа, посвящённая исследованию письменных, в основном арабских, сведений по истории Восточной Европы. [36] Другой пример — две статьи Б.А. Рыбакова о Хазарском каганате. [37] Они также построены на анализе отрывочных письменных свидетельств. Совершенное исключение археологических источников привело автора к убеждению, что ни Подонье, ни Приазовье не могли входить в состав Хазарского каганата. А между тем и археологические, и антропологические данные свидетельствуют как раз об этническом и культурном единстве района, заселённого, по мнению Б.А. Рыбакова, собственно хазарами (Саркел и его окружение), со всей территорией салтово-маяцкой культуры.

Недооценка археологических источников и чрезмерное увлечение неполными, субъективными, а подчас и тенденциозными сведениями средневековых авторов, живших в тысячах километров от описываемых ими областей, приводят к горячим дискуссиям, в пылу которых историческая картина средневековья Юго-Восточной Европы постоянно искажается.

Совершенно очевидно, что споры о размерах, экономике, культуре и исторической роли Хазарского каганата и народов, входивших в него, могут быть решены только в том случае, если мы вновь обратимся к неисчерпаемому источнику — археологическому.

Первой попыткой обобщить исключительно археологические источники стала уже не раз упоминавшаяся здесь работа И.И. Ляпушкина. Но и он, увлёкшись анализом пространной редакции письма царя Иосифа, склонился к мысли, что Саркел стоял на северо-западной границе каганата, а сами хазары были кочевниками, не имевшими ничего общего с земледельческой салтово-маяцкой культурой. [38] Впрочем, количество материала, которым он располагал, было явно недостаточным.

Я пользуюсь методикой И.И. Ляпушкина, т.е. прежде всего классифицирую памятники на основе изучения археологических источников, а затем уже делаю выводы, следующие из материала. Однако и в наше время, когда открыто много новых памятников, а целые районы заново исследованы, археологические материалы часто не могут подтвердить некоторые гипотезы. В этом случае я пользуюсь свидетельствами древних авторов, этнографическими и фольклорными данными.

Письменные источники, степень их достоверности, хронологическая и смысловая взаимосвязь достаточно подробно рассмотрены М.И. Артамоновым в «Истории хазар». [39] Это труд Моисея Каганкатваци «История агван», отрывки из книг ал-Истахри, ибн Хаукаля, ат-Табари о Семендере, Итиле и хазарах, трактат Константина Багрянородного «Об управлении государством», письмо кагана Иосифа (краткая и пространная редакции), «Книга Ахмеда ибн Фадлана» и некоторые другие. Чтобы не повторяться, я не останавливаюсь здесь на характеристике этих источников.

Значительно более интересны данные этнографии. Благодаря работам русских и советских путешественников и этнографов мы сейчас прекрасно представляем быт кочевых народов XVIII-XX вв. от монгольских степей до берегов Волги и Чёрного моря включительно. Огромное значение имеют также описания путешествий средневековых монахов-дипломатов Рубрука и Плано Карпини [40] и бродяги-купца Марко Поло, [41] пересёкших в XIII в.

(10/11)

Рис. 2. Памятники салтово-маяцкой культуры на Дону и в Приазовье.
1 — поселения, городища и могильники; 2 — маршруты со сплошным попаданием черепков вдоль берега реки или залива; 3 — граница степи и лесостепи; 4 — граница винотравных земель на нижнем Дону.

(11/12)

тысячекилометровые степи, занятые татаро-монголами и другими кочевыми народами.

Сравнивая все рассказы путешественников XIII в. с этнографическими наблюдениями XIX-XX вв., мы видим, что жизнь кочевников, их быт, экономика и социальное устройство мало изменились за прошедшие 500-600 лет. Отсюда следует логический вывод, что без особой натяжки можно перебросить мост от эпохи Рубрука и Марко Поло ко времени кочевников VIII-IX вв. и даже гуннов начала I тысячелетия. Это означает, что мы имеем полное право сопоставлять материалы, полученные при исследовании памятников VIII-IX вв., со сведениями о жизни недавних кочевников (XIII-XX вв.).

Русские и советские этнографы внесли огромный вклад в изучепне кочевых народов. Монографии Н. Харузина, [42] С.И. Руденко, [43] Б.Я. Владимирцова, [44] Т.А. Жданко, [45] Н.Г. Аполловой, [46] К.И. Антипиной, [47] Р. Кузеева [48] и других с исключительной ясностью и полнотой представили не только быт, но и сложнейшие социально-экономические процессы, протекавшие в среде кочевников в период становления у них классового общества. Выводы этнографов сводятся к следующему:

1. Ни одно кочевое государство не было чисто кочевническим, какой-то процент населения всегда занимался земледелием.

2. Особенно бурный переход к земледелию и осёдлости падает на период становления классового общества, когда разорённые, лишённые земель и скота кочевнические массы вынуждены были отказаться от привычного уклада и начать на предоставленных им клочках земли возделывание пашен, бахчей и садов.

3. Переход к земледелию происходит обычно под влиянием земледельческих, более цивилизованных народов, у которых кочевники заимствуют многие земледельческие приёмы и новый уклад жизни.

4. Как правило, осёдлость способствует развитию ремёсел и выделению ремесла в отдельную производственную отрасль.

В своей книге я пытаюсь подойти к истории салтово-маяцкой культуры с позиций, разработанных этнографами.

В основу книги положены следующие археологические источники: памятники, исследованные мною; материалы, опубликованные в трудах И.И. Ляпушкина и М.И. Артамонова; материалы разведок П.Д. Либерова по нижнему Осколу и Береке, раскопок М.И. Артамонова в Саркеле, Б.А. Рыбакова в Тамани, М.М. Кобылиной в Фанагории. Пользуюсь случаем поблагодарить этих товарищей за данное мне право публикации перечисленных материалов. В книге отражены, кроме того, результаты разведок А.В. Гадло в бассейне Аксая (см. Приложение), раскопок Д.Т. Березовца в Салтове в 1959-1960 гг. (в пределах публикации и краткого доклада на Пленуме ИА АН СССР в 1962 г.) и на селище Жовтнево (по докладу на том же Пленуме) и, наконец, работы В.К. Михеева на городище Маяки (по докладу на том же Пленуме). О количестве и расположении археологических памятников салтово-маяцкой культуры дает представление рис. 2.

Каждая глава книги посвящена анализу отдельной группы археологических источников: поселениям, жилищам, погребениям, керамике, предметам быта и производства, оружию, украшениям и т.д. Такой анализ, как мне кажется, позволяет проследить, во-первых, процесс оседания кочевников и связанные с ним явления (развитие земледелия, ремесла, торговли, становление феодализма); во-вторых, единство вариантов салтово-маяцкой культуры на всей исследуемой территории — от верховьев Дона н Донца до берегов Азовского моря и, в-третьих, единство донских и приазовских вариантов с остальными памятниками этой замечательной культуры, раскинувшейся в степях на тысячи километров — от Волги до Дуная и от Камы до предгорий Кавказа.

Цель книги будет достигнута, если читатель вместе со мной придёт к убеждению, что население Юго-Восточной Европы в VIII-IX вв. состояло из оседавших на землю кочевников (в основном болгаро-аланов), находившихся на стадии разложения первобытнообщинных отношений и становления феодализма, т.е. на стадии перехода «от кочевий к городам».

Примечания

Заключение

Около четырёх тысячелетий евразийские степи служили базой кочевого скотоводческого хозяйства. Подвижные кочевники-всадники стали постоянной и страшной угрозой для всех окружавших их племён, народов и государств. Нехватка пастбищ и богатства земледельцев побуждали кочевников вести с соседями грабительские опустошительные войны. Многие государства Азии и Европы подвергались набегам кочевых племён с первых веков появления кочевников на исторической арене до середины II тысячелетия н.э.

В среде земледельческих народов с глубокой древности возникали странные, наивные легенды о безжалостных и диких человеко-конях — кентаврах и были созданы художественные образы этих фантастических существ. Одно из самых ранних изображений кентавра известно на вавилонском рельефе XIII в. до н.э., где конь представлен в виде крылатого зверя с лапами вместо передних ног, что вообще характерно для архаического изображения лошадей. [1] К концу античного периода легенды о жестоких кентаврах стали постепенно забываться. Вместо диких, пристрастных к вину полулюдях-полуживотных героем сказаний стал мудрый кентавр (например, Хирон). Возможно, древние греки, поселившись в Северном Причерноморье в непосредственной близости к кочевникам-скифам, познакомились с их обычаями, и скифы перестали казаться им загадочными. Впрочем, изменились и сами кочевники: к середине I тысячелетия до н.э. они уже давно освоили степные пространства и даже заселили города. Часть из них занялась земледелием, а жители крупных поселений — ремёслами.

Новая волна ужаса перед кочевниками хлынула в Европу вместе с гуннскими полчищами. [2] Вновь возродился миф о зверях-кентаврах, двуязычных и двусердечных жестоких всадниках. По словам Йордана, гунны побеждали врагов «не столько войной, сколько внушая величайший ужас своим страшным видом». [3]

Однако, захватив степные земли, многочисленные гуннские племена подверглись той же трансформации, что и кочевники скифского периода. Они начали оседать на землю, а это повлекло за собой неизбежные изменения и в экономике, и в общественных отношениях.

* * *

Кочевое хозяйство в степях может принимать различные формы: [4]

1. Всё население кочует круглый год, не имея постоянных жилищ и не задерживаясь подолгу на одном месте (таборное кочевание).

2. Всё население кочует с весны до осени, а зимой возвращается на постоянные зимовища.

3. Одна часть населения кочует, другая — живет осёдло и занимается земледелием.

Мне кажется, что три основные формы кочевания можно рассматривать как исторические ступени развития кочевнической экономики.

Действительно, первая форма — таборное кочевание — встречалась в среде кочевников, известных этнографической науке, очень редко. По-видимому, оно было распространено на той стадии исторического развития кочевников,

(180/181)

когда та или иная их группа вступала па путь завоевания и освоения новых земель. Именно в такие периоды они казались современникам дикими необузданными кентаврами — людьми, не расстающимися с лошадьми. От этого периода их жизни почти не сохраняется археологических памятников — только разбросанные по степи отдельные курганы (реже курганные группы), могилы и клады. В эпоху средневековья на территории Восточной Европы эту стадию развития попеременно прошли различные гуннские племена IV-VII вв., авары, венгры, печенеги IX-X вв., торки-гузы X в., половцы XI в. н татаро-монголы середины XIII в. Одни из них (авары, венгры, торки) просто пересекли южнорусские степи; история остальных складывалась здесь, и мы можем проследить её не только по письменным, но н по археологическим источникам. Возможность обнаружить остатки материальной культуры этих кочевых народов зависит от тою. какая форма кочевания у них преобладала.

Если они оседали только на зиму, покидая зимовища на весь кочевой сезон (вторая форма), то до нас доходят в лучшем случае обломки черепков н костей на распахиваемых берегах рек да могильники, располагавшиеся у родовых зимовищ.

Если же довольно значительная часть населения жила осёдло, занимаясь земледелием, а кочевали лишь немногие (богатые) семьи (третья форма), то сохраняются следы их поселений и кочевий, развалины замков и городов, могильники.

Средневековые кочевники Юго-Восточной Европы находились на разных стадиях экономического развития. Печенеги во времена господства в южнорусских степях не знали третьей формы кочевания; у половцев она, вероятно, появилась только в XIII в. и распространилась в некоторых областях после татаро-монгольского нашествия. [5] Но история народов, создавших салтово-маяцкую культуру, даёт возможность наилучшим образом проследить трёхступенчатое развитие кочевнического хозяйства — от таборного кочевания к полуосёдлости и земледелию.

От времени, когда народы Подонья и Приазовья кочевали таборным способом, сохранилось очень незначительное количество памятников: клады и случайные погребения, датирующиеся в основном VI-VII вв.

С VIII в. начался переход ко второму способу кочевания. Появились постоянные знмовища, более или менее постоянные маршруты перекочёвок со стоянками, возобновлявшимися из года в год. Мы находим на берегах рек и Азовского моря остатки становищ без культурного слоя и с расплывчатыми границами — по-видимому, зимних, летних, осенних и весенних кочевий.

Уже этот способ кочевания в какой-то степени предусматривал занятие земледелием. Однако земледелие не вело ещё к планомерной распашке удобных земель вокруг прибрежных поселений. Оно ограничивалось, вероятно, так называемыми кочующими полями, какие попадаются в Монголии. Монгол-кочевник сеет каждый год на новом месте — у зимовки или у весенней стоянки, — а осенью подкочёвывает к полю для уборки урожая. [6]

Общая архаичность экономики и социального строя кочевников, о которой так часто упоминается в литературе, особенно выражается в постоянном переплетении древнего и нового, отсталого и прогрессивного. Три формы ведения кочевого хозяйства, установленные по этнографическим материалам, сосуществовали и в VIII-IX вв. Главным образом это относится к двум последним формам, поскольку третья является логическим завершением и следствием второй. Не только часть самих кочевников оседает на землю, но прикрепляются к одному месту и «кочующие поля».

Обширные земледельческие поселения на нижнем Дону, в Восточном Крыму и Верхнем Подонье, замки н города, большие могильники около них свидетельствуют об устойчивой осёдлости обитавшего на этих землях населения. Часть придонского населения кочевала, но на зиму возвращалась в обжитые, значительно более благоустроенные, чем зимовища, земледельческие посёлки с утеплёнными домами (полуземлянками или глинобитными мазанками). Все же, судя по синхронности большинства кочевий и постоянных поселений Подонья, мы вполне можем предполагать, что кое-где в степных районах существовала ещё и вторая форма кочевания — с зимовищами, забрасываемыми па семь-восемь месяцев в году. Культурный слой на этих памятниках почти не откладывался, и их удается обнаружить только по редким обломкам керамики на распаханной поверхности.

Естественно, что новый способ ведения хозяйства вызвал изменения в культуре и общественных отношениях.

В период таборного кочевания, когда кочевники захватывают и осваивают чужие земли,

(181/182)

они не создают своей оригинальной культуры. Как правило, они впитывают культуру разоренных племён и народов и подвергаются влиянию более цивилизованных стран, с которыми постоянно воюют, торгуют или вступают в дипломатические отношения.

Впоследствии элементы этих культур и влияний ложатся в основу складывающейся у них культуры.

Правда, отдельные черты, отличающие одну группу кочевников от другой, можно проследить археологически. Так, например, гунны в IV в. принесли на запад евразийских степей тяжёлые луки, а авары в VII в. — сабли и стремена. Следует особенно подчеркнуть, что на этой стадии экономического развития и у гуннов, и у аваров технический прогресс затрагивал в основном оружие, как главное «орудие труда». Кроме того, они лишь распространили на запад оружие, изобретённое или в государстве Хунну ещё в начале I тысячелетия н.э. (луки), или в Тюркском каганате, у алтайских «плавильщиков» в V-VI вв. (стремена). [7] Но хунну и алтайские ту-гю находились уже на той ступени развития, когда земледелие и ремёсла играли не меньшую роль, чем кочевое скотоводство.

Таборному кочеванию и разбойничьим набегам на соседей соответствовали н общественные отношения. Войны, ставшие «постоянным промыслом», [8] являются наиболее характерным признаком последней стадии развития военной демократии. Именно в этот период усиливается и становится наследственной власть верховного военачальника, а органы родового строя «превращаются в самостоятельные органы господства и угнетения». [9] Вот почему многие кочевые союзы племён, ведшие большие завоевательные войны, известны в источниках под названием империй и каганатов. Средневековые авторы — жители цивилизованных государств — рассматривали своих могущественных кочевых соседей сквозь призму представлений о государственном устройстве своих стран.

На деле «империя» Аттилы не была государством. Союз племён, возглавленный Аттилой, распался сразу же после его смерти. Таборное кочевание было слишком шаткой экономической базой для возникновения самостоятельного государства. Не была государством и «Великая Болгария» — крупнейший (после гуннского) причерноморский союз племён, сколоченный в VI в. ханом Кубратом.

Иной путь прошли такие страны, как Дунайская и Волжская Болгарии и Хазарский каганат. Судьбы всех трёх государств в первые века их существования тесно переплетаются друг с другом. Первоначальным толчком к их образованию послужил новый крупный кочевой союз племён — Хазарский, появившийся на крайнем юго-востоке восточноевропейских степей в VI в. История его выделения из Тюркского каганата подробно раскрыта М.И. Артамоновым, убедительно истолковавшим немногочисленные письменные свидетельства об этом событии. [10]

С самого начала этот союз именовался каганатом, а его глава — каганом. Он объединял несколько крупных племён и был достаточно сильным для того, чтобы вести постоянные войны с южными соседями — Албанией и Арменией — и отстаивать свою самостоятельность от дряхлеющего Тюркского каганата.

Никаких археологических следов от этого периода существования Хазарского каганата до нас не дошло. Таборное кочевание как основа хозяйства всех племён, входивших в союз, требовало новых земель и вело к неизбежному продвижению в степи Приазовья и Нижнего Подонья, по которым кочевали болгарские племена. «Великая Болгария» сильно ослабела после смерти Кубрата и распалась к середине VII в. на несколько, видимо, разобщённых орд. Война с ними не представляла для крепкого Хазарского союза особой трудности, хотя, по словам хазарского кагана Иосифа, болгар было великое множество — «как песка в море». В результате этой войны часть болгарских орд вынуждена была искать новых кочевий. Орда, возглавляемая ханом Аспарухом, ушла на запад — в Подунавье; другая орда направилась к северу и остановилась на средней Волге; остальные, верховным правителем которых был хан Батбай, расселились по всей степной полосе Причерноморья и Подонья и вошли в Хазарский союз. Эта война, по-видимому, укрепила Хазарский союз, пополнила его население и расширила его владения на тысячи километров.

Основная масса племен Хазарского союза не оставила ещё таборного кочевания, о чём свидетельствует отсутствие на их территории памятников VII — начала VIII в. Только на крайнем юге, на границе с древнейшими закавказскими земледельческими государствами,

(182/183)

кочевники, вероятно уже в конце VII в., стали оседать на землю и заниматься земледелием. Во всяком случае в первой половине VIII в. там были уже сравнительно большие города, на которые и обрушились в первую очередь войска арабских полководцев Масламы и Мервана. Особенно значительным был поход Мервана в 737 г., когда он со своей армией не только прошёл по Восточному Предкавказью и взял города хазар Семендер и Варачан, но дошёл даже до нижней Волги — до северных границ собственно хазарской территории. [11]

Походы арабов сыграли решающую, может быть, роль в истории Хазарского каганата. Война принесла его населению многочисленные бедствия — тысячи семей были разорены. Резко выявилось экономическое неравенство между отдельными родами и семьями. До этого любой кочевник, участвуя в победоносных походах на соседние страны, был в состоянии поправить своё пошатнувшееся кочевое хозяйство. После войны множество разорённых кочевников, потерявших и скот, и пастбища, вынуждены были перейти к другому способу производства — к земледелию.

Так население Хазарского каганата перешло сначала ко второму способу кочевания, а затем в подавляющем большинстве — к третьему, т.е. по существу к ведению полуосёдлого хозяйства.

Таким образом, как и во всяком другом кочевом обществе, причиной оседания на землю явилось прежде всего обнищание части кочевников. Шёл процесс сложения двух противоположных классов. К экономической зависимости обедневших кочевников от кагана, его дружинников, многих племенных вождей и родовой аристократии по мере прикрепления бедняков к возделанным клочкам земли добавлялось внеэкономическое принуждение. Пастбища — бывшую собственность родов — захватили богачи-аристократы, и земля только номинально продолжала считаться принадлежащей всему роду (это — одна из типичнейших архаических черт кочевого общества, хорошо известная по этнографическим исследованиям). К X в. частная собственность на землю стала уже традицией, и каган Иосиф имел полное право написать: «Семейства в моём государстве обладают наследственными имениями, переходившими к ним от их предков». [12]

Родовая аристократия превращалась в феодальную, а каган — в верховного сюзерена феодалов. Каган, главы крупных племён, родов и даже богатых семей составили феодальную иерархическую лестницу. Любопытно, что арабские писатели вплоть до X в. считали родовое право основным действующим законом Хазарского каганата. [13] Феодалы-кочевники, очевидно, в VIII в., как и позднее — в XIX в., стремились поддерживать видимость патриархального родового строя. Так, например, даже разбойничьим набегам друг на друга (баранте), разобщавшим население и выгодным феодалам, придавали форму родовой вражды, хотя они и совершались по решению суда биев. [14]

Необычная форма двоевластия, давно привлекшая внимание исследователей, [15] также являлась, видимо, отражением тех времён, когда каганат был племенным союзом. Известно, что главой каганата считался верховный владыка — каган. Его избирали, как правило, из числа членов древнего правящего хазарского рода. Самые выборы и весь ритуал жизни кагана были обставлены различными церемониями, аналогии которым можно найти только у народов, живущих родо-племенным строем.

Один из таких обычаев описывает ал-Истахри: «Когда они желают поставить кого-нибудь этим хаканом, то приводят его и начинают душить шёлковым шнуром. Когда он уже близок к тому, чтобы испустить дух, говорят ему: „Как долго желаешь царствовать?” Он отвечает: „Столько-то и столько-то лет”». [16]

Обряд этот несомненно связан с верой в божественную силу вождя (в данном случае кагана), игравшей важную роль в ранних формах религии у многих народов мира. [17] Считалось, что, старея, вождь терял эту силу, поэтому его убивали и заменяли молодым. Так же расправлялись со своим каганом и хазары: при любом несчастье, обрушивающемся на страну (засухе, разорении, неудаче в войне и др.), «чернь и знать спешат к царю и заявляют ему: „Мы приписываем свое несчастье этому хакану, и его существование нам

(183/184)

приносит несчастье. Убей его или же отдай его нам — мы его убьём”». [18]

Вера в божественную силу кагана и страх потерять эту силу приводили к тому, что почти все действия кагана и всё вокруг него было табуировано, жизнь кагана превращалась в цепь запретов: никто не мог даже смотреть на него, а приближаться к нему разрешалось только избранным вельможам, и то после очищения огнём. [19]

Естественно, что табуированный каган почти не имел возможности править своей страной. Власть, очевидно, была узурпирована «царём», к которому обращались подданные с просьбой выдать кагана для ритуального убийства.

Таким образом, не только власть, но и жизнь кагана была непосредственно в руках «царя», правившего огромным государством от имени кагана.

Небезынтересно вспомнить, что каган мог происходить только из одной, хазарской фамилии. По-видимому, это был древний род, возглавлявший в своё время Хазарский племенной союз. Позднее, когда союз разросся и в него влились неисчислимые болгарские роды, хазары остались в явном меньшинстве, и их вождь начал терять былое могущество. Переворот, вероятно, произошёл мирным путем: каган по-прежнему обладал всеми атрибутами безграничной власти, однако реальная власть перешла к представителю более сильных племён, входивших в союз. [20] Возможно, что «царём» стал один из болгарских ханов. «Царь» (иша, шад), по словам ибн Русте, «не даёт отчёта никому, кто бы стоял выше его». Он «сам распоряжается получаемыми податями н в походы свои ходит со своими войсками». «Царь» возлагает на зажиточных и богатых обязанность поставлять всадников, «сколько могут они по количеству имущества своего». Конное царское войско состоит из 10 000 всадников, как обязанных постоянной службой или находящихся на жаловании у царя, так и выставляемых людьми богатыми в виде повинности. [21]

Таким образом, «царь» был настоящим феодальным сюзереном, имеющим вассалов, обязанных ему службой, как и в любой другой феодальной стране. Войско его составлял уже не «вооружённый народ», а регулярная наёмная армия, соединённая с феодальным ополчением.

Наконец, «царь» собирал подати, и, следовательно, была создана административная система для их сбора. Известно, в частности, что в южных приморских торговых городах сидели хазарские управители — тудуны. [22]

Третья форма кочевания привела к завершению феодализации, к образованию феодального государства — Хазарского каганата.

Однако кочевнический (в данном случае хазарский) феодализм, как правило, пронизан архаикой. Особенно подчёркивало эту архаику «двоевластие» в лице двух правителей: племенного вождя — кагана — и феодального «царя» — бека (шада), причем последний совершенно отстранил вождя от власти, оставив на его долю лишь «честь» подвергаться обременительным и малоприятным обрядам.

Итак, арабо-хазарская война ускорила процесс классообразования и послужила толчком к феодализации общества.

Следствием войны было ещё одно важное событие, непосредственно сказавшееся на сложении салтово-маяцкой культуры.

Дело в том, что арабы, обрушившиеся на Северный Кавказ в 30-х годах VIII в., привели в движение массы местного населения. Хотя мы не знаем подробностей похода Мервана на Аланию в 735 г., но, очевидно, взятие трёх аланских крепостей не прошло для аланов безболезненно. [23] Известно, например, что в нескольких аланских могильниках, расположенных в средней части Северного Предкавказья, захоронения перестали совершать именно в VIII в. (см. рис. 23, 3). Вероятно, исчезновение населения из окрестностей этих могильников можно связать с походом 735 г.

Встает вопрос, куда же исчезло население сравнительно большого северокавказского района? Уничтожить его полностью арабы не могли. Возможно, что люди просто ушли из разоренных посёлков в другие земли. О том, куда они направились, свидетельствуют археологические материалы: именно в VIII в. в верховьях Северского Донца, Оскола и Дона впервые появились памятники аланского варианта салтово-маяцкой культуры. Напрашивается вывод, что именно сюда пришло аланское население из разорённых арабами районов Северного Кавказа.

Пройти через донские степи аланы могли лишь при условии дружественных отношений

(184/185)

с кочевавшим там населением, которое состояло из болгар и, вероятно, части сарматов-аланов, оставшихся в степях после гуннского нашествия. За три с лишним века степные аланы так перемешались с тюркскими болгарскими племенами, что перестали отличаться от них. Во всяком случае в степях не сохранилось характерных аланских памятников V-VII вв.

Вполне вероятно, что в VIII в. эти аланы-кочевники присоединились к северокавказским переселенцам и вместе с ними отошли в лесостепные районы Подонья.

Как мы видели, они не потеряли прежних связей с болгарами и хазарами и, войдя в состав Хазарского каганата, сохранили, возможно, некоторую политическую самостоятельность. Хазарское правительство не разрушало белокаменных замков, построенных аланскими феодалами по верховьям всех трёх рек (Дона, Оскола и Северского Донца), как, например, разрушило Правобережный замок, воздвигнутый на пересечении торговых путей каким-то предприимчивым болгарским ханом. [24] Однако в сердце аланских земель (у Салтова) была построена каганская крепость — Каганово городище, в которой, вероятно, жил тудун «царя» со своей тюркской, чуждой окружающему населению дружиной.

Почти до конца VIII в. на огромной степной территории, занятой кочевыми народами, входившими в Хазарский союз, не было культуры, которая улавливалась бы археологически.

Зато многие памятники конца VIII — начала X в. поражают богатством и разнообразием. От таборного кочевания население повсеместно перешло ко второй и третьей формам кочевания. Относительная или полная осёдлость в сочетании с более или менее спокойной внешнеполитической обстановкой и крепкой центральной государственной властью привела к расцвету и экономической, и культурной жизни: появились разнообразные ремёсла, развились прикладное искусство и архитектура, возникла письменность.

Вопрос о письменности народов Хазарского каганата ещё недостаточно разработан лингвистами. Причина заключается прежде всего в том, что материал, предоставленный археологами, очень невелик. Буквы тюркского алфавита и целые надписи обнаружены на камнях Маяцкого городища, на фляжках из Новочеркасска и т. д. [25] Они свидетельствуют, видимо, что официально принятые в Хазарском каганате язык и письменность и у аланов, и у болгар были тюркскими.

В основу салтово-маяцкой культуры, несомненно, легла сармато-аланская культура. При этом наибольшую роль сыграла культура северокавказских аланов, которые пришли в Подонье в VIII в. Они принесли с собой уже сложившийся земледельческо-скотоводческий уклад жизни и некоторые ремёсла. Обстановка VIII в. была такова, что оседающие на землю кочевники Подонья и Приазовья вступали в непосредственный контакт с северокавказскими аланами, как пришедшими в Подонье, так и оставшимися на месте. Они быстро заимствовали и осваивали культуру народа, близкого им и этнически, и экономически, и социально. У тюркоязычных кочующих болгар и хазар были свои культурные навыки и традиции. Высокая культура родственного им Тюркского каганата, несомненно, оказала на них очень сильное влияние. Наконец, мощные культурные влияния проникали в южнорусские степи из закавказских государств (особенно из Албании) и из Византии. Соединённые в одном кочевническом котле все эти культурные традиции и влияния послужили толчком к сложению салтово-маяцкой культуры.

Однако мы знаем, что границы этой культуры значительно превосходят государственные границы Хазарского каганата. Помимо очерченной выше громадной территории, на которой попадаются салтово-маяцкие памятники (Подонье, Приазовье, Дагестан, Крым, Приднепровье, Северо-Восточная Болгария, Среднее Поволжье и др.), и северокавказская Алания стала в VIII—IX вв. районом салтово-маяцкой культуры в одном из её многочисленных вариантов.

Итак, области распространения салтово-маяцкой культуры входили в пределы различ-

(185/186)

ных средневековых суверенных государств. Памятники современной Северо-Восточной Болгарии размещались на территории Дунайской Болгарии — одной из крупнейших европейских держав того времени. Средневолжские памятники располагались на землях Волжской Болгарии, которая хотя и платила дань хазарам, но никогда не была от них полностью зависимой.

Сохранила суверенность и Алания, через которую Византия не раз пыталась проводить свою политику на юго-востоке Европы.

Судя по Вознесенскому городищу и могильнику у с. Новогригорьевка, отдельные дружины и орды юго-восточных кочевников оседали и на берегах Днепра.

Что же представляли собой остальные области распространения салтово-маяцкой культуры — верхне- и нижнедонские, приазовские. Крымские и дагестанские земли? Принадлежали ли они самостоятельным политическим объединениям или входили в состав единственного известного тогда в Юго-Восточной Европе государственного образования — Хазарского каганата?

Дагестанский вариант салтово-маяцкой культуры не вызывает сомнений: территориально он, по-видимому, совпадал с расселением собственно хазарских племён.

Восточный Крым, Приазовье и степное Нижнее Подонье были заняты неисчислимыми, «как песок в море», болгарскими ордами. В VII в., как писал каган Иосиф, хазары воевали с ними, победили их и заняли их земли. Каган, конечно, преувеличил: болгары вплоть до X в. оставались на этой территории, хотя хазары и поставили кое-где на поселениях и в городах своих тудунов. В Крыму тудун сидел в Херсоне, в Приазовье — в Фанагории (бывшей столице «Великой Болгарии»). В Подонье в IX в. была построена крепость Саркел для наблюдения над всей степью. Население Саркела состояло из болгар, а каганский гарнизон — из нанятых кочевников (печенегов и гузов), враждебных болгарам.

Что касается лесостепного (аланского) варианта салтово-маяцкой культуры Подонья, то о нём не сохранилось никаких сведений в литературе того времени. Богатый, развитой и воинственный народ как будто совершенно не участвовал в общеевропейской жизни. Это наводит на мысль, что имя аланов скрыто в источниках под каким-то другим общим названием. Археологические материалы (Каганово городище, Ново-Покровский могильник, антропологическое смешение аланов с болгарами, тюркские надписи на стенах аланского Маяцкого замка и др.) позволяют думать, что аланы верхнего Дона слились с основным населением Хазарского каганата — болгарами — и вошли в состав этого государства.

Таким образом, мы с полным основанием можем считать, что пять вариантов салтово-маяцкой культуры, распространённых в Юго-Восточной Европе, были объединены Хазарским каганатом (рис. 50).

Вопрос о размерах Хазарского каганата неоднократно дискутировался в исторической литературе. Б.А. Рыбаков и М.И. Артамонов, [26] пользуясь отрывочными сообщениями нескольких арабских авторов, краткой и пространной редакциями письма кагана Иосифа, очень убедительно намечают границы Хазарии — земли, занятой собственно хазарами и бывшей, по-видимому, доменом хазарского кагана (рис. 50). [27]

При определении пределов всего Хазарского каганата мнения обоих учёных расходятся. Б.А. Рыбаков полагает, что салтово-маяцкие памятники нельзя считать «хазарскими». Он отрицает возможность сопоставления границ их ареала с границами каганата.

По источникам более позднего времени, чем эпоха расцвета каганата (сообщениям авторов X-XII вв.), он определяет, что границы Хазарии в X в. совпадали с границами домена. Но X век не показателен. Хазария тогда доживала последние дни, болгары и аланы были уже разгромлены печенегами и частично уничтожены, экономическая база каганата рухнула, недавние кочевники, влившись в новый кочевой союз — печенежский, вновь вернулись к таборному кочеванию, к завоеваниям и грабежам.

М.И. Артамонов, очерчивая границы каганата в эпоху его наибольшего подъёма (VIII-IX вв.), правомерно использует археологические материалы в сочетании с краткими письменными свидетельствами. Он приходит к выводу, с которым я совершенно согласна, что территория Хазарского каганата в общем совпадает с областью распространения в Восточной Европе пяти перечисленных выше вариантов салтово-маяцкой культуры. [28]

(186/187)

Рис. 50. Варианты территорий салтово-маяцкой культуры, Хазарского каганата, государств с аналогичной культурой и народов, окружавших каганат в VIII—IX вв. (по письму кагана Иосифа):

1 — граница Хазарского каганата по С. П. Толстову; 2 — граница домена хазарского кагана по М. И. Артамонову; 3 — границы Хазарии по Б. А. Рыбакову; 4 — северо-западная, северная и северовосточная границы каганата по М.И. Артамонову и С.А. Плетнёвой; 5 — болгарские варианты салтово-маяцкой культуры; 6 — аланские варианты салтово-маяцкой культуры; 7 — хазарский вариант салтово-маяцкой культуры; 8 — степной, неизученный вариант салтово-маяцкой культуры.

Следует отметить, что размещение памятников салтово-маяцкой культуры опровергает фантастические выводы С.П. Толстова о границах каганата. [29] Концепция С.П. Толстова уже не раз подвергалась критике. [30] Исходя из пространной редакции письма кагана Иосифа, С.П. Толстов включил в пределы Хазарского каганата земли народов, которые на самом деле никогда в него не входили. Сам Иосиф говорит о них очень неопределённо. Он просто перечисляет народы, жившие на север от каганата: буртас, бул-г-р, Сувар, арису, церемис, в-н-н-ти-т, с-в-р, с-л-виюн. Благодаря другим источникам, в частности русской летописи [31] и сообщениям ибн Фадлана, [32] мы можем утверждать, что большинство перечисленных народов — болгары (а значит, и сувары), буртасы, вятичи, северяне, поляне — только платили некоторое время Хазарскому каганату дань, от которой им удалось освободиться уже в конце IX — начале X в.

Интересно, что каган упоминает в этом списке народы и племена, жившие на север и северо-восток не от его сравнительно небольшого домена, а, очевидно, от всего Хазарского каганата в границах VIII-IX вв., поскольку иначе он должен был бы включить в этот список и народ в-н-н-т-р (болгар-степняков), и аланов, обитавших в лесостепном Подонье. Однако о в-н-н-т-р-ах он вспоминает

(187/188)

в другом отрывке, где пишет о народе, земли которого заняли хазары.

Итак, владения Хазарского каганата на северо-западе и севере вплотную подходили к землям славянских племён — вятичей, северян, полян, па которых хазары и наложили дань в VIII в. Границы каганата были довольно сильно укреплены. Сидевшие в белокаменных замках феодалы оберегали их от вторжений славян на территорию каганата. Они собирали с ближайших славянских поселков дань, а с окрестного алано-болгарского населения — подати.

Археологические материалы позволили определить, что три из пяти вариантов салтово-маяцкой культуры, входивших в Хазарский каганат, оставлены болгарскими племенами. Следовательно, болгары были основным населением каганата. В самом деле, если мы посмотрим на карту, то явное территориальное превосходство болгар бросается в глаза. Хазарский и аланский варианты, вместе взятые, занимали площадь, в два раза меньшую, чем болгары, широко раскинувшие в степях свои поселения и кочевья, заселившие приморские города и почти половину Крымского полуострова.

Видимо, именно болгары, смешанные с некоторым количеством аланов, и были основными создателями салтово-маяцкой культуры. Характерно, что памятники этой культуры попадаются именно там, где письменные или антропологические материалы фиксируют пребывание болгар. Так, помимо Хазарского каганата, они известны в Дунайской и Волжской Болгариях и датируются там тем же временем (VIII-IX вв.), что и памятники крымско-приазовско-донских степей.

Одновременное появление их в Волжской Болгарии и Хазарском каганате объясняется, по-видимому, тем, что часть болгар переселилась в Среднее Поволжье на 100 лет позднее ухода орды Аспаруха, после арабских войн. Возможно, что передвижение связано с перемещением аланов в лесостепное Подонье. Кочевавшие там болгары отошли севернее — за муромские леса — и явились в Волго-Камье, неся с собой культуру, которая расцвела в Подонье в VIII в. Кроме того, и в последующие десятилетия связи болгар Хазарского каганата и Волжской Болгарии, несомненно, были очень тесными и постоянными, тем более, что хазарские дружины нередко, вероятно, приходили на среднюю Волгу за данью, заложниками, жёнами, которых обязаны были, согласно сообщению ибн Фадлана, поставлять им болгарские цари.

Гораздо труднее объяснить происхождение салтово-маяцкой культуры в Дунайской Болгарии, поскольку дата откочёвки Аспаруховой орды на Дунай точно указана в письменных источниках — 675 г. Видимо, болгары-переселенцы отнюдь не порывали с оставшимися на востоке соплеменниками. Кроме того, одинаковые внешние воздействия (влияние Византии и славян), экономические процессы (переход к третьей форме кочевания, т.е. оседание из землю), социальные явления (образование мощного государства) способствовали сложению одинаковой культуры.

Болгарские варианты салтово-маяцкой культуры совпадают друг с другом почти во всех деталях.

Различия между ними связаны прежде всего со степенью византийского влияния. Ему в особенности были подвержены дунайский и крымский варианты, имеющие наибольшее сходство между собой. Приазовский вариант весьма близок к ним, однако болгары Приазовья более других были склонны к кочеванию. К осёдлости они перешли только в окрестностях крупных поселков-городов (Таматархи, Фанагории), а на остальной территории вели, судя по сохранившимся памятникам-кочевьям, кочевой образ жизни (вторая форма кочевания). На донском болгарском варианте влияние Византии сказывалось гораздо слабее. и он значительно ближе других к аланскому донскому варианту. Его можно считать как бы промежуточным звеном между болгарскими и аланскими вариантами культуры.

Конечно, важную роль играла этническая среда, в которую попадали болгары при перекочёвках. Дунайские болгары постепенно растворились в славянской среде, волжские — в финно-угорской, крымские смешались с местным готско-греческим населением, приазовские — с косожским, донские — с аланским.

Вряд ли мы можем соотносить болгарские варианты салтово-маяцкой культуры VIII-IX вв. с группировками болгар V-VI вв. (кутригурами, оногурами, утигурами), как это пытается сделать В.Ф. Генинг. [33] Передвижения племён в VII-VIII вв. разрушили прежние союзы и перетасовали болгар по-новому. Они вошли в новые, государственные объединения, не совпадающие с прежними племенными союзами ни территориально, ни экономически, ни социально. Это были Болгарское царство на Дунае, Болгарское царство на Волге и Хазарский каганат.

(188/189)

Таким образом, культура Хазарского каганата, представляющая собой культуру болгарских или, вернее, болгаро-аланских племён, создана этнически родственными племенами и является, следовательно, этнической. Тем не менее объединение различных групп этих народов в различные государства привело к тому, что внутри каждого из них складывалась общая государственная культура. На примере Дунайского и Волжского болгарских государств этот процесс прослеживается очень хорошо. Уже в X в. в каждом из них была высокая своеобразная культура, сложившаяся на базе салтово-маяцкой. Что же касается Хазарского каганата, то там процесс сложения государственной, «хазарской» культуры был прерван печенежским нашествием и походами Святослава, ударившими по центрам каганата — Итилю, Саркелу, Таматархе. Зато именно на примере Хазарского каганата мы можем проследить, как начинала складываться культура средневекового феодального государства кочевников.

Первым условием этого процесса был переход кочевников ко второй и третьей формам кочевания, т.е. по существу к полуосёдлости и земледелию. Переход к полуосёдлости был связан с внутренними и внешними событиями, стимулировавшими этот процесс. В данном случае особую роль сыграли арабские войны, передвижения значительной части населения на новые земли, активизация взаимодействий с земледельческими соседями, обеднение кочевников, разорённых войной, феодализация общества и установление крепкой центральной власти «царя» — высшего феодального сюзерена.

Второе условие носит чисто экономический характер — это развитие ремёсел (в первую очередь — гончарного) и расширение внутренних торговых связей, прослеженное выше на примере распределения амфор па территории трёх вариантов салтово-маяцкой культуры. Амфоры широким потоком шли из Византии, приморских и нижнедонских городов и поселений, проникая даже в отдалённые уголки каганата — к его северным и северо-восточным границам.

Третье условие заключается в сложении на всей территории государства одного языка (в каганате — тюркского) и появлении письменности, проникшей, видимо, широко и в народные массы.

Наконец, четвёртое условие состоит в принятии единой государственной религии, соответствующей новым общественным отношениям. В Дунайской Болгарии это было христианство, в Волжской — мусульманство, в Хазарском каганате — иудаизм.

Правда, новая религия Хазарского каганата не проникла в народ так глубоко, как христианство и мусульманство в родственных каганату державах. Видимо, у новой государственной хазарской религии не хватило времени одержать полную победу над языческими представлениями, укоренившимися в сознании народных масс. Иудаизм продержался в каганате всего около 200 лет и рухнул вместе с ним, сохранившись в одном из вариантов только среди некоторых хазаро-болгарских обитателей Крыма. [34]

Такая же судьба постигла и культуру Хазарского государства. Некоторые достижения её, правда, были усвоены печенегами (например, они заимствовали сабли и котлы), но в целом культура народов каганата была сметена и уничтожена новыми кочевыми ордами, хлынувшими в Европу.

Степи снова наполнились дикими и беспощадными кентаврами-кочевниками, о которых с ужасом говорили даже в далёкой Франции. [35]

* * *

Мы проследили путь кочевников «от кочевий к городам», к цивилизации, на одном частном примере (на трёх вариантах салтово-маяцкой культуры).

Подобные процессы протекали и в других кочевнических образованиях: скифском, гуннском, тюркском, уйгурском, хакасском, арабском, татаро-монгольском и др.

Все эти народы объединялись в государства только после перехода к третьей форме кочевания, когда часть населения обращалась к земледелию, создающему устойчивую экономическую базу. Интересно, что не только кочевые скотоводческие общества, но и скотоводческие общества древнего Востока были подвержены этому закону: государственные образования возникали там, как правило, у народов, перешедших от скотоводства к земледелию. [36]

Таким образом, только земледельческая или смешанная земледельческо-скотоводческая (земледельческо-кочевническая) экономика может стать основной для образования государ-

(189/190)

ства. Паразитических кочевых государств, живших грабежами и пошлинами, не существовало. Это были кочевые племенные союзы, которые становились государствами лишь в том случае, если часть населения переходила к земледелию. Только осёдлый народ, занятый земледелием, ремёслами, строительством, способен создать высокую культуру. Далеко не все кочевые объединения достигали этой ступени развития. Постоянные волны новых кочевнических союзов племён, приходивших с востока на протяжении четырёх тысячелетий, тормозили этот процесс. Однако после очередного «переселения народов» обстановка то в одной, то в другой части степи на некоторое время успокаивалась, и тогда степи превращались в пашни, кочевья — в посёлки и города, юрты сменялись землянками и мазанками, жестокие всадники-грабители становились земледельцами, скотоводами и ремесленниками, а племенные союзы нередко за несколько десятилетий вырастали в могучие державы.

Такой державой и был Хазарский каганат, сумевший на протяжении почти двух веков противостоять крупнейшим государствам того времени — Византийской империи и Арабскому халифату.

Примечания