Обособленный человек как тип личности, недостающий чувашской культуре

Каждого человека может спасти не масса человеческая, не система, не общество, а только он сам, наделенный способностью и желанием отличить добро от зла. Только он сам, не допустивший, чтобы его страхом, обманом или подачками заставили отказаться от права и от долга, отличать справедливость от несправедливости, мужество от трусости, жертвенность от алчности, сострадание от эгоизма. Если вы не будете бояться замечать эти различия и делать свой выбор, тогда вы измените мир.

Уильям Фолкнер

I. Кризисное сознание национально-ориентированной чувашской интеллигенции

Поток национальной жизни, который течет в русле чувашской идеи, после паводка 1990—1991 годов, сегодня на глазах иссякает. В тяжелом душевном состоянии находятся даже те, кто еще несколько лет назад был символом «Третьего Возрождения чувашского народа», кто пришел в политику на гребне перестроечной волны общественного и национального подъема. Так, Атнер Хузангай, который на первых выборах в Президенты Чувашской Республики (1993) набрал 46 % голосов избирателей, не скрывает своего пессимистического взгляда на национальную жизнь. Он пишет: «Сейчас — время сумерек, время сумеречных состояний души»¹. На вопрос газеты «СЧ— Экран»: «Каково ваше настоящее душевное состояние?» — он отвечает: «Сумерки (сумеречное)»².

В беседе с корреспондентом татарской газеты «КРИС» свое ощущение кризиса современного чувашского миросозерцания Хузангай выразил следующим образом: «Национальное движение переживает спад. Есть разные факторы, чисто субъективные и объективные. Многие инициаторы, активисты нашли себя в иной сфере деятельности. Кто в бизнесе, кто в госаппарате. Невозможно долго поддерживать огонь национальной идеи на чистом энтузиазме»³.

Многое говорит о том, что через сознание чувашской интеллигенции прошла глубокая трещина. К примеру, в печати и литературе часто повторяется мысль о том, что быть чувашом чрезвычайно трудно⁴. Призывы (нередко в форме провоцирующего эпатажа) к народу быть самим собой или до конца искоренить в себе свою национальность, также продиктованы тем же душевным мотивом.

Художник Геннадий Исаев, душой болеющий за родной народ, так формулирует эту альтернативу: «Е пирӗн пӗтсе ҫухалса каймалла ҫак ҫӗр

206

ҫинчен, е хамӑр пуласлӑх ҫулӗ ҫине ӳкмелле» (Нам следует либо исчезнуть с лица земли, либо встать на путь, ведущий в будущее).

Следует отметить, что в сознании образованных чувашей представление о нахождении чувашского народа на самом краю пропасти ещё с конца прошлого века сделалось общим местом. И сейчас не случайно, я думаю, появилась и интерпретация самоубийства Нарспи как метафора удела нашей нации (художник Праски Витти). Правда, не исключено, что Константин Иванов взял образ Нарспи, что называется, из сердца, передал ей какие-то тайные знания о самом себе (не предчувствие ли ранней смерти?) и о народной жизни (не олицетворяет ли самоубийство Нарспи судьбу тысяч и тысяч «отрезанных ломтей», потерянных для родного народа?)⁵.

Нарспи, возможно, отражает взгляды Иванова и на будущее чувашского народа. Это предположение высказал в свое время еще Яков Ухсай. «К. Иванов в 17 лет написал «Нарспи» — и бросил занятие литературой, — занес он в свой дневник 16 марта 1974 г. — Я тоже не верю в будущее чувашской поэзии»⁶.

В истории чувашского национального движения очень немногие верили в то, что они делают, большинство же на самом деле либо отдавало дань моде на «национализм», либо разыгрывало (нередко бездарно) роль духовного вождя народа, или же руководствовалось своими материальными интересами (под прикрытием верности высоким идеалам устраивались личные дела). Не оттого ли, что у нас всегда так мало искренне верующих в будущее чувашского народа, национальная жизнь после некоторого оживления всегда быстро и надолго замирала⁷.

Трудно ли быть чувашом? Сегодня нет того отрицательного отношения к чувашскому народу, которое было в прошлом, когда многие с презрением смотрели на все чувашское, когда нередко считалось, что чуваши пребывают в диком, почти в животном состоянии. «Нельзя назвать их людьми, в них более скотского», — заявлял П. Сумароков.

«Только религиозно-нравственное просвещение инородцев может смягчить их грубые нравы и жестокие обычаи, заставить их заботиться о чистоте душевной и телесной, словом, только оно одно может вывести их из состояния скотоподобия», — читаем в книге «Идеалы православно-русского инородческого миссионерства» иеромонаха Дионисия (Казань. 1901. с. 171 «Чувашский язык не разнится от «коровьего» языка, он имеет самое большее 300 слов», — эти и другие оскорбления часто не сходили с языка русского обывателя, когда речь заходила о чувашах.

Из чувашофобов теперь мало кто решается в подобной форме публично выражать свои античувашские настроения. Теперешней чувашской интеллигенции не знакомо то состояние душевного ада, которое до революции посещало вставших на чувашский путь. Так что быть чувашом в наше время намного проще, чем тогда. Тем не менее мы и сегодня слышим вопли отчаяния, глухие стенания. Похоже, что тяжелой, отрицательной энергетикой наполнилась духовная атмосфера нашего народа. Мы сами себя заключили в ад, забывая, что «в аду остаются лишь до тех пор, пока этого хотят». Нужна вера — и «на небо можно подняться так высоко, как этого пожелаешь»...

207

Нет веры — и чувашские поэты переходят на русский язык; нет веры — и переселяются в лучший мир (т. е. сходят в могилу) или переезжают жить в Москву...

То, что деятели культуры в большинстве своем встали на сторону власти, силы, оказались неспособными противостоять соблазну продаться денежным мешкам, также говорит об отсутствии веры, говорит о разложении и ослаблении национальной энергии.

«Истинный поэт всегда в оппозиции к любой власти, — напоминает Атнер Хузангай. — Так же и истинный интеллигент по определению не может не быть в оппозиции к власти. Их дело — «тайная свобода»⁸.

Но творческая интеллигенция глуха к таким предостережениям. Предательство по отношению к самому себе, забвение элементарных понятий о чести и достоинстве, о миссии служения народу, измена национальным интересам — становится нормой.

В чувашском мире символом предательства считается Урасмет (Уразметь) — человек, своими чёрными делами выбившийся в турханы (в князья), когда Чувашия была в составе Казанского ханства. Те чуваши, которые ныне идут, например, на сотрудничество с либеральнодемократической партией России, — наследники Уразметя.

ЛДПР ратует за авторитарную форму правления, предполагающую доминирование одного лица («отца нации») и одного народа над остальными. Из последних заявлений ЛДПР видно, что партия Жириновского ведет Россию к расизму. Понятно, что политика дискриминации, ограничения нетитульных народов в правах, лишение их равноправия ничего общего не имеет с национальным возрождением, с чувашским делом.

«Если бы сегодня объявили выборы президента России, я не колеблясь отдал бы свой голос за В. В. Жириновского, — заявляет, например, композитор Анисим Асламас. — Он из политиков, как никто другой, близок к литературе, искусству и культуре. Жириновский развитый политик-интеллектуал, художник»⁹.

Интеллигенция, похоже, не даёт себе ясного отчета в том, что художества Жириновского в конечном счете выйдут боком чувашскому народу. Она оказалась неспособной дать оценку перешедшим в стан врагов народа, указать на гибельность пути, по которому современные уразмети хотят повести народ.

«Надо приветствовать то, что известные личности, сыны Чувашии народный писатель Михаил Юхма и поэт Анатолий Хум сотрудничают с координатором ЧРО ЛДПР Олегом Васильевым, — читаем в «Вестнике ЛДПР». — Это сотрудничество — яркое свидетельство совместной работы на благо нашего народа, во имя возрождения его культуры, в понимании чувашским народом своей сути и корней»¹⁰.

«Зря у людей пропали хвосты, — занес в 1973 г. в свой дневник Юрий Скворцов. — Если бы был хвост, то легко можно было бы узнавать подлинное намерение человека»¹¹.

Писатели-жириновцы прикрываются фразами из лексики национал-патриотов, уверяют, что они, дескать, виляют хвостом и пресмыкаются

208

ради чувашского же народа, ради чувашского же дела. Вот так, к примеру, Михаил Юхма обосновывает свое «хвостовиляние»:

«Мы издали около ста книг по истории, культуре нашего народа, проследили его развитие на протяжении нескольких веков. Но, к моему удивлению и даже стыду, власти не заинтересованы в том, чтобы такие книги доходили до читателей. Куда только мы ни «стучались». Но ожидаемой поддержки не получили. Даже Министерство просвещения не интересуется нами, когда, казалось бы, это в их интересах, потому что это для нашего народа, для наших детей. И вот меня очень радует, что руководитель Чувашской организации ЛДПР Олег Андреевич Васильев заинтересовался нашим предложением и обещал свою материальную поддержку. Это будет длительная программа: работа по возрождению культуры, по распространению исторических знаний о древней истории чувашского народа. Согласие Чувашской организации ЛДПР донести эти книги до наших читателей совместно с нами — для нас огромная поддержка, и тем самым он спасет не материальные блага, не деньги — он спасет культуру, знание своей истории и её корней. И как бы трудно ни было, жизнь держится на подвижниках, мы нашли друг друга»¹².

Страшная сатанинская подмена выявляется, если вдуматься, в заверениях Юхмы. (Прав все-таки А. Хузангай, когда пишет, что «в наше время происходит девальвация базовых ценностей».)

Поэтесса и редактор журнала «Пике» Раиса Сарби свой приход в ЛДПР также связывает с думой о народе: «Прежде чем прийти в ЛДПР, я обошла с протянутой рукой все предприятия и организации, министерские учреждения, но никто мне не помог, никто не выделил деньги для редакции. И то, что я прошу, это не для меня, это для народа»¹³.

Чувашской интеллигенции не достает моральной, интеллектуальной честности. У неё нет привычки называть вещи своими именами. Не случайно ей полюбились пословицы: «С сильными не борись, с богатыми не тягайся», «В жизни может пригодиться и щербатый топор», «Говорящий правду не угоден даже родне»...

Во время перестройки и гласности в нашей стране произошел некий процесс «очищения», освобождения общественного сознания от фальсификаций, лживых официозных легенд и мифов. Чувашская интеллигенция, в большинстве своем погрязшая во лжи, клевете и прислуживании, не сумела использовать этот исторический шанс для самоочищения. Напротив, лицемерие теперь часто облекается именно в маски «национализма». И это не может не вызывать определенные ассоциации с состоянием чувашского общества после падения царизма, после Октябрьской революции, когда миссионеры-русификаторы в одно мгновение перекрасились в «националистов».

«Если сегодня всех лжецов посадить в тюрьмы, — записал в 1917 г. в своем дневнике И. Д. Никитин-Юркки, — то тюрьмы переполнятся и не хватит хлеба заключенных прокормить»¹⁴.

Из истории национально-освободительных движений видно, что победа обеспечивалась чистотой помыслов, чистотой сердца и праведностью

209

дела. (Кстати сказать, старая чувашская вера основывается именно на этих «принципах.)

Автор этой статьи, с 1987 г. с интересом наблюдающий за развитием чувашского национального движения, не может припомнить ни одного случая, когда бы так или иначе прозвучала мысль, что только с чистым сердцем можно спасти и возродить чувашский мир. Чувашские политики национал-патриотической ориентации вольно или невольно следуют по стопам первого «политика» (если необходимость постоянно изворачиваться, лгать можно подвести под это определение) в чувашской истории —И. Я. Яковлева. «Будьте хитрыми, — учил нас И. Я. Яковлев, — вспоминает Метри Юман. — Еще молодым я усвоил уроки Игнатия Лойолы. Только хитроумие может спасти чуваш»¹⁵. Юман сравнивает Яковлева со львом: «И в самом деле, разве не похож он на льва? С видной бородой, могучего телосложения, душой и умом необъятен»¹⁶.

Из дневника Александра Жиркевича видно, что в характере Яковлева было больше лисьего, нежели львиного. Например:

«Хитрый, практичный старик»¹⁷; «Человек с хитрецой, себе на уме, осторожный на словах, в своих признаниях»¹⁸; «У Мотовиловых, Зубцовых, в других домах при признании общественных заслуг Яковлева его ругают как хитрого, себе на уме, пронырливого, всюду умевшего пролезть, человека»¹⁹.

«У Яковлева, старика, все заранее известно, обдумано, и увлекаться, делать неосторожные шаги, вмешиваться в политику он, конечно, не будет»²⁰.

«Вообще она (Вальяно-Штейн. — Ю. Я.) сделала несколько наглых выпадов против Яковлева, между прочим, сказав ему в глаза: «Вас обвиняют в том, что вы двуличны»²¹.

«Он ничего не делает зря, заранее хорошо не обдумавши последствий»²².

Можно говорить о целой технологии неправды, связанной с именем Яковлева. Он является духовным отцом тех современных деятелей национального движения, которые идут на уловки, на хитрости, прибегают к политическому иезуитству. Миф о Яковлеве служит им надежным прикрытием от критики со стороны тех, кто так или иначе хранит верность своим национальным традициям, кто тяготеет к духовному первородству чувашской идеи, — миф также служит им оправданием перед самим собой, перед своей совестью за свои нечестивые дела

«Меня спрашивают иногда, существуют ли «левые» мифы? — пишет Ролан Барт. — Конечно, существуют в тех случаях, когда левые силы теряют свою революционность. Левые мифы возникают именно в тот момент, когда революция перестает быть революцией и становится «левизной», то есть начинает маскировать себя, скрывать свое имя, вырабатывать невинный метаязык и представлять себя как «природу». Отбрасывание революцией своего имени может быть обусловлено тактическими или иными причинами, здесь не место обсуждать этот вопрос. Во всяком случае, рано или поздно оно начинает восприниматься как образ действий, наносящий вред революции; поэтому в истории революции её уклоны всегда как-то связаны с мифотворчеством.

210

Истинно революционный язык не может быть мифическим. Революцию можно определить как катартический акт, высвобождающий политический заряд, накопившийся в мире. Революция созидает мир, и её язык, весь её язык, функционально вовлечен в этот творческий акт. Миф и революция исключают друг друга»²³.

В нашей истории все же были те, кто понимал, что «игры в политику» отравляют воды чистого источника чувашской идеи. В чувашской культуре символом нонконформистского начала, антияковлевской тенденции по праву является И. Н. Юркин (1863—1943).

«Он сбивал с пути истины беспокойную учащуюся молодежь Симбирской чувашской учительской школы, — негодует современный яковлевец М. Волков. — Сегодня мы можем уверенно утверждать, что статьи «В современной бурсе», «Сплошная драма», «Два генерала», оговаривающие И. Я. Яковлева, не могли бы появиться без участия Юркина»²⁴.

Об одном из антияковлевцев — Г. Ф. Алюнове — Юркин замечает следующее: «Он видел Яковлева насквозь. Я его знал с детства. Когда учился в СЧУШ, он часто навещал меня. Его очень интересовали мои труды на чувашском языке»²⁵.

Краевед Анатолий Малышев в статье, посвященной исследованию жизни и творчества И. Н. Юркина, приводит предание, услышанное им от родственников Юркина: оказывается, нашего нонконформиста товарищи в шутку называли «Мефистофелем»²⁶.

В конце XIX — начале XX вв. образ Мефистофеля был, можно сказать, популярным. Достаточно вспомнить скульптуру М. М. Антокольского под названием «Мефистофель» (1883). «Многие, видевшие её там (в Эрмитаже. — Ю. Я.), писали о сильном впечатлении, которое она производила, — отмечает Э. В. Кузнецова. — Показанная в Берлине и Вене, статуя везде имела огромный успех. Берлинская академия художеств избрала Антокольского почетным членом, а в Вене скульптор был удостоен большой золотой медали»²⁷.

Играл ли Юркин роль Мефистофеля? — Мы не будем сейчас обсуждать этот вопрос. Укажем лишь на то, что оппозиционность Юркина по отношению к Яковлеву, мистический динамизм и взрывчатая сила его интуиций существуют скорее в сфере пророческой, нежели в демонической (тут налицо антагонизм между «царями» и «пророками»). Мне представляется, что Юркин все же был подлинным учителем нации, а не учителем от лукавого.

«Пророчествовать значит доносить знания, быть посредником между потусторонним миром и нашим, проводником и носителем истины; в их функции входит разъяснительная, воспитательная работа», — замечает В. Лаврова²⁸.

Итак, на что же Юркин открыл глаза своему «ученику» — Алюнову? В статье, напечатанной в газете «Волжские вести» (27 апреля 1907 г.), читаем:

«Дикий, ничем неоправдаемый произвол, царящий в одном из углов набережной р. Свияги, долгое время, в течение 3-х десятилетий, был известен только молодым, несчастным жильцам этого угла. Жильцы эти, известные под названием воспитанников и воспитанниц чувашской школы, задыхались

211

в атмосфере средневековых порядков, терпели холод и голод, обливали свои постели слезами детского и юношеского горя и досады, за малейшее прекословение, за малейший неосторожный шаг выгонялись на все 4 стороны. Но «сора» из избы они не выносили, считая это преступным и опасным для существования самой школы. Им казалось, что русские и русское начальство ненавидят чуваш и чувашскую школу и могут воспользоваться поводом для её закрытия. Оправдание для «печати молчания» было найдено» («Сплошная драма»).

В статье «О двух генералах» Алюнов предательство Яковлева, лицемерно прикрытое проявлением заботы о просвещении народа, соотносит с поведением героя романа М. Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» — Порфирия Васильевича Головлева:

«И если вы, читатель, встретите случайно кого-нибудь из чухонских божков и богинь и спросите, откуда взялись те 22 тыс. руб., которые Яковлев выручил от продажи не принадлежащих ему в действительности дома и земельного участка (последний экспертами, за очень и очень приличной закуской в столовой его превосходительства, был оценен в 9 тыс. руб.), то, наверное, получите несколько странный ответ, вроде хотя бы следующего:

— Это не деньги, м. г., а наша чухонская кровь! Да, кровь, потому, что из-за них мы голодали целых пять (или шесть) лет, из-за них мы спали на грязном полу и наживали всевозможные болезни, из-за них наши товарищи делались жертвами туберкулеза и сходили в могилу, из-за них мы время от времени бунтовали и самые лучшие сыны чухонского народа без суда и следствия выбрасывались на улицу. Да будут прокляты эти 22 тыс.... Да будет проклят Ванька Бешеный, копивший их под маской щедринского Иудушки!»²⁹

И. Н. Юркин пишет: что из 400 человек, окончивших СЧУШ за 20 выпусков (1879—1917) ³⁰, никто, кроме Алюнова, не смел так писать³¹. Недостаточность и единичность протеста против И. Я. Яковлева, воплощавшего «силу и власть», говорит о том, что в нации уже к концу XIX в. была сломлена воля к сопротивлению.

Неразвитость оппозиционных настроений показали и последние (1997) выборы в Президенты ЧР. (Например, общественная и литературная деятельность большинства писателей носила в это время отчетливый верноподданнический характер.) На этом фоне привычные обвинения в адрес чувашей в любви к подвластности, к авторитетности, основанной на самоуничижении, кажутся не лишенными смысла:

«Чуваши, много лет находившиеся в состоянии зависимости, а часто в условиях элементарного физического выживания, стали реагировать на меняющиеся жизненные реалии крайне осторожно, робко, пассивно, неуверенно, — замечает И. Тарасов. — Они страшатся идти на конфликты, их основной жизненной философией стало «непротивление злу насилием» (у чувашей это не из-за христианства). Однако смиренность, приспособленчество, аполитичность и нередко апатия ведут не к разрешению противоречий и конфликтов, а к их утаиванию и накоплению, что в свою очередь увеличивает давление на психику и ведет к пьянству, самоубийству,

212

разладу в семье и т. д. Это, возможно, комплекс любого побежденного (окончательно побежденного и окончательно смирившегося с этим) народа»³².

Еще и еще раз приходится повторять, что не только народу, но и интеллигенции не известны идеалы духовной свободы, она не выработала представления о норме бытия, приличествующей свободному человеку.

Распад социалистической системы дал чувашской интеллигенции кое-какую восприимчивость к свободе. Но то ли оттого, что свобода не была завоевана нами, как оказалось, ни пользоваться ею, ни ценить её мы не умеем. Определеннее других это отметил А. Хузангай, указав на «безудержное восхваление» (не анализ, не осмысление, а именно восхваление!) личности президента чувашской интеллигенцией³³. Так, наша интеллигенция довела до крайности тот тип поведения, который Хузангай рассмотрел еще в марте 1997 г.: «Наши соратники по ЧАП, повинуясь инстинкту самосохранения и держа нос по ветру, разбрелись кто куда»³⁴. Получается, что никакого национального вектора в принципе нет — есть лишь личные интересы...

Свой страх свободы, подсознательное бегство от тяжелой ноши индивидуального выбора выявили даже те поэты, которые в период роста национального самосознания были олицетворениями свободы. Например, даже критика величала поэзию Валерия Тургая бунтарской³⁵, самого поэта сравнивала с мустангом, орлом³⁶. Теперь же наш «свободолюбивый» поэт «громогласно» призывает народ подчиниться существующему порядку вещей, хочет Чувашский национальный конгресс передать под опеку власти: «ЧНК должен быть не политическая, по крайней мере, не политизированная организация, — заявляет он. — Опыт показал, что когда такая организация, как ЧНК, входит в конфронтацию с властями, это ни к чему не приводит»³⁷.

В мировой истории было немало символов высокой миссии поэта, осознания ответственности за свои поступки. К примеру, один из них, Жан-Поль Сартр отказался от Нобелевской премии, заявив, что «писатель не должен превращать себя в институт», что «писатель, человек свободный, обращается к свободным людям только с одной темой: темой свободы».

Тургай же, как видно из его публикаций и личной позиции, защищает рабство, желает смыть с рабства клеймо позора. Свою функцию Тургай считает проявлением пассионарности, некой доблести, и, что интересно, некоторые газетные публикации укрепляют «святую простоту» его мировоззрения. К примеру — статья Г. Кузнецова «Среди чувашских пассионариев я вижу и самого Валери Тургая»³⁸. Сам же Тургай свою деятельность разворачивает под лозунгом «Чуваши, объединяйтесь!» (Это, как известно, одна из действенных формул чувашской идеи, её святая святых.)

Современная национальная жизнь насыщена фантастикой абсурда, аллогизмами, парадоксальными сочетаниями идей и форм, лиц и мест. (Об общественном сознании и его ярких выразителях впору говорить в терминах шизоанализа и психоанализа, что и пытается делать в последнее время последователь Дерриды Атнер Хузангай. Наверное, такое же психическое состояние было и у нации, когда были написаны «Леший» («Арҫури», 1879),

213

и «Жизнь бедняка — что жизнь зайца в поле» («Чухӑн ҫын пурнӑҫӗ — хирти мулкач пурнӑҫӗ», 1880).

Метаморфозы, перевертыши, оборотни, миражи, болезни духа, бесовство, конечно, могут поднять «градус» письма чувашской литературы, но никакая литература, никакие художества не освобождают народ от стоящих перед ним высших целей, от обязанности понять волю Высших Сил, вложенных в нас — чувашей... Говоря на языке экзистенциализма, мы должны выбрать себя, найти свое личное дело, свое личное пространство, отвечать за себя и за весь народ, за всех людей...

II. На путях к выходу из кризиса

«Я создаю определенный образ человека, который я выбираю. Выбирая себя, я выбираю человека вообще», — пишет Жан-Поль Сартр в книге «Экзистенциализм — это гуманизм»³⁹.

Выбор себя и должен быть первым новым шагом, первым новым делом национально мыслящей интеллигенции для выхода из кризиса.

Что показали перестроечные десять лет (далее последовал качественно новый цикл) национальной жизни? Политическая, общественная активность, имевшая место тогда; «движение», охватившее народ, — это захваченность какой-то внешней волей, каким-то сильным течением духа.

«Он был русским по духу», — писал Стефан Цвейг об одержимом демоном Гейнрихе фон Клейсте⁴⁰.

Люди, принесшие смятение, разлад в чувашский мир, искушавшие народ национализмом, дававшие массам урок горения, духовного пьянства, или учились в столичных городах (по Достоевскому, в средоточии бесовских сил), или были русскими по духу и по крови. Г. Н. Волков на научно-практической конференции «Современная семья и её проблемы» (Чебоксары, 1994) обратил внимание, что у Раисы Сарби мать русская, а у Валери Тургая отец русский⁴¹.

Тут нельзя не вспомнить высказывание И. Я. Яковлева, на базе теории и миссионерской практики Н. И. Ильминского и с помощью Симбирской чувашской учительской школы оторвавшего народ от традиционных ценностей и национальных устоев и направившего его по пути русификации, исчезновения. «Обстоятельства сделали меня русским, и я горжусь этим именем», — любил повторять Яковлев на разные лады эту мысль⁴².

В среде чувашских ученых мне, кстати сказать, приходилось слышать смутную догадку о причинах повышенного беспокойства некоторых их коллег по поводу будущности чувашского языка. Носителями и сеятелями тревоги, дескать, являются как раз те, чьи жены русские. Какую же энергию они невольно проводят в душу народа? Ведь, казалось бы, печалятся о судьбе народа?

«Любое волнение порочно, оно разрушает нашу внутреннюю суть», — считает специалист в психоэнергоинформационной психологии Е. Д. Марченко⁴³.

Душа чувашского народа больна, она давно уже выведена из равновесия. Русская культура вряд ли может быть средством от этой духовной порчи,

214

потому что она и сама виновата в наших несчастьях. Больному нужны покой и тишина, молитвы к Высшим Силам (а не взывания к нижним мирам), нужны медитации. Всего этого русский менталитет нам дать не может, потому что для него такие качества духа, как собранность, сосредоточенность, консервативность, чувство меры, гармония с самим собой, с другими людьми, с природой — относятся к основному дефициту, недостатку, к сфере мечты, чаемого. К русской культуре не за стабилизирующими психическими факторами обращались и обращаются, а с целью подключения к неистовым и бурным силам.

«Своеобразный и анархический элемент можно открыть во всех социальных течениях XIX века, и религиозных, и антирелигиозных, у великих русских писателей, в самом складе русского характера, совсем не устроительном, — пишет Н. Бердяев в работе «Русская идея». — У русских всегда есть жажда иной жизни, иного мира, всегда есть недовольство тем, что есть»⁴⁴.

Такая «взрывоопасная», «легковоспламенимая» нация, её загадка, как утверждает Александр Дугин, всегда привлекала к себе внимание фашистов всего мира: «Любопытно заметить, что почти всегда тематика Консервативной Революции определенным образом связана с Россией, которая неизменно остается неким вдохновляющим символом для сторонников Третьего Пути, неким геополитическим и историческим ориентиром. Все исследователи этой темы без исключения отмечают обязательную русофилию «консервативных революционеров»⁴⁵.

«Мюллер ван ден Брук (создатель концепции «Третьего Рейха». — Ю. Я.), как и большинство ортодоксальных консервативных революционеров, был русофилом и одним из лучших переводчиков книг Ф. М. Достоевского»⁴⁶. Литературовед Людмила Сараскина в своей книге, исследующей роман «Бесы», считает, что Достоевский провидел русское безумие и беснование⁴⁷.

«Видите, это точь-в-точь как наша Россия, — говорит в больном бреду Степан Трофимович Верховенский. (Ему открылась тайна притчи о свиньях.) — Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!»⁴⁸

К чему же привело некритическое восприятие русской культуры? Чувашский народ перенял не только нравы (хорошие и плохие — без разбору!), но и впустил в себя русские болезни духа.

И. Я. Яковлев делился с А. В. Жиркевичем со следующими впечатлениями детства: «В чувашских песнях нет никогда ничего грязного, циничного, срамного, похабного, что иногда проскальзывает в русских песнях. Они глубоко религиозны, целомудренны, нравственны. Да и вообще чувашская речь не содержит в себе бранных слов. Вся брань, употребляемая иногда чувашами, взята ими от русских. Но зачастую чуваши, произнося русские ругательства понаслышке, сами не понимают их грязного, похабного смысла»⁴⁹.

Здесь в речи старика Яковлева звучит ностальгия. И это неудивительно: воспоминания записывались Жиркевичем в 1918—1922 гг. Тогда многие

215

добродетели чувашского народа, о которых с одобрением говорит Яковлев (деликатность по отношению к другим, отсутствие разврата, честность, трезвая жизнь, чувство родственности, гостеприимство), уже стали терять силу. Среди чувашей уже не были редкими грубияны, развратники, лжецы, пропойцы, эгоисты и нелюдимы. Яковлев своими глазами мог видеть плоды своих трудов. Но ему тогда, как и теперь его последователям, не хватило мужества признаться в неправом деле, раскаяться. Его хватило лишь на признание, что «теперь, когда в чувашскую деревню хлынули русские обычаи, нравы, вкусы, иными словами, когда она подпала под влияние так называемой русской культуры, кое-что в ней совершенно изменилось»⁵⁰.

Яковлев переход на мат объясняет подражательством. Ему (миссионеру!) почему-то в голову не приходит, что в такой форме могло иметь место воздействие, проявление бесовских сил. Например, беса сквернословия: «Священник Баратынский мне рассказывал о том, как к нему пришел чуваш, говоривший только по-чувашски, но сыпавший отборными русскими ругательствами. Баратынский стал спрашивать его, понимает ли он смысл этих ругательств. Оказалось, что посетитель произносил их, ничего не понимая, следуя примеру русских»⁵¹.

К чему, как к несамостоятельности может привести путь И. Я. Яковлева? Он сам всю жизнь был тенью Н. И. Ильминского. «Мне нравится, — пишет А. В. Жиркевич в своем дневнике 26 августа 1917 г., — что Яковлев всегда, когда коснется своих трудов по делу просвещения чувашей, себя ставит на второй план, а на первый выдвигает Ильминского. Да оно и на самом деле так и было. Без помощи, указаний, протекции Ильминского его заела бы наша бюрократия и он ничего бы не сделал путного. Помощь Победоносцева явилась благодаря лишь Ильминскому»⁵².

Можем ли мы говорить о самобытности, оригинальности такого искусства, которое пошло по пути Яковлева? Нет, это тень теней. Например, чувашская литература — чувашская лишь по языку. Лишь немногие могли остаться самим собой — быть истинным чувашом.

В области национальной идеологии мы также не можем похвастаться оригинальностью. К примеру, лозунг «Чуваши, объединяйтесь!» мне кажется прямым отражением идеи русской соборности. Антииндивидуализм русских, их враждебность к идее личности, способность раствориться в сверхиндивидуальной общности, в некоем оргиастическом акте хорошо известны. Это как бы естественное состояние для русского мира. «Коллективность сознания — народно-национальная внутренняя форма, первоисточник поэтичности русской литературы», — пишет Н. Берковский⁵³.

Если у чувашей и был коллективизм, то он другой — не русский. В общении даже между близкими родственниками всегда присутствует холод и дистанция. У чувашей, например, нет обычая миловать и целовать детей.

«В чувашском национальном характере глубоко заложена потребность жить отдельным интересом, своей отдельной судьбой, — сказал мне в частной беседе (30 июля 1991 г.) Петр Эйзин, один из близких к истинно чувашскому мироощущению поэтов современности. — Чуваши — индивидуалисты. Чуваш занят своими мыслями. Вот, возьмем меня. Приезжаю

216

в деревню, выхожу один в поле. Ничего мне больше не надо. Туг есть все — есть молчание. Я вступаю в какую-то интимную близость с природой».

А. Хузангай, все эти годы не только возглавлявший национальное движение, но и объединявший, сплачивавший (в меру сил) людей в духовное и политическое единство, также чувствует, что сейчас (пока подспудно) идет процесс индивидуализации национального сознания, что коллективное единство уже разложилось. Он снова возвращается к идее индивидуализма:

«На мой взгляд, православие нуждается в модернизации. Нужен элемент протестантизма, личного обращения к Богу. Я, в принципе, отстаиваю пропаганду протестантской этики — личный аскетизм, деловую честность, обязательность, самореализацию в профессии. Это хорошо ложится на чувашский характер»⁵⁴.

Подобную идею он высказывал еще в 1991 г.:

«Мне вообще кажется, что среди чувашей не должно быть крупных политических партий или массовых движений. Другой темперамент. Существует и проявляет себя определенная обособленность личности чуваша. Так сказать, себе на уме. Может быть, основу нашего менталитета составляет чувашский индивидуализм особого рода? Как говорит наш молодой эстетик Якку Юри, мы, чуваши, естественно и изначально экзистенциалисты, остро ощущаем пограничные ситуации. У нас каждый чуваш и к Турӑ (Богу) обращается скорее индивидуально, чем в коллективной молитве».

«Молодой эстетик», которого упоминает Хузангай, — это автор данной статьи, мысли и дух которого всегда болели об индивидуальной судьбе человека. За идеи самостояния личности он и на 3 курсе университета (1985) был обвинен в «буржуазном индивидуализме». Эту идею я не могу отнести к категории заимствованных. Она наиболее соответствует моей духовной природе, она выстрадана мною и, видимо, составляет то, что мы называем путем, судьбой...

Я отдаю себе отчет, что адекватно осмыслить, интеллектуально оформить тенденции моей души можно, лишь обратившись к родной чувашской культуре⁵⁵ и к более глобальным философским проблемам. Обособленность человека — это не бегство и не эгоизм, она основывается на глубинном, редко осознаваемом до конца импульсе. На стыке этой проблемы также проходит поле битвы между Богом и Сатаной...

Примечания и литература