Новые поиски в алтаистике. I. Разработки лингвистов-тюркологов

Источник: http://kronk.spb.ru/library/2008-ga-7.htm

Скачать PDF, 11,9 MB (Изучение историко-культурного наследия народов Южной Сибири. Вып. 7)

---

 

88

Алтайская теория — понятие сравнительно-исторического языкознания. В лингвистической систематике три группы типологически близких друг другу языков (тюркскую, монгольскую и тунгусо-маньчжурскую), а также присоединяемые к ним отдельные корейский и японский, принято называть алтайской языковой семьей, а изучающую их область языкознания — алтаистикой.

Условность этих традиционных наименований обсуждать не нужно. Их явная историкогеографическая заданность порождена не предметом изучения (достоверной историей народов и их языков), а историей самой лингвистической науки, бывшими в ней некогда представлениями (Щербак А. М., 1959, с. 51-53; Благова Г. Ф., 1970, с. 134-136; Баскаков Н. А., 1981). Речь идет о вызревавших с XVIII в. идеях, которые с первой четверти XIX в., с возникновением методов сравнительно-исторического языкознания, превратили, как полагают, алтаистику в самостоятельную научную область (Насилов Д. М., 1978, с. 92, 107, 108; 1981) *.

1. Алтайская проблема в языкознании

Впервые алтайскими начали именовать языки В. Шотт и М. А. Кастрен в середине XIX вв., возводя к общей горной прародине, Алтаю, длинный ряд языков Северо-Восточной Европы и Сибири, впоследствии названных урало-алтайскими (Щербак А. М., 1959, с. 51). Таким образом, алтайская гипотеза выделилась из первичных представлений о более широкой урало-алтайской языковой общности. Со временем накопление и конкретизация лингвистических данных привели к обособленному восприятию двух самостоятельных семей: уральских и алтайских языков*

Близость алтайских языков ныне показана настолько подробно и на таком обширном, разнообразном, различном по уровню лингвистического строя материале, что ее следует считать не правомерной гипотезой, но полноценно обоснованным научным фактом — алтайской теорией.

Однако, принимая утверждение о существовании в наши дни и в не столь отдаленном прошлом алтайской языковой общности, я не решусь называть входящие в нее языки исторически родственными или даже близкородственными, как это обычно делают многие лингвисты*. В русской речи понятие родства, прежде всего, предполагает единство происхождения. Хотя, оставаясь внутри семейной терминологии, следует учитывать не только кровное, но и брачное родство. Эта общественная аналогия не случайна, поскольку причины языковых сходств не одинаковы, и лингвисты, отмечая внутреннюю близость алтайской языковой семьи, различно понимают природу этого единства. И, соответственно, по-разному видят время и место его возникновения.

Археологу следует обратить внимание на то, что даже у единомышленников, признающих изначальное генетическое родство алтайских языков, представления о времени распада гипотетического алтайского праязыка колеблятся весьма значительно: от начала II века до н. э. до начала I тысячелетия до н. э. или II и III тыс. до н. э. (Тенишев Э. Р., 1997а, с. 8), а то и до X-VIII тыс. до н. э. и даже палеолита (Андреев Н. Д., Суник О. П., 1982, с. 27) §. В связи с

* Ср. совершенно иное, внешне значительно более узкое, а внутренне значительно более ясное этно-историческое понимание алтаистики в современном названии горно-алтайского научно-исследовательского Института алтаистики.

* Ю. Немет допускал давнее существование урало-тюркского родства, соответственно разделяя урало-тюркские и монголо-тунгусские языки и древнюю историю их носителей (1963, с. 126-128).

* Уходя от этих терминов, иногда говорят о «генетической сопринадлежности» языков (Кормушин И. В., 1990, с. 28) и т. п., что, конечно, не меняет сути дела.

§ Ср. мнение О. Н. Суник о времени существования общего предка тунгусо-маньчжурской языковой группы, «несколько тысячелетий тому назад отделившегося, как предполагается, от других алтайских языков» (1997а, с. 154, 155). Учтем и расхождения возраста алтайского, индоевропейского, уральского и нострати- ческого праязыков, выдвинутые Е. А. Хелимским (2000, с. 253. Ср. о возрасте алтайских языков — с. 254).

89

этим языкознанием применяется не определенное во времени понятие «алтайская эпоха». В тюркологической лингвистической хронологии она обычно сразу сменяется «хуннской эпохой» (Баскаков Н. А., 1981, с. 109-111) (начинаемой с III в. до н. э., т. е. прямо увязанной с известной по хроникам политической историей Центральной Азии). Подобная ситуация позволяет видеть, что в современной лингвистической науке по отношению к алтаистике отсутствуют собственные методы не только абсолютного, но и относительного датирования подобных глубоких процессов. И как следствие — нет способности ни достоверно, ни даже основательно-предположительно соотносить конструируемые этапы языкового развития и взаимодействия с конкретными историческими событиями древности и раннего средневековья дописьменной поры*.

В отличие от большинства ученых, связывающего типологическую близость алтайских языков с некогда существовавшим общим для них языком-предком и, следовательно, с едиными древними корнями народов — носителей этих языков (алтайская гипотеза), обнародованы разработки крупных лингвистов-алтаистов, отрицающих такое понимание (В. Л. Кот- вич, Ю. Немет, Дж. Клосон, Г. Дёрфер, Л. Лигети, Д. Синор, А. М. Щербак, Г. Д. Санжеев).

Расхождение языковедов в оценках алтайской гипотезы коренится не в различиях сопоставляемых языковых явлений, как о том иногда писали (Баскаков Н. А., 1981, с. 29), а в применении разной методики анализа. По мнению Н. З. Гаджиевой (тюрколога с глубоким историзмом мышления) «все противоречия алтайской гипотезы... происходят по двум причинам: 1) нечеткое соблюдение жестких законов сравнительно-исторического метода при реконструкции алтайского архетипа, 2) отсутствие четко выработанной методики при дифференциации исконно генетических и заимствованных корней» (1989, с. 175). Ср.: (Макаев Э. А., 1973; Тенишев Э. Р., 1997а, с. 14, 15).

Названными исследователями языковая близость объясняется не единством происхождения, а давностью и плотностью взаимодействия народов разных языковых групп алтайской семьи. Такое общение со временем привело к обширным заимствованиям из одних языков в другие речевых элементов, прежде им несвойственных: лексических, фонетических, морфологических, синтаксических (Щербак А. М., 1959; 1970, с. 9-12; 1984; 1994, с. 6, 7, 147-185; 1997; 2005; Клоусон Дж., 1969; Дёрфер Г., 1972) *.

Если сводить историческую основу алтайской теории до гипотезы общности происхождения соответствующих групп языков, названных ученых можно именовать антиалтаистами. Ограничиваясь же признанием реальной близости указанных языковых групп, т. е. выделяя алтаистику как сферу языковой систематики, точнее будет сказать, что среди алтаистов есть те, кто отстаивает и те, кто отрицает алтайскую гипотезу. Последних иногда именуют неоалтаистами (Санжеев Г. Д., 1975).

Таким образом, на последующих страницах нам следует разделять алтайскую теорию и алтайскую гипотезу. Стремление же определить во времени и пространстве этапы сложения и тем самым исторически объяснить реально существующую ныне языковую общность порождает алтайскую проблему. Разрешение ее сугубо лингвистическими средствами привело, как мы видели, к формированию двух противостоящих направлений, следовательно, для выяснения истины полезно привлечение данных, лежащих вне языкознания, в иных областях гуманитарного знания. В отношении древности таковы, прежде всего, археологические источники.

2. Гуннская тема в пратюркских поисках отечественных лингвистов

Поиски генетического родства алтайских языков вновь усилились в последние годы*. Они тесно связаны с развитием важнейшего направления лингвистической компаративи

* В тюркологической части серьезные поиски временных пределов на издавна возделываемом поле фонетических переходов проводятся ныне А. В. Дыбо (2007). Оправданно и показательно, что для этой работы избраны свидетельства языковых контактов. Относительная хронология здесь крепка, поскольку зависит от собственно тюркологических материалов, абсолютная же выстраивается по фонетическому облику китаизмов, следуя датированным языковым процессам в истории китайского языка, что, естественно, способно дать лишь протяженные временные показатели.

^* В публикациях указаны основные разработки, выполненные на русском и западноевропейских языках. См. также (Баскаков Н. А., 1981; Кормушин И. В., 1990; Тенишев Э. Р., 1997а). Новейшую критику фонетических реконструкций алтаистов с позиции теории заимствований см. (Туймебаев Ж. К., 2007а; 2007б).

* Возобновились и, пожалуй, даже обострились дискуссии на эту тему: (Vovin А.., 2005; Dybo А.., Starostin G., 2008).

90

стики — изучением истории алтайской семьи. В этой области наиболее важно выяснить место тюркских и пратюркского языков, учитывая как степень их воздействия на иные языковые группы (монгольскую и тунгусо-маньчжурскую), так и большую древность лингвистических данных, зафиксированных азиатскими руническими памятниками, начиная с VIII в. Этимологические и семантические реконструкции пратюркской лексики, а на основе ее звуковых изменений — фонетических характеристик языка-основы, ныне активно проводятся на базе алтайской семьи в целом.

Обобщающие разработки сравнительно-исторической грамматики тюркских языков, издающиеся Институтом языкознания АН СССР / РАН с 1984 г., в объемистом томе, посвященном лексике (1997 г.), переросли сугубо лингвистические задачи и, по выявлению пра-значений обширной группы слов, привели к характеристике природной среды и основных черт древней и древнейшей культуры тюркоязычных народов. Этим внесен новый, весьма ценный вклад в тюркологическую науку в целом. Однако кратко изложенная в книге попытка отыскания прародины, хода древнейших миграций и контактов тюркоязычного населения оказалась целиком зависима от построений исторической науки и привязана к политическим событиям раннего средневековья по Х в. включительно* (Дыбо А. В., 1997, с. 732-734).

Эта зависимость современного тюркского языкознания от построений историков проступила особенно явно и в некоторых разделах общей концепции II и III частей итогового 6го тома названной лингвистической серии (2006 г.). Воздавая дань уважения весьма продуктивно выполненной огромной и крайне трудоемкой работе, осуществленной очень небольшой группой широко эрудированных языковедов ради дальнейшего развития гуманитарных дисциплин тюркологического и связанного с ним профиля, я, вполне понятно, говорю сейчас лишь о значимых для моей темы особенностях этой многогранной книги.

В реконструкции мира пратюрков по данным языка заметно выделяется своей изначальной заданностью раздел о растениях. Это проявляется в его заглавии, построении и иллюстрациях. Вопреки научной реальности, полагая, что «существуют надежные исторические сведения о локализации тюркской прародины» и «общепринятая теория» пребывания носителей пратюркского языка во время его распада в предгорьях Саяно-Алтая*, автор начинает текст с подробного рассмотрения письменных и археологических данных, всецело подчиняя их гипотезе «о возможных миграциях пратюрок из Ордоса в Саяно-Алтайский регион» (Норманская Ю. В., 2006, с. 389 сл.). Читая эту работу без связи с иной литературой, можно было бы укорить лингвистку в том, что она, игнорируя сложности выделения археологических культур и трудности их увязки с упоминаемыми в анналах народами, абсолютизирует значение поясных блях V-III вв. до н. э., наделенных единственным зооморфным сюжетом, выдвигая их в отличительный признак совершенно неведомого в этническом и языковом отношении населения, именуемого в ранних китайских сочинениях лоуфань.

При установлении верхних временных пределов над автором, видимо, также довлело применяемое частью историков понятие «древнетюркского времени», на первый взгляд удобное, но по сути и форме неверное, противоречащее как конкретно-историческим, так и филологическим стадиальным и хронологическим рамкам, однако, вопреки всему этому (под магией этнонима тюрк, не совпадающего по смыслу и употреблению в исторической науке и в языкознании), воспринятое многими серьезными лингвистами-тюркологами. См., например: (Дмитриева Л. В., 1984, с. 130). Несомненно, что здесь в очередной раз явно выступает зависимость языкознания от построений историков.

* Эта удивляющая меня и, будем говорить, наивная убежденность столь присуща взглядам автора, что служит для Ю. В. Норманской разграничением источниковедческой ситуации при поисках прародины иных языковых семей. «В отличие от тюркской прародины, локализация которой была исторически засвидетельствована, — пишет она в недавней работе (2008, с. 712), — локализация уральской прародины на протяжении последних ста лет [служит — И. К. ] темой оживленных дискуссий». Огорчают плохой набор и скверное редактирование текста при издании (принуждающие восполнять пропуски при цитировании), но для методической характеристики работы, конечно, значительнее допущенное во фразе смешение единиц разного классификационного уровня (поскольку вместо тюркской с уральской следовало сопоставлять алтайскую языковую общность). Ко всему этому высказывание предполагает бесспорность размещения тюркской прародины, что не является честным изложением существующей в науке картины.

91

Однако Ю. В. Норманская, не будучи археологом, заслуживает не профессионального, а иного, пожалуй, более серьезного для всякого ученого нравственного упрека. При сличении текстов выясняется, что во всем этом пассаже лингвистка до такой степени зависит от однажды упомянутой ею статьи А. А. Ковалева (1999, с. 75-82), что ее текст целиком состоит из чужих строк, воспроизводимых (вместе с отсылками на литературу, древние сочинения и иллюстрации) без всяких цитатных кавычек (2006, с. 390-396). Подобная манера использования чужих разработок, конечно, известна, но она никогда не будет уважаема наукой. Тот же стиль, присущ и иллюстрациям Ю. В. Норманской, без указаний на свой источник переиздавшей обе таблицы А. А. Ковалева. Эта малопочтенная процедура повторена лингвисткой дважды, ибо обсуждаемый текст ранее уже издавался ею в том же виде и с теми же иллюстрациями (Норманнская Ю. В., 2005, с. 304-311).

Ареал упомянутых поясных блях вслед за А. А. Ковалевым наводит Ю. В. Норманскую на мысль о перемещении жителей Ордоса на Саяно-Алтай, а влияние саяно-алтайских традиций (отчего-то в основном пазырыкских) на элитные комплексы Ордоса и постулируемое затем сложение некого «религиозно-политического единства населения Ордоса и Саяно-Алтайского региона» не кажутся Ю. В. Норманской ни легковесными, ни противоречащими ее основной идее.

Что касается самих лоуфаней (появляющихся на страницах истории только в IV в. до н. э. и отмеченных в источниках, пожалуй, лишь искусством верховой езды и стрельбы из лука), то нужно знать, что относительно мест их обитания у исследователей китайских текстов нет полной ясности, поскольку одни источники называют Ордос* («земли к югу от Хуанхэ») (Таскин В. С., 1968, с. 28, 51), другие — страну за его пределами, в предгорьях Инь- шаня и восточнее, на севере современной пров. Шаньси (Фань Вэнь-лань, 1958, с. 211; Васильев К. В., 2004, карта 3; Сыма Цянь, 2002, с. 325, 326). Р. В. Вяткин в этом вопросе не ограничивался общим указанием на «северо-западные границы тогдашнего Китая» (Сыма Цянь, 1975. С. 405, прим. 196), определяя земли лоуфаней «к северу от верхнего течения реки Чжишуй», т. е. восточнее Ордоса (Сыма Цянь, 1987, с. 247, прим. 247; 1996, карта 1; 2002, с. 396, прим. 129, карта I, Б1). Там, согласно «Хань шу», позднее располагались уезды империи, связанных с именем лоуфаней (Географический трактат, 2005, с. 74, 99).

Лоуфани не были гуннами, в историческом сочинении «Планы Сражающихся царств», повествующем о событиях V-III вв. до н. э., их отличают от варваров-ху, с которыми они сражаются, будучи подвластны восточному царству Янь (Васильев К. В., 1968, с. 211). В конце III в. до н. э. они вошли в гуннское государство, покоренные Маодунем (Сыма Цянь, 2002, с. 329), но это не меняет сути дела.

Рассмотрение допущенных в публикации лингвистки источниковедческих поспешностей и натяжек в разборе сугубо археологических материалов весьма сложной и неразработанной для Северного и Западного Китая эпохи раннего железного века далеко увело бы от темы моей статьи. Полагаю, что предварять рассмотрение языковых данных выдвижением столь шаткой историко-археологической гипотезы, вовсе не требовалось*.

Построение раздела указывает и на вполне определенную изначальную заданность производимого в нем лингвистического анализа. Иным не объяснить переходящий от одной словарной статьи к другой рефрен, растет ли та или иная порода деревьев в Ордосе. Последний критерий оказывается ведущим даже при отнесении тех или иных дендронимов к пратюркскому лексическому фонду: нет иных оснований включать в него территориально ограниченное наименование дуба, отмеченное только для западных тюркских языков и оп

* Ордос — название монгольское и установилось, согласно Н. Я. Бичурину, с начала XVII в. (1960, с. 521).

* Отданные посторонней теме страницы (ранее уже издававшиеся — Норманская Ю. В., 2005) не позволили автору, к сожалению, вместить разбор методически значимых лингвистических расхождений, возникших между П. Фридрихом и Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым при определении индоевропейской прародины по названиям растений (Норманская Ю. В., 2006, с. 397, прим. 93; ср. то же: 2005, с. 311, 312, прим. 1). Для меня показательно, что относительно иных языковых семей лингвистка не позволяет себе прямого разбора археологических данных (хотя не может отказаться от фраз «попробуем показать., что археологический материал.» или «проанализируем тезис о ... двух формах колчана», на деле этого, естественно, не делая (2008, с. 724). Увы, во всем этом проступает непонимание специфичности процедур археологического источниковедения).

92

равданно относимого к кыпчакизмам; а также клена, исключительно западный тюркский языковый ареал которого еще уже дубового (ср.: Дмитриева Л. В., 1972, с. 185, 186, 191, 192).

Показательно, что карта схождения областей распространения видов растений произвольно превращена в карту скрещения их названий в пратюркском языке (Норманнская Ю. В., 2006, с. 435, карта 7). Добавлю, что в разработках лингвисток, вопреки необходимому историзму, использованы карты современных, а не древних ареалов растительных и животных видов (Норманнская Ю. В., 2006, с. 399, 400, 420, карты 1-6; Дыбо А. В., 2006а, с. 783) *.

При учете сказанного представляется, что автор, пришла к заранее определенному, а не, как она пишет, «совершенно неожиданному результату», изложенному, однако, весьма категорично: «Анализ ареалов. однозначно указывает на локализацию прародины тюрков на Ордосе», в чем Ю. В. Норманской обнаружено четкое «соответствие лингвистических и археологических данных» (2006, с. 404, 405, 434). Вывод разделяется А. В. Дыбо (2006а, с. 783; ср.: 2006б, с. 819).

На деле материалы языкознания оказались здесь подчинены давним, но сомнительным построениям ряда историков о тюркоязычности ордосских гуннов и их неведомых предков. Ничем иным, пожалуй, не удается объяснить столь прочную привязку исследований к землям Ордоса. Лингвисткам, избирательно подходящим к специальной литературе смежных дисциплин, остались неведомы поиски гуннской прародины, проводившиеся вне зависимости от традиционности письменных сообщений по сугубо археологическим признакам погребального обряда. Несмотря на вполне понятную для археолога предварительность таких изысканий в условиях малых пригодных для сопоставления серий, укажу для уяснения сложности вопроса, что, начатые в Ордосе, они затем привели С. С. Миняева не в земли лоуфаней, а в лесостепную юго-западную Маньчжурию, в долины рек Ляохэ и Лаохахэ (1979; 1986, с. 44 (карта), 52). В иных районах Центральной Азии пока не встречено памятников раннего железного века, типологически близких к археологической культуре гуннов. В дальнейшем С. С. Миняев развил наблюдения, проанализировав не только археологические данные (показательные особенности погребального обряда и датирующие категории инвентаря), но и противоречия письменных источников (2001). В интересующей нас части вывод исследователя прям: гунны «появляются в Ордосе после 209 г. до н. э., наиболее вероятно, в 206-202 г. до н. э. во время первых этапов завоевания Маодуня. Нет никаких свидетельств обитания их в Ордосе ранее названного времени» (2001, с. 296). Не стану разбирать здесь археологические сложности «исходного района сюннуских кочевий» (по мысли автора, Северо-Восточного Китая) (2001, с. 297), отводя им вторую часть своей статьи. Но скажу сразу, что, изучая иные категории древностей, я могу лишь в целом подкрепить пространственные определения искушенного в своем деле специалиста.

Отдельная тема — соотнесение новейших тюркологических поисков гуннских предков с современной китайской историческо-филологической традицией, возводящей гуннов* к народу гуйфан Иньской эпохи, также обитавшему не на плоскогорьях Ордоса, а, вероятно, восточнее — в северной части провинции Шэньси (Таскин В. С., 1968, с. 7, 10; ср.: Воробьев М. В., 1994, карта 2). Даже не обращаясь к подробному анализу ситуации, нельзя не учитывать цепи древних этнонимов, увязываемых китайской исторической традицией с прямыми предками гуннов (сюнну) : шаньжунь или сяньюнь — шуньвэй — гуйфан — сянь- юнь и лишь при династии Хань — сюнну. Совершенно необходимо помнить об этом и тогда, когда алтаисты полагают возможным обратиться к реконструкции первоначального звучания лишь последнего отдельно взятого этнонима ради его рассмотрения в качестве языкового факта (Дыбо А. В., 2007, с. 103).

В целом следует знать, что среди преданий о прародине сюнну, засвидетельствованных китайскими источниками, можно встретить разные географические районы, отнюдь не достоверные, но так или иначе связанные с севером, — даже берега Северного моря (т. е. Байкала) («Сань фу гу ши»: Кроль Ю. Л., 2005, с. 144). Будем помнить, что историческая география древнего Китая и смежных земель — дисциплина весьма сложная, прежде

* Иной подход при выяснении пратюркско-прасамодийских связей см. (Дыбо А. В., 2007, с. 136, 137, прим. 97).

* Имя сюнну известно с 318 г. до н. э., однако, есть вероятность ретроспективного его применения Сыма Цянем (Боровкова Л. А., 2001, с. 38, 39).

93

всего из-за трудности постижения не только лаконичных в этом отношении, но и мировоззренчески иных, далеко непростых для понимания источников.

Несмотря на любые личные или коллективные научные убеждения, ради продуктивности поисков важно помнить одно: все возможности пратюркского выбора никак не следует сводить к одному лишь Ордосу и одним лишь центральноазиатским гуннам.

Обоснованного определения их языковой принадлежности (как и их европейских тёзок — культурно и этнически им отнюдь не тождественных) ныне предложить невозможно. Для этого попросту отсутствуют необходимые источники. Оттого и существуют и множатся в литературе разноречивые заявления, на деле лишенные точных данных, т. е. достоверными определениями не являющиеся.

Эта источниковедческая ситуация обоснованно и подробно показана Г. Дёрфером 35 лет назад (Doerfer G., 1973). Уже более 20 лет существует русский перевод этой работы (Дёрфер Г., 1986), что позволяет мне, не излагая ее позиций, настоятельно рекомендовать статью заинтересованному читателю. Особо выделю вывод германского алтаиста о невозможности отнесения гуннов (будь то азиатских или европейских) не только к тюркоязычным народам, но и к народам алтайской языковой общности в целом.

При изучении как древности, так и раннего средневековья — отнюдь не только в пределах алтайской проблемы — нам не следует забывать, что до современности не дошли не только отдельные языки того времени, но и целые языковые семьи. Показателен в этом отношении пример енисейской языковой семьи. Обширно представленная на топонимической (и антропологической) карте Сибири и Южной Азии, она к XVIII в. только узкой полосою уцелела в среднем течении великой реки, а ныне представлена одними лишь кетами, уже крайне немногочисленными (Дульзон А. П., 1962; 1965, с. 111, 112; Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н., Успенский Б. А., 1968, с. 5-9; Гохман И. И., 1982, с. 78, 79; ср.: Старостин С. А., 1982, с. 197-237).

К сожалению, названное фундаментальное, наполненное подлинным историзмом критическое исследование, не оказало должного воздействия на отечественных тюркологов: как историков, так и филологов. И те, и другие поныне уклоняются от разбора возражений, обобщенных и выдвинутых Г. Дёрфером*. Историки остались в плену внешнего сходства европейского и центральноазиатского этнонимов (гунны-хунны) и утверждения китайских анналов о происхождении народа тюрок от сюнну. Во внимание не принимается вся условность традиционного китайского обобщенного политико-географического восприятия варваров (ср. подобную византийскую традицию сохранения этнонимов классической античной поры за сменяющимися народами средневековья). Кого только, кроме тюрков, не возводили к сюнну китайские авторы: жуаньжуаней, юйвэней, кумоси, киданей — т. е. народы, по тем же источникам составлявшие группу дунху (восточных ху) и бывшие, по мнению ряда ученых, монголоязычными (Таскин В. С., 1984, с. 47-52) *. Потому часть синологов, руководствуясь этими указаниями, относят и самих гуннов-сюнну к протомонголам (Воробьев М. В., 1994, с. 24-27, 29, 30, 182-184, табл. 2).

Лингвисты, сохраняя зависимость тюркского языкознания от исторической науки (включая ее заблуждения) и не считаясь с большим хронологическим разрывом тех 3-5 слов, что привлекаются для сравнения (и часть которых признана заимствованными), продолжают относить язык азиатских и европейских гуннов к тюркским. Статья «Гуннов язык» введена в том «Тюркские языки» (Тенишев Э. Р., 1997б). Утверждение, что центральноазиатские и европейские гунны включали в свой состав множество этносов и языков, среди которых был и тюркский элемент, нельзя считать преодолением источниковедческих сложностей, поскольку в этом случае речь идет лишь о политической, а не об этнической характеристике общества.

Основные лингвистические события, восстанавливаемые для пратюркской и общетюркской эпох, также неукоснительно увязываются языковедами с политической жизнью центральноазиатских гуннов: распад пратюркского единства — с миграцией их части на за

* У алтаистов, весьма почтительно относящихся к иным исследованиям Г. Дёрфера (Дыбо А. В., 2007, с. 3, прим. 1) и детально разбирающих иные его аргументы, такое состояние особенно загадочно.

* Связь народа тюрков с сюнну, возникнув в письменных источниках ретроспективно, могла быть воспринята и получить позднейшее существование в близких к Китаю самих тюркоязычных обществах — см., например: (Тугушева Л. Ю., 1986; 1991, с. 17-22). Изучение этого явления — особая тема.

94

пад в 56 г. до н. э. *, несовпадение этой даты с глоттохронологической — с разделением гуннов нов на северных и южных в 48 г. н. э. (с домысливанием их последующего слияния в Казахстане и в Семиречье) *, контакт с енисейцами и самодийцами — с завоеваниями Маодуня (Модэ-шаньюя) в III в. до н. э. (с предложением в угоду сему пересмотреть прасамодийскую глоттохронологию) и т. д. (Дыбо А. В., 2006а, с. 773, 776, 777, 789, 790; 2006в, с. 53, 54; 2007, с. 66, 75). Постоянно возникающие при этом неувязки не останавливают исследователей.

Увлеченность идеей тюркоязычности гуннов возродила попытку прочесть по-тюркски единственную зафиксированную «гуннскую» фразу — записанное иероглифами двустишье в 10 слогов, относимое к 328 г. и, согласно источнику, произнесенное буддийским монахом-гадателем Фоту Дэном на языке не самих гуннов, а варваров цзе. Умолчание о критике Г. Дёрфера не избавляет от указанных им сложностей исторической критики китайской историографии даже автора, уверенного в том, что в этом случае мы «одним махом получаем и раннетюркское стихотворение, и доказательство тюркоязычности сюнну (или хотя бы некоторых племен в составе союза сюнну) « (Дыбо А. В., 2006в, с. 55). О каком союзе сюнну можно, в самом деле, говорить для IV в., когда, согласно «Ляншу», «в период династий Вэй и Цзинь сюнну делились на несколько сотен, даже тысяч кочевий, каждое из которых имело свое название» (Таскин В. С., 1984, с. 47), а династии гуннского рода Лю, создали два самостоятельных государства — Хань и Раннее Чжао (306-328 гг.) ? Оба носили военно-феодальный характер и были многонациональны (см. подсчеты населения по народам у В. С. Таскина — 1989, с. 20). Полководец Ши Лэ, происходивший из цзе и первоначально бывший союзником гуннов в борьбе с китайским государством Цзинь, уже с 319 г. стал их лютым врагом. Каким образом в этих условиях через речь цзе можно постичь язык гуннов-сюнну — загадка*.

Следуя источникам, прекрасный китаист В. С. Таскин был убежден в том, что «цзесцы составляли одно из сюннуских кочевий и выделились из кочевья цянцзюй», т. е. из 19 других кочевий, живших на внутренней территории Китая. Судя по логике построения текста, к гуннскому сообществу относила цзе и синолог Л. В. Симоновская (1974, с. 54). В. С. Таскин же нередко не только приравнивал цзе к гуннам (сюнну), но даже и привлекал к характеристике первых черты культуры вторых («О сюнну, а значит, и о цзесцах Сыма Цянь писал.» и т. п.). Единственную известную фразу, записанную на языке цзе с китайскими пояснениями чуждых слов, Всеволод Сергеевич, не включивший содержавшую ее главу 95 в свои переводы из «Цзиньшу», также относил к языку сюнну (Таскин В. С., 1990, с. 6-8, 10, 13, 15, 16, 18, 24, 25, 146; ср. с. 180, прим. 59). В этом почтенный автор доверился прочтениям двустишия по-тюркски, предложенным рядом тюркологов и разобранных в книге И. Н. Шервашидзе, выдвинувшего и собственное прочтение. Однако И. Н. Шервашидзе не уделил внимания иным возможностям восприятия древнего текста (лишь упомянув гипотезу Э. Пуллиблэнка о его кетской принадлежности). Ему остались незнакомы и возражения Г. Дёрфера (1986, с. 3-10) §, и значительно более ранний факт

Тема распада пратюркского единства, конечно, особая. Замечу лишь, что лингвистическая дата (при которой историко-фонетические данные расходятся с глоттохронологией) для археолога выглядит слишком поздней, ибо известные древности тюркских народов на одном лишь СаяноАлтайском нагорье к рубежу н. э. подходят уже не общим стволом, а, по крайней мере, тремя ветвями, разными в культурном отношении.

^* Гибкость, позволяющая авторам сближать события, которые по лингвистическим же данным разделяет, «по крайней мере, три века» (Дыбо А. В., 2006а, с. 776; 2006в, с. 54), в очередной раз указывает на неразработанность в тюркском языкознании методов датирования.

* Это расхождение давно показано. Со ссылкой на работу 1941 г. Г. Дёрфер пишет (1986, с. 74) : «как установил Л. Лигети, который тщательно исследовал первоисточник, двустишие вообще написано не на языке сюнну, а на языке ху, а утверждать, что ху и сюнну — это одно и то же, ни в коем случае нельзя».

§ Последнее удивляет, поскольку Иван Николаевич пользовался советами весьма осведомленных лингвистов (1986, с. 11) и историков (1986, с. 5, прим. 1), которые не могли не знать работы Г. Дёрфера 1973 г. Так, содействовавшие И. Н. Шервашидзе Д. Д. Васильев и С. Г. Кляшторный подготовили русское издание западных тюркологических разработок, вышедшее в том же 1986 г. и содержащее не только статью Э. Пуллиблэнка «Язык сюнну», но и Г. Дёрфера «О языке гуннов»

95

прочтения двустишия по-аккадски, осуществленный со всеми основаниями, но иронически, ради демонстрации шаткости прочих лингвистических попыток. Утверждается, что для примера вполне подошел бы и эскимосский язык (Дёрфер Г., 1986, с. 73).

Китаист В. С. Таскин был убежден в тюркоязычности центральноазиатских гуннов-сюнну, как и, сводя этнические отождествления разных эпох, был уверен в тюркоязычности неведомых в лингвистическом отношении динлинов (Таскин В. С., 1968, с. 4, 117, прим. 1; 136, прим. 111; 1990, с. 168, прим. 158) *. Исследователь, как многие, считал неслучайным совпадение троичности деления северных варваров в древнем Китае (сюнну, дунху, сушэнь) с современным лингвистическим членением народов этих мест на тюрко-, монголо- и тунгусо-маньчжуроязычных (Таскин В. С., 1984, с. 4, 55-62). Поэтому попытки увидеть в обсуждаемой фразе тюркскую речь явились для синолога значимым доказательством принадлежности самих цзе к гуннам (Таскин В. С., 1990, с. 7). Но источники настолько скудны и сложны, что однозначные суждения здесь вряд ли возможны. Показательно, что в предшествующей работе, В. С. Таскин не смешивал цзе с гуннами-сюнну (1989, с. 5, 6, 9, 12, 20). Неслучайно и в дальнейшем мы встретим в обсуждаемом вопросе определенные колебания в позициях даже столь искушенного специалиста.

Вопреки указаниям «Цзиньшу» о происхождении цзе от отдельного гуннского кочевья, прочие данные никак не позволяют отождествлять этих людей с сюнну. Прежде всего, нельзя упускать из внимания, что рассматриваемый исторический период получил в самой древнекитайской историографии наименование «16 царств пяти северных племен». В состав этих пяти традиционно варварских для Китая племен цзе входили наравне с сюнну, сяньби, ди и цянами. Следовательно, в отличие от наших современников — историков и лингвистов — народ цзе не приравнивался к сюнну и не рассматривался как их составная часть ни китайцами-современниками, ни осведомленными китайцами-потомками (т. к. «Цзиньшу» составлена к 646 г. по сводке V в. и другим источникам). Постоянное выделение в источниках деятелей народа цзе и связанных с ним конкретных событий и послужило основой для составления В. С. Таскиным свидетельств о цзе в отдельную книгу (1990) *.

Источники свидетельствуют и о том, что в устах древних китайцев, в угоду давней этно-географической традиции, цзе в ряде случаев обобщенно именовались ху или жунами вместе с иными некитайскими племенами. Последнее обстоятельство позволило В. С. Таскину однажды заключить: «шесть варварских племен — это хусцы: сюнну, цзе, сяньби, ди, цяны и ухуани, ведшие кочевой образ жизни» (1989, с. 20), но в иных случаях китаист не раз отождествлял ху только с сюнну (1989, с. 189, прим. 70; 1990, с. 7). Этот термин, действительно, нередко выступал синонимом сюнну, но всякий раз его содержание следует выводить из контекста. Ху как наименование скотоводческих племен, живших не только в ордоской излучине Хуанхэ, но и к западу и востоку от нее — от Ганьсуского коридора до Ляодуна, известен со второй половины IV в. до н. э. и, вероятно, изначально, с позднечжоуской традиции, носил обобщенное значение (Васильев К. В., 1998, с. 215, карта; Боровкова Л. А., 2001, с. 37-42). Возможно, поначалу слово ху означало «дальний народ» (Боровкова Л. А., 2001, с. 38).

Жуны — понятие еще более древнее. Уже с середины I тыс. до н. э. этот давний этноним, первоначально относящийся к населению современной провинции Ганьсу и Тибета, (1986, с. 71-134). Иную литературу, вышедшую после начала 70-х гг., И. Н. Шервашидзе, издавая книгу, посчитал нужным учесть (1986, с. 10, прим. 2; 11, 119, 120, 126).

Эти взгляды восприняты некоторыми китаистами (Сыма Цянь, 2002, с. 445, прим. 56). К сожалению, в посмертном издании труда Р. В. Вяткина завершающие большое дело А. В. Вяткин и А. М. Карапетьянц не сочли необходимым отделить свои суждения от вариантов перевода и мыслей самого Рудольфа Всеволодовича.

Пример сложности языкового определения народов по источникам предоставляет отнесение в «Синь Таншу» к потомкам динлинов народа шивэй, особой ветви киданей (Кычанов Е. И., 1980, с. 137). Как и шивэй, киданей ныне обычно считают монголоязычными (хотя, и в российской, начиная с Н. Я. Бичурина (1950, с. 307, 370, прим. 2), и в китайской науке, их относят также к тунгусоманьчжурской по языку или смешанной монголо-тунгусской народности) (Е Лун-ли, 1979, с. 24).

^* Следует знать, что «этноним цзе связан с названием местности Цзеши (где они поселились в Китае — И. К.) (современный уезд Юйшэ в пров. Шаньси) и, таким образом, цзе — это лишь географическое определение, а не самоназвание кочевья» (Таскин В. С., 1990, с. 7).

96

превратился в один из четырех терминов китаецентричного образа мира, связанный не с определенным народом, а с варварами определенной стороны света — западом (Таскин В. С., 1968, с. 7; 1989, с. 226, прим. 49; Крюков М. В., 1970, с. 39; Крюков М. В., Софронов М. В., Чебоксаров Н. Н., 1978, с. 275). По «Лицзи», еще с эпохи легендарной древности «живущие на западе называются жун» (Крюков М. В., 1970, с. 39; Переломов Л. С., 1974, с. 19, ср. с. 18, карта; Васильев К. В., 2004, карты 2, 3), т. е. и это понятие не было изначально связано с «северными кочевниками».

Обобщенное восприятие рассматриваемых терминов в эпоху Ранней Хань явно проступает в докладах Цзя И (200-168 гг. до н. э.) императору Вэнь-ди, воспроизведенных в «Синь шу», где гунны-сюнну охарактеризованы как «люди, у которых лица варваров-ху и внешность варваров-жунов» (Ермаков М. Е., 2005, с. 368).

Надо признать, что оба обсуждаемых термина не имели в источниках рассматриваемой эпохи точного значения, а обобщенно именовали многие некитайские народы (ср. особенности карты в излучинах Хуанхэ и Ляохэ — Васильев К. В., 1998, с. 215). Смешение даже таких, к ханьской эпохе скорее уже географических, чем этнических терминов — давняя особенность всей китайской историографии, хорошо осознаваемая современной наукой: «Сыма Цянь (ок. 145 — ок. 85 гг. до н. э. — И. К,), первый создавший в Китае связную историю некоторых сопредельных народов, — по оценке В. С. Таскина (1968, с. 7, 10), — применяет к жившим на севере сюнну не только термин ди, но и жун, и и». Тем самым, великий историограф «порвал с традиционным делением соседних с Китаем народов по территориальному признаку», превратив их псевдоэтнонимы, изначально определявшие северных, западных и восточных соседей древнего Китая, в прямых исторических предков гуннов-сюнну.

Несложно заметить, что при описании событий 349 г. и в некоторых иных случаях источник как объединяет ху с цзе, так и выделяет цзе, говоря «хусцы и цзесцы». Там же, когда речь идет о «шести инородческих племенах», В. С. Таскин сам поясняет: «имеются в виду хусцы, цзесцы, дисцы, цяны, дуани и баские мани» (1990, с. 137, 138, 140, 205, прим. 33, 206, прим. 39), т. е. цзе вновь воспринимаются вполне самостоятельно. Та же позиция местами прослеживается и в предисловии исследователя (Таскин В. С., 1990, с. 8, 10, 13).

В соответствии со сказанным, другие историки-китаисты различают цзе и гуннов. Исследователи считают цзе выходцами из Средней Азии, лишь оказавшимися на Срединной равнине «в процессе «переселения народов». помимо сюнну, сяньбийцев, цянов и ди». Расселившись в Северном Китае, цзе стали юго-восточными соседями гуннов. В ряде случаев выходцы из цзе были сторонниками гуннских владык, но особое происхождение этих деятелей всегда оговаривается источниками. Тридцать лет, с 319 по 349 г. в Северном Китае существовало государство цзе — Позднее Чжао, враждебное гуннам. Особенно значимо, что до событий конца III — начала IV вв. цзе, в отличие от гуннов и прочих «северных варваров», не имели ни политических, ни культурных контактов с Поднебесной и резко отличались от ее населения внешностью и обычаями (Крюков М. В., Малявин В. В., Софронов М. В., 1979, с. 21, 22, 25, 26, 28, 71, 72, 256, карта 2, 7).

Стоит также обратить внимание на то, что среди северных народов лишь основатель династии Позднее Чжао цзе «Ши Лэ ввел у себя в государстве закон, предписывавший сжигать усопших» или «разрешил, по обычаю, сжигать трупы умерших». Мнению В. С. Таскина о буддийском происхождении обычая (1990, с. 26, 65) — при имеющихся свидетельствах присутствия буддизма в Северном Китае (1990, с. 103, 104, 123, 125, 180, прим. 59) — противостоит фраза источника: «в соответствии с традициями этого народа» (Крюков М. В., Малявин В. В., Софронов М. В., 1979, с. 72). Согласно той же «Цзиньшу», в то время сожжение умершего считалось у китайцев страшной посмертной карой (Таскин В. С., 1990, с. 126, 143, 147, 207, прим. 54). Погребальные обряды центральноазиатских гуннов, со времен Ю. Д. Талько-Грынцевича хорошо известны археологической науке, они также ничего общего не имеют с сожжением мертвых (Руденко С. И., 1962, гл. I; Коновалов П. Б., 1976; Могильников В. А., 1992, с. 259-263, табл. 110, 111; Давыдова А. В., 1996).

Нет оснований считать обычным ритуалом цзе и связывать с гуннским похоронным обрядом тайные погребения, совершенные с матерью Ши Лэ и им самим «так, что место захоронения осталось неизвестным», а публично погребались лишь пустые гробы (Тас- кин В. С., 1990, с. 25, 26, 47, 87). Такие захоронения могли относиться только к конкрет

97

ному случаю и в ту бурную эпоху служить убережению знатных могил от осквернения. В пользу этого свидетельствует явно совершенное захоронение другого императора из цзе — Ши Цзилуна, того самого, что приказал раскапывать «могилы прежних императоров, правителей и мудрецов» ради наживы; пострадала даже гробница Цинь Ши-хуанди (Таскин В. С., 1990, с. 122, 123). Что касается собственно гуннских захоронений, то источники ничего не говорят о скрытности обряда, а отмечают лишь его бескурганность («не насыпают могильных холмов и не сажают деревьев») (Таскин В. С., 1968, с. 5, 40, 135, прим. 107). Археологам хорошо знакомы внешние признаки гуннских захоронений, действительно принадлежавших не к курганным, а к грунтовым погребениям, на поверхности отмеченным невысокими каменными выкладками.

Антропологический тип гуннов надежно устанавливается по трем категориям данных. Письменные источники не отличают физический тип народа от китайского, тем самым, в наших терминах, определяя его как монголоидный. Скульптурное изображение попранного конем гунна, установленное близ гробницы победоносного ханьского полководца Хо Цуйбина (140-117 гг. до н. э.) в Маолине также воспроизводит плосколицего монголоида (Imperial, 2006. P. 35. Fig. 5; Кляшторный С. Г., Савинов Д. Г., 2005, с. 25, рис. 2) *. Раскопки могильников позволили антропологам Г. Ф. Дебецу, И. И. Гохману, С. И. Руденко и Н. Н. Мамоновой установить принадлежность гуннов к монголоидной расе, к ее так называемому палеосибирскому антропологическому типу (сводку данных и библиографию см.: Могильников В. А., 1992, с. 272, 273).

Будучи выходцами из Западного края, цзе имели совершенно иную внешность: «глубокие глаза», «высокие носы», «густые бороды». В трагическом 349 г. именно явное расовое отличие цзе от древних китайцев (как и от монголоидов гуннов) послужило основным признаком в ходе массовой их резни, учиненной по приказу нового императора — китайца Жань Миня (Ши Миня) (Таскин В. С., 1990, с. 16, 17, 119, 138; Крюков М. В., Малявин В. В., Софронов М. В., 1979, с. 26, 256, 257).

Тем самым, для приравнивания цзе к гуннам нет серьезных оснований. Следовательно, даже окажись цзе тюркоязычным народом, считать на том основании тюркоязычными и центральноазиатских гуннов будет неверно.

Новая попытка прочтения знаменитого двустишия по-тюркски оставляет вопросы, которые не обойти серией допущений: предположительными фонетическими толкованиями иероглифической записи чуждой китайцам речи, основанными на реконструкциях пра- тюркского состояния (относящегося к той ли эпохе?) и предположениях о возможностях его передачи в древнекитайском. Пояснения, данные лингвисткой к полученному ею тюркскому звучанию древнего прорицания, выявляют длинный ряд догадок и натяжек разного рода, касающихся уже сферы самого тюркского языкознания (Дыбо А. В., 2006в, с. 57-60). Велика ли при учете всего этого доля надежности?

О качестве полученных лингвистических реконструкций через китайский свидетельствует показательный для историка пример: первозвучание высшего гуннского титула «шаньюй» ныне вслед за Э. Пуллиблэнком восстанавливают как тюркское «тархан» (Дыбо А. В., 2006а, с. 778, 779; 2006в, с. 58; 2007, с. 105). Меж тем, согласно источникам твердо установлено, что «тархан» — титул с совершенно иным содержанием, указывавший на привилегии знати (прежде всего свободы от податей), в то время как «шаньюй», согласно Бань Гу (32-92 гг.), «означает «обширный» и показывает, что носитель этого титула обширен подобно небу», т. е. владетель обитаемого мира. Тем самым, фонетические допущения не подтверждаются хорошо установленным историками содержанием слов*. Будем помнить, что титул «шаньюй» просуществовал до начала V в., когда был заменен в степях

Загадочно для меня упорство, с которым С. Г. Кляшторный сопоставляет с обликом гуннов личины деревянных антропоморфных блях пазырыкской культуры, носителей которой исследователь отчего- то неизменно именует юэчжами (Кляшторный С. Г., Султанов Т. И., 2000, с. 58-60; Кляшторный С. Г., 2002, с. 130-132; Кляшторный С. Г., Савинов Д. Г., 2005, с. 25). Анализ хромосом, выделенных из тел трех пазырыкских мумий с плато Укок, как известно, показал, что в этих людях текла кровь сибирских аборигенов, наиболее близкая к современным селькупам и кетам, в меньшей степени — к некоторым финно-уграм, например, манси (Молодин В. И., Полосьмак Н. В., 2001; Куликов И. В. и др., 2006).

* Не относятся к делу звуковые, но не содержательные аналогии из сакского и внешние глагольные подобия из тюркских языков (Дыбо А. В., 2007, с. 105, 106), лишь проявляя гадательность подхода в целом.

98

на «кагана». Но в исторической и поэтической речи самого Китая он бытовал как почетное звание вождя еще и в XI в. (Таскин В. С., 1968, с. 128, прим. 83) и нигде не связывался с титулом «тархан», уже получившим тогда широкое хождение у соседей.

Подобные реконструкции древних некитайских титулов, осуществляемые лингвистами не только без связи, но и вопреки их установленным реальным историческим значениям, уже были по другому случаю показаны Л. Р. Кызласовым (1984, с. 59, 60) и мною, в отношении построений столь сведущего лингвиста-синолога как С. Е. Яхонтов, безуспешно заменившего прочтение Н. Я. Бичуриным древнехакасского титула ажо на инал в результате восстанавливаемой раннесредневековой китайской звуковой основы, но без учета употребления, звучания и содержания этого титула в русских документах конца XVII — начала XVIII вв. (ажо), естественным образом ни в чем независящих от исторической фонетики китайского языка (Кызласов И. Л., 1992, с. 69, 70).

Вполне понятно, что историк, многократно встречая в историко-фонетических поисках лингвистов расходящиеся с установленными прошлыми реалиями несуразицы*, лишается возможности доверять самому избранному языковедами методу звуковых реконструкций через китайский.

***

Показанная всем вышеизложенным глубоко зашедшая зависимость филологов от построений исторической науки, подчас довольно зыбких, весьма и весьма огорчительна: для специалистов иных гуманитарных дисциплин особенно ценны заключения, полученные при сравнительно-историческом анализе собственно лингвистического материала, недоступного для полноценной обработки в прочих областях знания. С другой стороны, совершенно понятно и то, что языковедам-алтаистам до сих пор не на что опереться, кроме представлений историков, сложившихся на основании письменных источников — развитие археологии еще недавно не позволяло получить необходимые данные.

Однако в последние годы положение в археологии стало меняться. И если в отношении монголистики и тунгусо-маньчжуристики этноархеология (как область этнического определения древностей) по сей день не может, пожалуй, проникнуть в глубокую древность, то археологические признаки древних тюркоязычных народов начинают очерчиваться.

Понятно, что археологии собственными средствами не проследить не только речевых процессов, но даже и более крупных, многообразно проявляющихся в обществе подвижек этногенеза. Но нашей науке присущ анализ культурогенеза в глубоких временных пределах. В родстве материальной культуры скрыто как единство происхождения, так и контактные воздействия, свойственные народам. Разрабатывая генезис наиболее устойчивых, консервативных проявлений культуры, можно археологическими методами проверить сравнительно-исторические построения иных гуманитарных дисциплин.

Сопоставить археологические наблюдения с положением алтаистики о единстве происхождения ряда языковых групп, следовательно, и принадлежавших к ним народов, сегодня, как мы видели, особенно важно. Не следует далее уклоняться и от археологического анализа частного вопроса — показательных в этом отношении особенностей материальной культуры центральноазиатских гуннов.

Археологическому взгляду на алтайскую проблему посвящена вторая часть моей статьи.

Литература

1. Андреев Н. Д., Суник О. П. О проблеме родства алтайских языков и методах ее решения // Вопросы языкознания. 1982. № 2. С. 26-35.

2. Баскаков Н. А. Алтайская семья языков и ее изучение. М., 1981. 135 с.

3. Бичурин Н. Я. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. М. -Л., 1950. Т. I. 381 с.

Показательно, например, стремление объяснить на Енисее заимствованное из самодийского кяса «железо» через тюркское каш «магический дождевой камень» (Дыбо А. В., 2007. С. 97), не ведая о существовании и использовании там метеоритного железа «небесного дождя» (Кызласов Л. Р., 1969, С. 119, 198; 1984. С. 111).

99

4. Бичурин Н. Я. Собрание сведений по исторической географии Восточной и Срединной Азии. Составители: Л. Н. Гумилев, М. Ф. Хван. Чебоксары, 1960. 758 с.

5. Благова Г. Ф. Против архаизации тюркологической и алтаистической терминологии // Народы Азии и Африки. 1970. № 1. С. 133-138.

6. Боровкова Л. А. Царства «Западного края» во II-I веках до н. э. Восточный Туркестан и Средняя Азия по сведениям из «Ши цзи» и «Хань шу». М., 2001. 366 с.

7. Васильев К. В. «Планы Сражающихся царств». Исследование и переводы. М., 1968. 255 с.

8. Васильев К. В. Истоки китайской цивилизации. М., 1998. 319 с.

9. Васильев К. В. Древнейший и древний Китай // История древнего Востока. От ранних государственных образований до древних империй. М., 2004. С. 153-312.

10. Воробьев М. В. Маньчжурия и Восточная Внутренняя Монголия (с древнейших времен до IX в. включительно). Владивосток, 1994. 409 с.

11. Гаджиева Н. З. Актуальные вопросы тюркского сравнительно-исторического языкознания // Актуальные вопросы сравнительного языкознания. Л., 1989. С. 162-181.

12. Географический трактат «Истории Хань»: описание 25 округов по северной границе империи. Перевод и комментарии Е. А. Торчинова, М. Е. Ермакова, Ю. Л. Кроля // Страны и народы Востока. М., 2005. Вып. XXXII. С. 55-125.

13. Гохман И. И. Заключение. Антропология кетов // Кетский сборник. Антропология, этнография, мифология, лингвистика. Л., 1982. С. 77-83.

14. Давыдова А. В. Иволгинский археологический комплекс. Т. 2. Иволгинский могильник. СПб., 1996. 176 с.

15. Дёрфер Г. Можно ли проблему родства алтайских языков разрешить с позиций индоевропеистики? // Вопросы языкознания. 1972. № 3. С. 50-66.

16. Дёрфер Г. О языке гуннов // Зарубежная тюркология. М., 1986. С. 71-134.

17. Дмитриева Л. В. Названия растений в тюркских и других алтайских языках // Очерки сравнительной лексикологии алтайских языков. Л., 1972. С. 151-223.

18. Дмитриева Л. В. Этимологии географических аппелятивов в тюркских и других алтайских языках // Алтайские этимологии. Л., 1984. С. 130-177.

19. Дульзон А. П. Былое расселение кетов по данным топонимики // Географические названия (Вопросы географии. Сборник 58). М., 1962. С. 50-84.

20. Дульзон А. П. Топонимы Средней Сибири // Известия СОАН. 1965, 5, сер. обществ. наук, вып. 2. С. 107-115.

21. Дыбо А. В. О прародине, древнейших миграциях и контактах пратюрков // Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков. Лексика. М., 1997. С. 732-734.

22. Дыбо А. В. Хронология тюркских языков и лингвистические контакты ранних тюрков // Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков. Пратюркский язык-основа. Картина мира пратюркского этноса по данным языка. М., 2006а. С. 766-817. (Разделы «Пратюркский и самодийский» (с. 783-786) и «Пратюркский и праенисейский» (с. 786-789) изданы также: Дыбо А. В. О некоторых языковых контактах пратюркского и раннетюркского периода // Тюркские языки: проблемы и исследования. Горно-Алтайск, 2006. С. 57-64).

23. Дыбо А. В. Заключение // Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков. Пратюркский язык-основа. Картина мира пратюркского этноса по данным языка. М., 2006б. С. 818-821.

24. Дыбо А. В. Еще раз о языке сюнну // V Всероссийский съезд востоковедов «Восток в исторических судьбах народов России». Уфа, 2006в. Кн. 2. С. 53-61.

25. Дыбо А. В. Лингвистические контакты ранних тюрков. Лексический фонд. Пратюркский период. М., 2007. 223 с.

26. Е Лун-ли. История государства киданей (Цидань го чжи). Перевод с китайского, введение, комментарий и приложения В. С. Таскина. М., 1979. 607 с.

27. Ермаков М. Е. Династия Хань перед угрозой извне (из докладов Цзя И трону). Ведение, переводы, заключение // Страны и народы Востока. М., 2005. Вып. XXXII. С. 262-382.

28. Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н., Успенский Б. А. Предисловие. Кеты, их язык, культура, история // Кетский сборник. Лингвистика. М., 1968. С. 5-14.

29. Клоусон Дж. Лексикостатистическая оценка алтайской теории // Вопросы языкознания. 1969. № 5. С. 22-41.

100

30. Кляшторный С. Г. Гунны на Востоке // История татар с древнейших времен в семи томах. Т. I. Народы степной Евразии в древности. Казань, 2002. С. 122-140.

31. Кляшторный С. Г., Савинов Д. Г. Степные империи древней Евразии. СПб., 2005. 346 с.

32. Кляшторный С. Г., Султанов Т. И. Государства и народы евразийских степей. Древность и средневековье. СПб., 2000. 307 с.

33. Ковалев А. А. О связях населения Саяно-Алтая и Ордоса в V-III веках до н. э. // Итоги изучения скифской эпохи Алтая и сопредельных территорий. Барнаул, 1999. С. 75-82.

34. Коновалов П. Б. Хунну в Забайкалье. Улан-Удэ, 1976. 248 с.

35. Кормушин И. В. Алтайские языки // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. С. 28.

36. Кроль Ю. Л. Отношение империи и сюнну глазами Бань Гу // Страны и народы Востока. М., 2005. Вып. XXXII. С. 126-361.

37. Крюков М. В. Об этнической картине мира в древнекитайских письменных памятниках II-I тысячелетия до н. э. // Этнонимы. М., 1970. С. 34-45.

38. Крюков М. В., Софронов М. В., Чебоксаров Н. Н. Древние китайцы: проблемы этногенеза. М., 1978. 342 с.

39. Крюков М. В., Малявин В. В., Софронов М. В. Китайский этнос на пороге средних веков. М., 1979. 327 с.

40. Куликов И. В., Нефедова М. В., Шульгина Е. О., Губина М. А., Пилипенко А. С., Дамба Л. Д., Кобзев В. Ф., Воевода М. И., Ромащенко А. Г. Палеогенетические исследования останков носителей пазырыкской культуры IV-II вв. до н. э. // Современные проблемы археологии России. Новосибирск, 2006. Т. II. С. 264-266.

41. Кызласов И. Л. Об этнонимах хакас и татар и слове хоорай. Ответ оппонентам // Этнографическое обозрение, 1992, № 2, с. 69-76.

42. Кызласов Л. Р. История Тувы в средние века. М., 1969. 211 с.

43. Кызласов Л. Р. История Южной Сибири в средние века. М., 1984. 167 с.

44. Кычанов Е. И. Монголы в VI — первой половине XII в. // Дальний Восток и соседние территории в средние века (История и культура востока Азии, [т. 7]). Новосибирск, 1980. С. 136-148.

45. Макаев Э. А. Рец. на кн.: Проблемы общности алтайских языков. Л., 1971 // Вопросы языкознания. 1973. № 4. С. 139-142.

46. Миняев С. С. Культуры скифского времени Центральной Азии и сложение племенного союза сюнну // Проблемы скифо-сибирского культурно-исторического единства. Кемерово, 1979. С. 74-76.

47. Миняев С. С. Исчезнувшие народы. Сюнну // Природа. 1986. № 4. С. 42-53.

48. Миняев С. С. Сюннуский культурный комплекс: время и пространство // Древняя и средневековая история Восточной Азии. К 1300-летию образования государства Бо- хай. Владивосток, 2001. С. 295-303.

49. Могильников В. А. Хунну Забайкалья // Археология СССР. Степная полоса Азиатской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1992. С. 254-273, 455-464.

50. Молодин В. И., Полосьмак Н. В. Пазырыкская культура и самодийская проблема // Са- модийцы: Материалы IV Сибирского симпозиума «Культурное наследие народов Западной Сибири». Тобольск; Омск, 2001. С. 69-74.

51. Насилов Д. М. Об алтайской языковой общности (К истории проблемы) // Тюркологический сборник. 1974. М., 1978. С. 90-108.

52. Насилов Д. М. Алтаистика XIX в. // Тюркологический сборник. 1977. М., 1981. С. 150-155.

53. Немет Ю. Специальные проблемы тюркского языкознания в Венгрии // Вопросы языкознания. 1963. № 6. С. 126-136.

54. Норманская Ю. В. Географическая локализация пратюрков по данным флористической лексики. I // Алтайские языки и восточная филология. Памяти Э. Р. Тенишева. М., 2005. С. 300-324.

55. Норманская Ю. В. Растительный мир. Деревья и кустарники. Географическая локализация прародины тюрков по данным флористической лексики // Сравнительноисторическая грамматика тюркских языков. Пратюркский язык-основа. Картина мира пратюркского этноса по данным языка. М., 2006. С. 387-435.

101

56. Норманская Ю. В. Реконструкция названий растений в уральских языках и верификация локализации прародин уральских языков // Аспекты компаративистики. 3 (Orientalia et Classica. Труды Института восточных культур и античности [РГГУ]. Вып. XIX). М., 2008. С. 678-734.

57. Переломов Л. С. Китай в эпоху Лего и Чжаньго // История Китая с древнейших времен до наших дней. М., 1974. С. 17-32.

58. Руденко С. И. Культура хуннов и ноинулинские курганы. М. -Л., 1962. 205 с.

59. Санжеев Г. Д. В. Л. Котвич — пионер нового направления в алтаистике // Проблемы алтаистики и монголоведения. М., 1975. Вып. 2. С. 5-17.

60. Симоновская Л. В. Складывание феодальных отношений в III-VI веках // История Китая с древнейших времен до наших дней. М., 1974. С. 51-60.

61. Старостин С. А. Праенисейская реконструкция и внешние связи енисейских языков // Кетский сборник. Антропология, этнография, мифология, лингвистика. Л., 1982. С. 144-237.

62. Суник О. П. Тунгусо-маньчжурские языки // Языки мира. Монгольские языки. Тунгусоманьчжурские языки. Японский язык. Корейский язык. М., 1997. С. 153-162.

63. Сыма Цянь. Исторические записки (Ши цзи). Т. II. Перевод с китайского и комментарий Р. В. Вяткина и В. С. Таскина. М., 1975. 579 с.

64. Сыма Цянь. Исторические записки (Ши цзи). Т. V. Перевод с китайского и комментарий Р. В. Вяткина. М., 1987. 364 с.

65. Сыма Цянь. Исторические записки (Ши цзи). Т. VII. Перевод с китайского Р. В. Вяткина, комментарий Р. В. Вяткина, А. Р. Вяткина. М., 1996. 462 с.

66. Сыма Цянь. Исторические записки (Ши цзи). Т. VIII. Перевод с китайского Р. В. Вяткина и А. М. Карапетьянца, комментарий Р. В. Вяткина, А. Р. Вяткина и А. М. Карапетьянца. М., 2002. 510 с.

67. Таскин В. С. Материалы по истории сюнну (по китайским источникам). М., 1968. 177 с.

68. Таскин В. С. Материалы по истории древних кочевых народов группы дунху. М., 1984. 486 с.

69. Таскин В. С. Материалы по истории кочевых народов в Китае III-V вв. Вып. 1. Сюнну. М., 1989. 285 с.

70. Таскин В. С. Материалы по истории кочевых народов в Китае III-V вв. Вып. 2. Цзе. М., 1990. 255 с.

71. Тенишев Э. Р. Алтайские языки // Языки мира. Тюркские языки. М., 1997а. С. 7-16.

72. Тенишев Э. Р. Гуннов язык // Языки мира. Тюркские языки. М., 1997б. С. 52-54.

73. Тугушева Л. Ю. О словосочетании turk yocul bodun в древнетюркских письменных памятниках // Историко-культурные контакты народов алтайской языковой общности. М., 1986. С. 116-117.

74. Тугушева Л. Ю. Уйгурская версия биографии Сюань-цзана. М., 1991. 396 с.

75. Туймебаев Ж. К. К ревизии фонетического закона Рамстедта-Пельо // Вопросы тюркской филологии. М., 2007а. Вып. VII. С. 162-174.

76. Туймебаев Ж. К. Анлаутные губные согласные в алтайских языках // Русский язык в коммуникативном пространстве стран СНГ и Балтии. М., 2007б. С. 70-77.

77. Фань Вэнь-лань. Древняя история Китая. М. 1958. 294 с.

78. Хелимский Е. А. Компаративистика, уралистика. Лекции и статьи. М., 2000. 639 с.

79. Шервашидзе И. Н. Формы глагола в языке тюркских рунических надписей. Тбилиси, 1986. 135 с.

80. Щербак А. М. Об алтайской гипотезе в языкознании // Вопросы языкознания. 1959. № 6. С. 51-63.

81. Щербак А. М. Сравнительная фонетика тюркских языков. Л., 1970. 204 с.

82. Щербак А. М. О ностратических исследованиях с позиции тюрколога // Вопросы языкознания. 1984. № 6. С. 30-42.

83. Щербак А. М. Введение в сравнительное изучение тюркских языков. СПб., 1994. 192 с.

84. Щербак А. М. Ранние тюркско-монгольские языковые связи (VIII-XIV вв.). СПб., 1997. 291 с.

85. Щербак А. М. Тюркско-монгольские языковые контакты в истории монгольских языков. СПб., 2005. 195 с.

86. Doerfer G. Zur Sprache der Hunnen // Central Asiatic Journal. 1973. Vol. XVII, № 1. S. 1-50.

87. Dybo A., Starostin G. In Defense of the Comparative Method, or the End of the Vovin Controversy // Аспекты компаративистики. 3 (Orientalia et Classica. Труды Института восточных культур и античности. Вып. XIX). М., 2008. С. 119-258.

102

88. Imperial Mausoleums of China. Bejing, 2006. 192 p.

89. Vovin A. The End of the Altaic Controversy // Central Asiatic Journal. 2005. Vol. 49, № 1. S. 71-132.