Способы возведения и типы булгарских оборонительных сооружений

 

Оборонительные сооружения за всю историю человечества, по крайней мере со времен Древнего мира, играли одну из важнейших ролей в системе становления и развития государств и государственных образований, а также межгосударственных отношений. Они являлись и являются показателем уровня развития того или иного народа не только в экономическом и политическом плане, но и, в каком-то смысле, духовном. Крепостные сооружения определяли и архитектурный облик городов с самого их основания.

Для наибольшей эффективности и долговечности оборонительных сооружений применялся целый комплекс мер, основанный на многовековом опыте и сложных инженерных вычислениях. Они включали в себя способы насыпки валов, чередование и взаиморасположение в них насыпей из однородного или различного по составу грунта, внутривальные конструкции, дополнительное укрепление отлогостей валов и рвов. Далеко не произвольной была и форма, которую придавали последним.

Обычно насыпи валов сооружались из грунта, взятого при рытье рва. Его состав часто диктовал и способ их возведения. По археологическим данным, накопленным к нашему времени, можно выделить как минимум четыре таких типа. Первый представлен чередующимися насыпями, частично перекрывающими друг друга, где первая насыпь сооружена вдоль рва, а все остальные как бы отступают от нее (рис. 1). Второй тип также имеет «ступенчатую» структуру, однако, он более сложен, ввиду различного взаиморасположения слоев (рис. 2). Для скрепления этих насыпей, как в первом, так и во втором случае, иногда применялось перекрытие из мощного слоя тяжелого суглинка. Третий тип характеризуется внутренним устройством валов, имеющих центральное ядро, которое перекрывается полностью одним или несколькими слоями, расположенными друг над другом (рис. 3). Состав грунта в них варьирует. Иногда ядро сложено из тяжелой материковой глины, перекрывающая ее насыпь из более легкого суглинка; или же бывает наоборот: основа вала состоит из супеси, а остальные слои из суглинка. Четвертый тип наиболее простой по устройству насыпи. Он представлен однородным грунтом — суглинком или супесью (рис. 4).

Прослеживается определенная закономерность: оборонительные насыпи первых двух типов, в большинстве случаев, являются на городищах основными, т. е. на них устанавливалась главная стена. Третий и четвертый типы, за некоторым исключением, характеризуют насыпи дополнительных валов, являвшихся препятствием для продвижения противника к основной линии обороны.

Не исключено, что способ насыпки валов первого и второго типов был наиболее оптимальным для выдерживания веса крепостной

169

стены. Наиболее ранние аналогии этому имеются у некоторых позднеантичных укреплений Северного Причерноморья (1). Третий и четвертый типы, особенно последний, ввиду своей простоты, могли нести на себе лишь более легкие конструкции, например, частокол или тыновую ограду. Исключение здесь составляют оборонительные валы двух крупных городских центров Волжской Булгарии золотоордынского времени — Болгара и Кашана, которые относятся к третьему типу. У первого надземные конструкции были устроены в виде тарас (2, с. 325), а у второго, предположительно, городней.

Вторым основным фактором, влияющим на сохранность оборонительной насыпи и препятствующим ее оплыванию, являлись внутриваль- ные конструкции, состоявшие из срубов, заполненных землей и (или) вертикально установленных рядов бревен. Давая их реконструкцию, нельзя обойти вниманием и первоначальный облик самих насыпей. Имея данные по составу грунта, из которого они состоят, можно с долей вероятности определить как они выглядели первоначально. По этому поводу существуют специальные расчеты, приведенные в литературе по фортификации: величина заложения* «... изменяется по качеству земли: чем земля рыхлее, тем заложение делается больше, и наоборот, при твердом грунте, оно уменьшается» (3, с. 10). На основе многочисленных опытов определено, что «... отлогости** насыпи из обыкновенной земли принимают заложение равное высоте насыпи; из песка или сыпучей земли в 1,1/2 и в два раза более высоты; из глины же, или крепкой земли — равно 2/3 высоты» (3, с. 10).

В случае с земляными оборонительными насыпями городищ Волжской Булгарии необходимо, однако, делать поправку, т. к. обычно при насыпке валы утрамбовывались. Вследствие этого, могло уменьшаться и заложение отлогостей: «... при глинистом грунте до 1/3, при

обыкновенном до 2/3, и наконец при сыпучем от 1 до 1,1/2 своей высоты» (3, с. 10).

Опираясь на вышеприведенные расчеты, можно попытаться реконструировать и первоначальные формы* ** некоторых булгарских валов, например, внутренние укрепления Билярского городища и оборонительную насыпь Болгарского городища.

Вал основной линии обороны внутреннего города Биляра состоит из четырех строительных периодов, в первой насыпи применен грунт из плотной гумусированной супеси (рис. 5; реконструкция), во второй

— грунт из чередующихся напластований плотного суглинка, супеси, пестроцвета и материковой глины (рис. 6; реконструкция), в третьей

— из материкового суглинка (рис. 7; реконструкция), в последнем (четвертом) строительном периоде насыпь вала была увеличена путем

* Заложение — горизонтальное расстояние между вершиной и подошвой всякой отлогости.

** Отлогости — наклонные плоскости, ограничивающие вал и ров.

*** В отличие от форм, первоначальные размеры реконструировать гораздо сложнее, ввиду оплыва насыпей и трудностей в вычислении количества использованного грунта.

170

подсыпки еще раз материкового суглинка, доводившего ее высоту до 300-350 см, а ширину основания до 20 м. Таким образом, хорошо прослеживается эволюция этой линии вала с X по XIII вв.

Оборонительная насыпь в западной части Болгарского городища в основном состояла из супеси или супесчанистого суглинка (4, с. 114). Основываясь на расчетах, приведенных выше, мы можем предположить, что этот состав грунта подразумевает и конкретную форму вала (рис. 8; реконструкция).

В дополнение необходимо отметить — использование для укрепления отлогостей валов обкладки дерном, глиняной обмазки, обжига, каменных панцирей или решетки из деревянных слег и кольев являлось лишь дополнительной мерой защиты насыпей от осыпания и не было существенным фактором, определявшим их форму. На последнюю могли влиять только некоторые конструкции, типа «галльской стены» (murus gallicus) (5, с. 38) или внутривальных сооружений ступенчатой формы как у города Белгорода X в. (6, рис. 19). У оборонительных насыпей, ядро которых составляли обычные срубы, величина заложения должна подчиняться тем же законам, что и у простых валов из грунта. Разница между ними заключается в большей долговечности первых, тогда как вторые должны были подсыпаться через некоторые промежутки времени. Исключение здесь могут составлять лишь оборонительные насыпи, имеющие ядро из тяжелого суглинка (вал городища Кашан 1). Булгарскими же военными инженерами, зачастую, применялось комбинирование некоторых вышеописанных мер, примером чему служит Суварское городище (7, с. 234-236). Существует и малоисследованный раздел в фортификации Волжской Булгарии, касающийся профилировки рвов. Они являются обязательным элементом в системе военно-инженерных сооружений Булгарского государства, независимо от их типов.

Типичные профили рвов — трапециевидные (Краснокадкинское, «Великий город» (Биляр) (8,с. 51; 9, с. 66,83) ) или треугольные

(Боровкинское, Чувбродское, Луковское (Япанчино) городища). Имеются в небольшом количестве и рвы подпрямоугольной формы (Юлов- ское городище) (10). На территории Волжской Булгарии отмечены городища как с тем или другим типом рвов, так и с их комбинированием на одном памятнике. Это, например, Татбурнаевское городище, где внешний ров трапециевидной формы, а внутренний — треугольной или наоборот: на Большекляринском городище внешний ров

треугольный, а внутренний — трапециевидный. Исходя из сведений по этой теме, имеющихся в нашем распоряжении, а это 10 % укрепленных поселений, можно, предположительно, констатировать наибольший удельный вес рвов треугольной формы.

Преимущества и недостатки этого типа заключаются в том, что «... рвы треугольные выгоднее трапециальных в том смысле, что переход атакующей колонны через треугольный ров затруднительнее и медленнее: по тесноте места он совершается только по одной шеренге, между тем как прочие должны ожидать очереди.... Однако,

171

ж треугольные рвы имеют и свои невыгоды: 1) их труднее вырывать, а неприятелю легче забросать; 2) они могут быть употреблены тогда только, когда ширина их менее удвоенной глубины; в противном случае образуются весьма отлогие эскарпы, способствующие неприятельской эскаладе (escalade), и 3) при одинаковой ширине и глубине треугольного рва с трапециальным, первый доставляет менее земли для насыпи...» (3, с. 11-12). Чтобы избежать последнего неудобства, булгарские военные инженеры для увеличения насыпи вала часто брали землю и с внутренней стороны, создавая, таким образом, второй ров. Это, в первую очередь, относится ко всем оборонительным линиям со схемой один вал, два рва, примером чему является Чуру- Барышевское городище (рис. 9).

Несколько более сложное сочетание укреплений в виде трех валов и двух рвов мы имеем на Большекляринском городище. Здесь внешний ров имеет треугольную форму, а внутренний, для компенсации недостающего количества земли, трапециевидную. Интересна оборонительная система Исаковского городища, состоящая из двух невысоких валов и рва между ними. Последний имеет треугольную в профиле форму, но с, относительно, пологими отлогостями, которые придали большую ширину рву, но в ущерб глубине (около 1 м) (11, с. 2-3). Его строителям, видимо, пришлось выбирать между тем и другим, в результате было отдано предпочтение первому, тем более, что это городище хорошо укреплено самой природой и занимает очень незначительную площадь — 0,324 га. Большинство исследуемых нами памятников также построены с использованием защитных свойств местности, т. е. относятся к 1 типу (подчиненные рельефу).

Касаясь профилировки рвов, необходимо отметить одну особенность — в некоторых случаях контр-эскарп более крутой, чем эскарп, что затрудняет противнику сход в ров, а осажденным позволяет вести эффективный обстрел его дна. Смотря по плотности грунта, в котором выкапывается ров, заложению контр-эскарпа дается «1/2 и 2/3 его высоты, т. е. глубины рва» (3, с. 10); заложение же эскарпа равняется 2/3 или целой глубине рва (3, с. 11). Примерами этому являются укрепления Утяковского и Луковского (Япанчино) городищ.

На территории Волжской Булгарии имелись и другие типы рвов с заложением эскарпа и контр-эскарпа примерно равным друг другу или когда контр-эскарп «делали пологим скатом, для удобнейшего производства вылазок и безопасного отступления» (12, с. 364). К первому типу относится ров Исаковского городища, а ко второму рвы (внешний и внутренний) «цитадели» Богдашкинского городища (13). Существовали также и комбинированные на одном памятнике рвы с различными заложениями, как, например, на Хулашском городище. Здесь внешний ров северной части укреплений имеет пологий контр-эскарп, а ров западной части — одинаковые отлогости (14, рис. 3,5,7).

Разнообразие форм и типов рвов, предназначенных не только для пассивной, но и активной обороны говорит о специальном их выборе и применении для каждого конкретного случая, который зависел, в

172

первую очередь, от месторасположения памятника и его размеров. Последнее касается возможности содержать больший или меньший по численности гарнизон, что сказывалось на предпринятии попыток вылазок осажденными или отказе от них.

Заключая данное исследование, можно констатировать факт малой изученности различных аспектов фортификации, что заставляет нас внимательнее относиться ко всему комплексу источников, которые могли бы способствовать более полному раскрытию этой темы.

Примечания:

¹ Буйских С. Б. Фортификация Ольвийского государства (первые века нашей эры). — Киев: Наукова думка, 1981.

² Хованская О. С. Оборонительная система города Болгара //МИА, № 61, 1958.

³ Теляковский А. З. Фортификация. — Спб., 1839, ч. 1.

⁴ Краснов Ю. А. Оборонительные сооружения города Болгара / / Город Болгар. Очерки истории и культуры. М.: Наука, 1987.

⁵ Брей У., Трамп Д. Археологический словарь. — М., 1990.

⁶ Крадин Н. П. Русское деревянное оборонное зодчество. — М.: Искусство, 1988.

⁷ Смирнов А. П. Волжские булгары // Тр. ГИМ, вып. Х1Х, 1951.

⁸ Хузин Ф. Ш., Кавеев. М. М. Исследования внутренней линии обороны Билярского городища // Военно-оборонительное дело домонгольской Булгарии. — Казань, 1985.

⁹ Хузин Ф. Ш. Укрепления внешней линии обороны Билярского городища (к вопросу о времени возникновения и этапах строительства) // Военно-оборонительное дело домонгольской Булгарии. — Казань, 1985.

¹⁰ Белорыбкин Г. Н. Отчет об археологических исследованиях в Пензенской области в 1986 году. — Пенза, 1987 / / Архив ИА РАН.

¹¹ Губайдуллин А. М. Отчет. Археологические работы в зоне Куйбышевского водохранилища в пределах республики Татарстан. — Казань, 1993 / / Архив ИИ АН РТ.

¹² Военный энциклопедический лексикон. — Спб., 1854-58 гг.

¹³ Измайлов И. Л. Отчет о полевых работах на Богдашкинском городище и могильнике (Тетюшский район ТССР) и памятниках, разрушающихся в Куйбышевском районе ТССР в зоне Куйбышевского водохранилища (Старокуйбышевский (Спасский) комплекс памятников) в 1991 году. — Казань, 1991 // Архив ИИ АН РТ.

¹⁴ Каховский В. Ф., Смирнов А. П. Хулаш / / Городище Хулаш и памятники средневековья Чувашского Поволжья. — Чебоксары, 1972.

173

Рис. 1. Чаллынское городище. Профиль первого (внутреннего) вала (тип 1).

Рис. 2. Щербеньское II городище. Профиль вала (тип 2).

174

Рис. 3. Щербеньское I городище. Профиль первого (внутреннего) вала (тип 3).

Рис. 4. Билярское городище. Профиль внешнего первого вала внутреннего города (раскопки Ф. Ш. Хузина) (тип 4).

175

Рис. 5. Реконструкция внутреннего вала внутреннего города Биляра в первый строительный период. Заложение от 1 высоты вала.

Рис. 6. Реконструкция внутреннего вала внутреннего города Биляра во второй строительный период. Заложение до 2/3 высоты вала.

Рис. 7. Реконструкция внутреннего вала внутреннего города Биляра в третий строительный период. Заложение до 1/3 высоты вала.

176

Рис. 8. Реконструкция вала в западной части Болгарского городища. Заложение от 1 до 1,5 высоты вала.

Рис. 9. Чуру-Барышевское городище. Общий план.

 

�3�� �� p� нки и древние надписи примерно через три года целенаправленной работы с ними.

 

Можно даже сказать, что у тюркской филологии, занимающейся руническими надписями, и у собственно рунологии разные источники исследования. Вопреки внимательному XIX в., до дешифровки и сразу после неё тщательно собиравшему все встречаемые учёными рунические надписи, языковеды ХХ в. отошли от традиции В. В. Радлова и сосредоточили своё внимание прежде всего на текстах орхонских эпитафий. Даже надгробные енисейские стелы привлекали значительно меньше внимания. И уж совершенно в тени «царских» стел Монголии остались краткие начертания, некогда нанесённые на скалы, отдельные камни и предметы. Такую ситуацию легко понять — разбирать малые тексты особенно трудно, а языковый материал в них совсем невелик: с точки зрения филолога этот труд не оправдан. Зато археолог и эпиграфист никак не могут оставить вне внимания даже отдельно начертанный письменный знак — сфера их исследований покрывает все области бытования письменности в древних обществах.

Говоря о невнимании филологов к кратким текстам, следует назвать и иную его причину, опровергаемую ныне рунической эпиграфикой — это убеждённость языковедов в культурной неразвитости стран и людей, оставивших енисейские рунические надписи. Наиболее ясно, со свойственной для высоких учёных аналитической откровенностью она выражена, пожалуй, двумя крупнейшими тюркологами современности — в Великобритании сэром Дж. Клосоном (1962 г.), в Отечестве А. М. Щербаком (2001 г.) У первого автора речь идёт о енисейских эпитафиях («исключая несколько коротких надписей на кувшинах, пряслицах и т. п., которые филологически неважны...») : «Эти тексты были приготовлены менее образованными авторами, чем орхонские надписи, и некоторые из них выглядят достаточно неграмотными или откровенно невразумительными. Каменотёсы, которые их вырезали, были менее умелыми и буквы имеют неловкую форму и уродливы» (с. 68, 69). А. М. Щербак пишет о надписях Алтая: «Здесь мы имеем дело с руническим письмом Южной Сибири на «затухающей» стадии его существования. Находки надписей с рунами или рунообразными знаками на Алтае многочисленны, количество их достигло шестидесяти, и всё же говорить о практическом использовании руники в этом регионе было бы излишней смелостью. Абсолютное большинство надписей — ограниченных размеров с произвольным расположением и небрежно вырезанными знаками, что иногда затрудняет их идентификацию. Нет ни одной надписи, которая заключала бы в себе связный и более или менее законченный по содержанию текст» (с. 21, 22).

Такое мнение формируется по двум причинам, в равной мере порождённым отстранённостью филологического анализа от подлинников камнеписных текстов. Во-первых, — в результате незнания филологами обрядовых особенностей населения раннесредневековой Сибири, в отличие от тюрок и уйгуров Монголии считавшего вечными — бенгю таш — только древние камни и, оттого использовавшего для своих надгробных надписей иссеченные ветрами веков менгиры и скульптуры энеолита и раннего железного века: ни один камень для енисейской эпитафии не был добыт в средневековых каменоломнях и его поверхности не были специально обработаны для письма. Другой древний обычай требовал от саяно-алтайцев нанесения кратких письменных отметок в местах производившихся у открытых скал молений сначала «языческим», а затем и манихейским божествам. Эти моления не были коллективными, носили интимный характер, надписи не предназначались для чужих глаз. Во-вторых, указанная убеждённость языковедов есть следствие кабинетной работы с недоброкачественными копиями и публикациями текстов, выполненными людьми без должной эпиграфической подготовки, и может быть развеяна только необходимым добротным изданием свода кратких рунических надписей.

При учёте сказанного, закономерно, что именно в эпиграфике была впервые произведена систематизация рунических надписей по содержанию. Этим были очерчены допустимые пределы смысла тех или иных групп письменных памятников, что в свою очередь заметно облегчило понимание и прочтение кратких текстов, оставленных на предметах и скалах.

Эпиграфика — наука историко-филологическая. В ней, как мы видели, совершенно необходимо сочетать навыки археолога (и, шире говоря, историка культуры), основы филологических знаний, без которых немыслимо прочтение текста, а также ясные и детальные представления в области местной истории. В последнее десятилетие стало особенно видно: без знания истории общества и без умения определить этнокультурную и государственную принадлежность древнего памятника не достичь успеха в его прочтении и филологическом анализе.

2

К концу ХХ века стало совершенно ясно и то, что палеография рунических памятников — область занятий не филологов, а всё тех же эпиграфистов.

Справедливость этих слов доказывается результатами эпиграфической проверки давнего и основополагающего утверждения филологической литературы в отношении палеографии рунических надписей и рунических знаков. Из работы в работу переходила мысль о том, что они были некогда изобретены специально для резьбы и высекания. Казалось бы, здесь всё верно: подавляющее большинство известных рунических надписей, действительно, нанесены на камни, скалы и металлические изделия. Однако этот миф науки был развенчан эпиграфическим анализом.

Выяснилось, что и выбитые, и резные надписи часто содержат элементы скорописных написаний, т. е. их создатели в быту привыкли пользоваться обычными писчими красителями (чернилами или тушью), мягкими и гладкими писчими материалами (пергаменом, бумагой или табличкой), по которым скользило тростниковое перо или кисточка. Эти их писания не уцелели, а камнеписные строки, которые они создавали по требованию местных обрядов, сохранились до наших дней. Впрочем, в Хакасии и Монголии кое-где на скалах отыскались и рунические надписи, нанесённые чёрной и красной тушью, а в древнехакасских курганах IX-XII вв. встречены маленькие перочинные ножички и чернильница — обыденные принадлежности писарей.

Непредвзятый разбор эпиграфиста показал, что среди рунических знаков, составлявших как енисейский, так и орхонский алфавиты, много таких, чей облик никак не подходит к технике резьбы и мог сложиться только в условиях обычного скользящего написания. Руническая азбука изначально не предназначалась для начертания и вырезания.

Другое существеннейшее обстоятельство, вводимое в рунологию палеографией конца XX в., касается самих рунических алфавитов. Языковеды-тюркологи по традиции излишне обобщённо воспринимают весь, теперь уже крупный, массив азиатских рунических надписей. Однако филологи не могли и не смогут получить ясной лингвистической картины прошлого без точного следования палеографическому членению этих письмён.

Без учёта сего важнейшего обстоятельства невозможна разработка истории рунического письма, неразрешима и проблема его происхождения. Вышедшая в свет нынешним летом книга крупнейшего тюрколога России А. М. Щербака фактически подводящая итоги научным поискам, проводившимся в XIX и XX вв. при традиционном подходе к проблеме, одновременно с предельно возможной ясностью показала, какие узы накладывает этот метод даже на самые светлые и эрудированные умы. Признать руническую письменность тюркских народов тайнописью, лишь деградировавшей со временем, значит, отказаться от постижения её истинной первоначальной природы и уйти от объяснения непонятных особенностей.

В своё время В. Томсен, закончив дешифровку орхонских рун, жалел о том, что он не В. В. Радлов, который был крупнейшим знатоком не только живых тюркских языков, но и всего многообразия енисейских рунических памятников. Ограничивать сегодня решение главных рунологических проблем анализом лишь орхонских «царских» надписей, оставляя в стороне целый мир енисейских текстов, можно лишь не до конца ощутив всех тех источниковедческих ограничений, о которых печалился на заре нашей науки В. Томсен.

Палеография не есть только изучение видоизменения буквенных знаков со временем, как иногда полагают. Она занимается и происхождением письмён, и определением и изменением их состава, и распространением в пространстве и по эпохам, исследованием материалов и орудий письма, письменных школ, письменной культурой в целом. И во всех этих областях руническая палеография к концу ХХ в. достигла особенно серьезных результатов.

В конце XIX в., в 1895 г., в результате систематизации письменных знаков В. В. Радлов показал, что в раннем средневековье существовало два родственных, но самостоятельных рунических алфавита: енисейский и орхонский. В XX в. к ним сначала добавился третий (таласский — 1929 г., С. Е. Малов), а затем, в результате классификации написаний всей Евразии, было обосновано бытование 7-8 отдельных рунических азбук (1987 г., И. Л. Кызласов). Три из них,- енисейская, орхонская и таласская, — происходят от одного корня, а 4-5 других (применявшиеся в Восточной Европе, Средней Азии и Сибири) — имели совершенно другие истоки. Утверждение о былом существовании единой орхоно-енисейской письменности отныне принадлежит прошлому науки.

Строгое разграничение алфавитов имеет значение не для одной рунической палеографии, но и позволяет особенно ясно понять, что Южная Сибири и Монголия были разделены на два культурных мира — так сказать, орхонский и енисейский. Составление академических сводов, группирующих надписи не по районам обнаружения, а по алфавитной принадлежности (и внутри каждого расчленяющих их по вариантам, изводам письма), создаст новые условия для филологического и исторического постижения раннесредневековых культурных реалий Южной Сибири и Монголии. В этом заключена одна из важных рунологических задач наступившего XXI века. Дело за изложением основ двух родственных рунологических дисциплин: енисейской палеографии и орхонской палеографии, размещаемых соответственно в рамках енисейской и орхонской эпиграфики.

Пристальный палеографический взгляд на интересующие нас енисейские надписи выявил три местные особенности письма. Сегодня возможно, даже без прочтения самого текста, по одному облику составляющих его букв сразу определить, кто был автором надписи — средневековый, условно говоря, «алтаец», «тувинец» или «хакас».

Для филолога, объединившего тексты с такими особенностями, впервые создаются условия сквозь письмена отыскать особенности отдельных языков раннесредневековых народов — алтайских тюрков, тувинских чиков, древних хакасов — и тем самым прояснить историю современных национальных языков тюркской семьи. Для историка такое определение проясняет живую картину движения образованных людей: начертания позволили, например, узнать о пребывании в IX-X вв. средневековых хакасов в Туве, в Монголии и Восточном Туркестане, о проживании в то же время алтайских тюрков не только на Горном Алтае, но и в Северо-Западной Монголии и т. п. Благодаря постижению внешних особенностей другого, орхонского алфавита, эпиграфические данные стали недавно доказательствами пребывания в 60-х гг. VIII в. древних уйгуров в Хакасии и на Горном Алтае. Ни одной орхонской надписи, составленной собственно тюрками (создателями Второго Восточнотюркского каганата, существовавшего с конца VII до середины VIII в.), в пределах Южной Сибири сегодня неизвестно.

Внимание к палеографическим особенностям позволило установить не этническую, а государственную принадлежность как енисейского, так и орхонского письма. Первым официально пользовалось только Древнехакасское государство и зависимые от него земли, вторым — только Второй Восточнотюркский и Уйгурский каганаты и некоторые их потомки. Расширяя эти наблюдения, можно думать, что таласская письменность применялась в государстве карлуков, а четвёртое руническое (верхнеенисейское) письмо, сохранявшееся чиками и черты которого замечены наукой совсем недавно, осталось в Тувинской котловине от какой-то более ранней державы.

Так или иначе, но достаточно хорошо разбираться в формах рунических знаков, чтобы при внимательном взгляде на любую надпись, не читая её, установить, к какому раннесредневековому государству принадлежал оставивший её грамотей.

Другая возможность постижения письменных памятников, замеченная эпиграфистом в конце ХХ в., — это строгое соблюдение направления письма и размещения личных тамговых знаков на памятных надписях. Эпитафии, выполненные енисейскими руническими знаками, всегда имеют тамгу внизу, у основания камня и строки скорбного текста всегда направлены снизу вверх. Противоположно размещение тамг и строк на орхонских стелах: тамга — у вершины камня и ряды букв направлены сверху вниз. Вновь перед нами государственные правила оформления официальных надписей. Писанным камням внутри страны придавался тот или иной вид, не взирая на национальность умершего — первый канон применялся в Древнехакасском государстве, второй — во Втором Восточнотюркском и Уйгурском каганатах. Иные общества, не обозначавшие тамги на поминальных стелах, втягиваясь в зону распространения той или иной письменной культуры, воспринимали принятое в ней направление высекаемых на камнях строк. Так, на Алтае и в Туве известны эпитафии, созданные местным князьям и начертанные снизу вверх — по енисейскому канону, древнехакасскому в своей основе.

Таким образом, исследователю достаточно уяснить размещение тамг и текстов, чтобы до прочтения самой надписи безошибочно определить, в канонах какой страны создан любой встреченный им письменных памятник.

И вновь чики Верхнего Енисея оказываются в этом отношении народом с особыми правилами. До подчинения кыргызам Древнехакасского государства, на их надгробных стелах (Уюк-Аржан, Е2 и Эль-Бажи, Е 68/1) строки писались ни вверх, ни вниз, а поперёк камня. И тамга ставилась ниже горизонтальных строк.

Внимание к этим эпиграфическим особенностям чикских эпитафий (впервые выделенным Л. Р. Кызласовым в 1960 г. по своеобразным чертам погребального обряда и формам тамговых знаков, а в 1994 г. увязанных с применением особых рунических букв) в 1998 г. привело к одному из важнейших открытий в рунологии XX в. Оказалось, что горизонтально размещённые на камне строки писались не от верхней к нижней, как читалось всеми тюркологами в силу общей привычки, а от нижней к верхней. Вслед за этим уже несложно было заметить, что и половина енисейских надмогильных текстов (если расположить их строки горизонтально) читаются тем же странным для нас образом. Строки всех орхонских памятных надписей, кроме одной стелы Тоньюкука, также оказались нанесены подобной восходящей лесенкой (в своё время, после дешифровки рун, у В. В. Радлова и В. Томсена при осмыслении надписи в честь Кюль-тегина вышел спор о таком порядке прочтения, но ему не придали указанного значения).

Как же объяснить это впервые замеченное необычное явление? По моему мнению, доступные ныне материалы содержат две подсказки для разгадки. Во-первых, написание текста от нижней строки к высшей свойственнo только поминальным надписям-эпитафиям. Важно, что такая манера расположения текста не встречается среди других видов памятников енисейского или орхонского письма: многострочные наскальные надписи или рукописи на бумаге читаются вполне обычным образом. Историкам культуры хорошо известно, что погребальная и поминальная практика — наиболее сакрализованная и оттого самая устойчивая, консервативная область обрядовой жизни человечества. В ней всегда (и сегодня) сохраняются древнейшие черты и действия, первоначальный смысл которых уже непонятен или иначе воспринимается людьми. Следовательно, письмо восходящей лесенкой — очень архаичная черта рунических памятников, уже к VIII в. изжитая в иных сферах письменной культуры предков, и её объяснение следует искать в гораздо более ранних эпохах.

Во-вторых, способ размещения текста восходящей лесенкой оказался единым для всех алфавитов азиатской рунической письменности: и енисейского (с его тувинским вариантом, сохранившем следы древней верхнеенисейской азбуки), и орхонского. Следовательно, эта манера письма составляет их общее наследие — она отличала тот ранний общий алфавит, который послужил основой для формирования и енисейских, и орхонских письмён.

Оба рода наблюдений приводят нас к одному выводу: эпитафийные рунические памятники Южной Сибири и Монголии — не самые древние памятники рунического письма. Они сохранили более древний тип размещения текстов (восходящей лесенкой), с которым был связан их общий предок — сама неведомая нам сегодня проторуническая письменность Азии. Наука пока не знает текстов, выполненных этим древнейшим письмом, но свидетельства его существования нам отныне известны! Проблему происхождения рунической письменности больше нельзя уже решать, анализируя только формы самих составляющих её буквенных знаков. Учёный, который отыщет страну древнего мира, знавшую письмо от нижней строки к верхней, этим укажет нам и на район формирования проторунического письма.

Уйдя в столь загадочные глубины истории культуры, позволю себе лишь в виде краткого отступления заметить здесь, что установленное написание эпитафийных текстов от нижней строки к верхней в очень большой степени, естественно, меняет прочтение, контекст и конкретный смысл этих надписей, предложенные филологами, всегда читавшими их в привычном нам порядке, обратном реальному древнему написанию.

Руническая палеография, занимаясь рассмотрением облика памятников енисейской письменности, обратила внимание и на другие внешние особенности стел с надписями. Выяснилось, что размещение текста на камне воспроизводит тот черновик, которым пользовался каменотёс, высекая или вырезая эпитафийную надпись. Во всех прослеженных случаях такие черновики-протографы оказались нанесены на деревянные стержни, планки или таблички.

Классические енисейские стелы, выполненные по древнехакасскому канону, никогда не бывают исписанными с одной стороны: текст, даже очень краткий, всегда занимает две, три или все четыре грани камня. Протографами этих эпитафий служили надписи, нанесенные писцами на четырёхгранные деревянные стержни. Енисейские же эпитафии чикского канона занимают только одну сторону камня, даже если количество их строк превышает два десятка — черновик текста в этом случае писался на одной поверхности связанных шнурами деревянных планок, сворачивавшихся как маленькая циновка и т. д.

Так были умозрительно восстановлены, неизвестные нам в реальных археологических находках, шесть возможных форм древнейших письменных документов и книг тюркских народов. Они оказались очень архаичными и, судя по всему, их глубоко реликтовые формы вновь использовались столь долго только в культовых целях — для написания образцов сакральных поминальных текстов, затем воплощавшихся в камень. Записи иного назначения велись на бумаге, пергамене и прочих обычных для средневековья писчих материалах.

Среди форм реликтовых письменных документов, словно отпечатавшихся на каменных стелах, обнаружились и те, которые были связаны с заинтересовавшим нас письмом восходящей лесенкой. Очень вероятно, что манера такого размещения текста возникла при письме на узкой деревянной дощечке, вмещавшей только одну строчку букв. Затем эти дощечки низались на шнурки или ремешки и первая оказывалась нижней, вторая ложилась выше неё и т. п. Подобные составные документы известны в истории письменности — это архивы учётных записей древних храмовых хозяйств, существовавших на Востоке в бронзовом веке.

Настало время вспомнить о двух упомянутых клочках бумаги, найденных в долине речки Тойок в начале ХХ в. и содержащих записи рунических алфавитов. Первый фрагмент, изданный ещё в 1909 г., привлёк внимание тем, что под каждым руническим знаком было иным, манихейским сирийским письмом подписано название или звуковое значение буквы. Манускрипт главным образом использовался филологами для подтверждения правильности прочтения тех или иных рун. Второй фрагмент был впервые издан в 1961 г. Он содержит три учебных попытки записать рунический алфавит. В 1990 г. сравнение двух фрагментов показало существование строгого порядка в расположении знаков в азбучном ряду рун. Этого и следовало ожидать, поскольку нет письменностей, не имеющих устойчивого размещения составляющих их знаков в алфавитном ряду. Мимо внимания филолога, однако, прошло другое обстоятельство, превращающее находку двух этих рукописных фрагментов в нерядовое событие рунологии.

Необходимо осознать, что благодаря им наука впервые получила возможность увидеть руническую азбуку не такой, какой её сегодня реконструируем мы по сохранившимся текстам, а такой, какой её знали сами писцы средневековья. Различия кардинальные.

В истинной рунической азбуке существовал совершенно самобытный порядок размещения знаков, ничем не похожий на тот, который невольно создаем мы (приравнивая руны к нашему алфавиту: «а» писалось так-то, «б» — так-то и т. п.) Запечатлённый в рукописях порядок непохож на систему записи букв ни одной из известных письменностей мира. Для палеографа этот факт означает, что руническое письмо не было заимствовано ни от одной из известных сегодня систем письма. Ибо при заимствовании в новой азбуке обязательно сохраняется порядок букв алфавита-предшественника. Даже если число букв меняется и вводятся новые. Сравним: а — б — в — г..., а — b — g..., a — b — g... и т. д.

Рукописные рунические азбуки кладут конец гипотезам о происхождении письменности тюркских народов от сознательно переделанного согдийского или иного письма арамейского корня ещё и потому, что в обоих тойокских манускриптах зафиксирован и совершенно нигде более не встречаемый способ группировки букв по две, отделяя их особыми словоразделительными отметками.

В последнее десятилетие XIX в. В. Томсен и В. В. Радлов сумели разгадать тайну рунического письма, не пойдя, как все их предшественники, путём подбора внешних соответствий составляющим его знакам, а постигая изнутри особенности построения его текстов. Ровно сто лет спустя, в последнее десятилетие ХХ в., палеография впервые получила подобную возможность не со стороны, а изнутри изучить строй рунической азбуки предков. Два важнейших отличия от принятых наукой установок, немедленно выяснившихся при этом, уже названы мною. Следующая непредвиденная черта — значительно большее, чем считалось, число самих составляющих алфавит знаков: около 48 вместо 38. Среди них оказались буквы, весьма редко встречаемые в текстах, т. е. уже фактически вышедшие из употребления к VIII в. Иными словами, подлинная руническая азбука, ставшая известной благодаря двум раннесредневековым рукописным фрагментам, содержит в себе важнейшие сведения по собственной истории и происхождению. Наиболее вероятна западноазиатская природа этого письма.

Уже первый анализ этих данных показал, что древнетюркским азиатским рунам напрасно отказывалось в длительном развитии — в азбуке отразилось несколько этапов эволюции этой системы письма. Наиболее ранним из них была стадия слоговой (силлабической), а не алфавитной записи речи, которая была пройдена в Западной Азии в бронзовом веке. Удалось не только выявить ряд знаков, свойственных проторунической слоговой письменности, но и показать, что её развитие плавно вело к победе алфавитного принципа письма: число применявшихся слоговых знаков постепенно сокращалось. Явные следы этого до конца так и не завершившегося процесса различимы в известных сегодня самых поздних памятниках этой письменности: енисейских и орхонских надписях Южной Сибири и Монголии.

Сказанного достаточно, чтобы понять умозрительность иных, никак не связанных с истинным азбучным строем подходов к происхождению и построению рунического письма, якобы, талантливо изобретённого одним человеком или группой людей и затем видоизменявшегося (деградировавшего) из-за введения новых (ювенильных) рун в том или ином районе своего распространения. Не случайно филологами было введено понятие излишних рунических знаков — реальное дублирование одной руной звукового значения другой невозможно понять без признания былой слоговой природы этой письменной системы.

Следует особо сказать, что орхонская письменность Второго Восточнотюркского каганата — самая молодая из зафиксированных рунологической наукой. Скорее всего, она была получена при реформировании того предшествующего письма, которое предложено именовать верхнеенисейским и которое сохранялось долее других в обществе чиков Тувинской котловины. Древнехакасская енисейская письменность также архаичнее орхонской.

Изучение строя рунической азбуки, данной нам в раннесредневековых записях Восточного Туркестана, — одно из тех перспективных направлений, которыми последует рунология недавно начавшегося века.

Однако уже сегодня нельзя не заметить, что полученные в двух сферах новой рунической палеографии данные хорошо отвечают друг другу. Возводимый ещё к бронзовому веку строй алфавита дополняется редчайшим в истории культуры, но общеруническим способом размещения строк от нижней к верхней, также восходящим, насколько можно судить, к бронзовому веку. Позволю себе предположить, что проторуническая письменность сложилась в Западной Азии не позднее XI-X вв. до н. э. и по типу не принадлежала к тем египетско-семитским силлабариям, которым было суждено стать магистральным направлением в развитии письма человечества. Правостороннее письмо, особенности передачи губных гласных и стечения двух согласных, как и необъяснимая на тюркской почве парность соединения букв в азбуке заставляют думать, что руны зародились не в тюрко-, а в семитоязычной культурной среде.

Сегодня нельзя сказать, на каком этапе существования рунической письменности, где, когда и каким тюркоязычным народом она была заимствована. Но, судя по всему, это произошло без особых изменений строя письма. Нам до сих пор неизвестны памятники этой древней письменности, кроме поздних её проявлений — тюркоязычных надписей, начиная с VIII в. Не случись этого заимствования, не расцвети на Саяно-Алтае и в Монголии раннесредневековой цивилизации тюркоязычных народов, не существуй в ней эпитафийного, и шире говоря, камнеписного обряда и, вполне вероятно, руническая система письма, самобытно долгими веками развивавшаяся в стороне от основного направления истории письменности, сошла бы в небытиё незамеченной наукой.

Никто не знает, сколько письменных систем древности, применявшихся для записей на недолговечных материалах, постигла такая участь. Недаром современная наука не в силах постичь множество единичных эпиграфических находок, загадочность прочтения которых заключена в их непохожести на другие известные письмена.

3

Вполне понятно, что из рук эпиграфиста детально изученный и ставший достоверным рунический текст попадает в руки не только филолога, но и историка. Сегодня не стоит говорить о тех многочисленных ранее неведомых исторических фактах, которые почерпнули специалисты из нового для них источника — тюркоязычных надписей Азии, читаемых уже более столетия. Не надо быть экспертом-востоковедом, чтобы понять насколько обогатила науку возможность воспринимать средневековые общества Южной Сибири и Монголии изнутри, по их собственным уцелевшим свидетельствам, а не со стороны, следуя за летописями соседних или весьма далёких от Саяно-Алтая народов. Отметим лишь главное, изменившее основы научного знания.

Конец XIX века с расшифровкой рунических надписей принёс в европейскую науку осознание того, что тюркские народы в раннем средневековье обладали письменной культурой. Тем самым были отвергнуты представления о неразвитости и отсталости тюркоязычных обществ столь далекой поры. Правда, такие взгляды нередко проявляются в исторической литературе и поныне, но, уже по одному этому ясно, — лишь у людей малосведущих, отставших от серьёзной науки, как видим, на целое столетие. Задумываясь об особенностях постижении истины, любопытно в связи с нашей темой отметить и другое. В новом для себя знании о культуре ранних тюркских народов Европа XIX века лишь вернулась на уровень, занимаемый образованным западным обществом за тысячелетие до этого. Напомню, что согласно изложенному в житии, борясь за признание церковниками изобретённой для славян письменности, братья Кирилл и Мефодий в 863 г. опирались на известный им факт существования письмён у тюркских народов: тюрок и хазар (а также авар, тюркоязычность которых пока не доказана).

Открытие ранней письменной культуры, между тем, наложилось в науке на неизжитый шаблон восприятия тюркских народов как исконных кочевников. В ХХ в. для определения уровня этой письменной культуры в тюркологии широко распространилось высказывание С. Е. Малова о бродячих грамотеях (применённое в 1952 г. совсем по другому поводу — при обсуждении графических различий надписей). Близкие позиции занимал и Дж. Клосон, писавший в 1962 г. по поводу происходящей из Тувы стелы Хемчик-Чиргакы (Е 41) : «Или каменщик, который резал надпись, был настолько некомпетентен, что не мог правильно скопировать рукопись, которая была ему дадена, или человек, делавший черновик, был мошенником, который посетил племенных вождей и начертил то, что должно было обозначать погребальные написания и чего они сами, не будучи способными читать, не восприняли как простое скопление бесформенных и бессмысленных букв» (с. 72). Вопрос о квалификации писцов и камнерезов, создавших енисейские надписи, также был разрешён к концу столетия енисейской эпиграфикой.

Прослеженные следы орудий, применявшихся для нанесения букв на стелы, свидетельствуют о том, что тексты высекали и вырезали мастера-профессионалы, каждый из которых обладал набором специальных инструментов. Они не обрабатывали поверхность камней не по неумению, а, как я уже упоминал, в соответствии с особенностями местного мировоззрения и ритуала. Высокообразованными людьми были и писцы, составлявшие тексты эпитафий.

Среди наскальных надписей Алтая был выявлен и обнародован краткий текст, содержащий кредо настоящей интеллигенции, видящей своё предназначение в образованности и книжности (надпись Ялбак-Таш II). При привлечении иных данных, содержащихся в рунических надписях, было окончательно доказано существование в обществе тюркоязычных народов Азии уже к VIII в. особого профессионального сословия, живущего умственным трудом и обладавшего корпоративным самосознанием и этикой. Формула, избранная на берегах Чуи в IX-X в. для выражения этого общественного статуса («Я написал пятью [пальцами], [на то] предназначенными»), сохранила давний профессиональный канон писцов Древнего Востока, отмеченный ещё в папирусах начала и середины II тысячелетия до н. э.

У этого историко-культурного открытия есть и вполне ясные методические последствия, затрагивающие тюркскую филологию. Лингвистам теперь нельзя объяснять трудности в предлагаемых ими прочтениях неграмотностью писавших. Скорее, следует искать пробелы в собственных знаниях о древних рунических текстах.

Сказанное не означает, что в надписях не встречается отклонений от в общем-то строгих норм грамотного письма рунами. Былое существование орфографических правил не вызывает сомнений. Однако енисейская эпиграфика показала, что даже тогда, когда есть формальные основания видеть в написании слов ошибки, дело обстоит не так просто. Оказалось, что в целом эти ошибки указывают не просто на плохое усвоение рунического правописания, а на определённые предшествующие знания обучавшихся. Эти знания мешали им овладеть нормами рунического письма в полной мере.

Систематизация разновидностей написания слов показала существование в енисейских рунических надписях трёх типов орфографии. Первый тип — классическое руническое правописание — отличает большинство надписей Саяно-Алтайского нагорья и целиком отвечает построению рунического письма. Второй, названный полногласной орфографией, узнаётся по обозначению всех гласных в слове, чего не требует руническое письмо само по себе. Третий, наиболее редкий, назван псевдорунической орфографией, поскольку не соблюдает главного правила рунического письма — различия букв для согласных в мягких и твёрдых слогах.

Природа и второго, и третьего типов написания коренится в одном явлении — к изучению рунического письма приступали люди уже грамотные, умевшие писать какой-то иной, нерунической письменностью. Они невольно привносили в руническое письмо те посторонние для него правила, которые накрепко усвоили при получении первого своего образования.

Для возникновения полногласного написания удалось найти точную первопричину — это орфография сирийского манихейского письма, распространявшегося в Азии вместе с проникновением манихейской религии. Выдвинутое при исследовании енисейских надписей такое предположение подтвердилось при изучении рукописей орхонского письма, найденных в Восточном Туркестане в руинах манихейских поселений. Их рунические тексты также выполнены в традиции полногласной орфографии.

Начальные знания какого письма привели к появлению рунических надписей третьего типа, точно указать пока нельзя. Но вполне очевидно, что оно принадлежало к алфавитному типу. Неслучайно такого же рода ошибки в рунических написаниях делает сегодня интеллигенция коренных народов Саяно-Алтая, когда от привычной с детства кириллицы обращается к письму предков для придания национального колорита оформлению газет, афиш, телевизионных заставок или иного.

Так, самым неожиданным образом, исследование ошибок в рунических надписях показало не столько неграмотность предков, сколько их многограмотность — владение одним человеком несколькими системами различного письма, из которых руническое изучалось им не в первую очередь.

Дублирование рунической азбуки манихейскими буквами, отмеченное упоминавшейся рукописью из долины Тойока, прямо указывает на изучение рунического письма манихеями. Это делалось миссионерами для распространения новой веры среди тюркских народов и указывает на давнее к середине VIII в. укоренение рунической письменности в местном обществе. После обнаружения и раскопок Л. Р. Кызласовым в Хакасии серии храмов VIII-XII вв. и объяснения их планов (через описанную средневековыми арабскими авторами манихейскую архитектурную символику) стало очевидно, что Древнехакасское государство уже в VIII в. сделалось в Сибири центром этой религии. Вслед за этим в Хакасии, Туве и на Алтае удалось выделить 42 енисейских надписи манихейского содержания: 38 молитвенных наскальных и 4 эпитафийных (в одной из них, поставленной в степях Монголии, близ Суджи (Е 47), употребление манихейского термина отмечалось ещё В. Томсеном).

Ныне открытие манихейства в Южной Сибири стоит на четырёх «китах»: раскопанных в Хакасии манихейских храмах второй трети VIII — конца XII вв., признанном факте применения из мировых религий лишь манихеями местного рунического письма; выявленных енисейских надписях манихейского содержания да обнаружении в рунических памятниках Саяно-Алтайского нагорья новых правил орфографии, привнесенных из манихейского правописания.

Установление манихейства в качестве официальной религии Древнехакасского государства — крупнейшей и исторически наиболее стойкой державы, в течение нескольких столетий объединявшей предков многих сибирских народов — произвело в 60-е гг. VIII в. целую культурную революцию. Достаточно сказать, что манихейская доктрина, одна из наиболее энциклопедичных мировоззренческих систем Востока, несла с собою культ книги и знаний, требование широкой грамотности населения, использование в культе национальных языков вновь обращённых народов. Возникнувшая в Двуречье в III в. н. э., эта религия вместе с именем своего основателя Мани принесла в Южную Сибирь и написанные им священные книги. Вдумаемся: человек на Абакане или Катуни в каком-нибудь IX в. читал о событиях, происходивших на Евфрате за шесть веков до этого! Или переводил книгу об этом с персидского, согдийского или иного языка на родную речь. Вот какими стали границы образованности предков за 1200 лет до наших дней. И такая насыщенная духовная жизнь продолжалась в Южной Сибири не менее 6 столетий.

Принятие манихейства вызвало на Саяно-Алтайском нагорье взрыв местной грамотности — вот почему енисейских рунических надписей позднее VIII в. нам известно так много, а более ранних — нет.

Однако для раскрытия поставленной мною темы следует прежде всего подчеркнуть другое. Осознание культурного расцвета, наступившего с приходом в Южную Сибирь манихейства, кардинальным образом изменяет и ещё в большей степени изменит восприятие наукой средневековой истории Саяно-Алтайского нагорья и енисейских рунических надписей.

Рунологии XXI в. предстоит разобраться в том, какие рунические тексты принадлежат к манихейскому периоду местной истории культуры, а какие к предшествующей, так сказать, языческой стадии развития Южной Сибири. Каждая из этих ступеней имела отличающуюся друг от друга духовную жизнь, и не учитывать этого в исторических и филологических изысканиях отныне невозможно. Следует понять и исследовать те обряды обоих обозначенных этапов, которые требовали применения письма. В отношении доманихейской стадии эти обряды, вероятнее всего, укажут нам на ту мировоззренческую среду, с которой был прямо связан загадочный процесс древнего внедрения и вековечного сохранения рунической письменности тюркоязычных народов.

Манихейство было распространено от Испании до Китая и насчитывает по крайней мере 11 веков активной жизни. Предстоит понять уникальный исторический феномен: за всё это время и во всём обитаемом мире только два государства (тюркоязычные Уйгурский и Древнехакасский каганаты) приняли его в качестве своей официальной идеологии. Что отличало народы этих двух стран? Какие особенности их духовной жизни нашли наибольшее соответствие и развитие в манихейской философии? Нам не понять этого без скрупулёзного исследования оставленных в наших степях и горах рунических надписей предков.

Перед тюркской рунологией теперь также стоит задача, следуя за оригинальными текстами, определить место сибирского манихейства в общей картине этого мировоззрения. Наука до сих пор различала две основных разновидности: западное и восточное манихейство, во многом окрашенные соответственно христианскими или буддийскими чертами. В енисейских рунических надписях встречаются слова, заимствованные из сирийского, иранского, согдийского языков, из санскрита и китайского. Теперь нам понятно, что источником такого заимствования послужило изучение религиозных и естественнонаучных книг на всех этих языках. Но предстоит узнать, какие идеи и знания — Западной или Восточной Азии — находили наибольший отклик в южносибирском обществе той поры.

Хорошо понимаю, что мне не удалось сегодня перечислить все главные перспективы, которые открываются ныне перед специалистами, изучающими рунические тюркоязычные надписи. Ещё в большей степени осознаю невозможность предугадать те направления учёного поиска, которые откроются уже завтра. На пороге нового века почти трёхсотлетнее исследование рунических надписей, воспринимавшееся и существовавшее как часть филологии, переросло в самостоятельную историко-филологическую науку — тюркскую рунологию. В применении к азиатским руническим письменам эта наука включает в себя енисейскую и орхонскую эпиграфику, а также орхонскую археографию. Внутри названных дисциплин находятся увязанные с историей отдельных рунических алфавитов енисейская палеография и орхонская палеография, обобщение данных которых проводится в тюркской рунической палеографии — неотъемлемой части тюркской рунологии.

***

280 лет назад Хакасия подарила учёному миру новый источник исследований, перевернувший былые представления о культурной истории Евразии. Хакасия, как и Тува, и Алтай, и ныне имеет важнейшее преимущество в области тюркской рунологии — на её земле до сих пор существуют подлинники древней письменности тюркских народов. Следует ясно осознавать, что мировая наука, направленная на постижение ранних периодов жизни тюркских народов, напрямую зависит от развития рунологии в России, прежде всего — в республиках Саяно-Алтайского нагорья: в Хакасии, в Туве, на Алтае.

В этом развитии непреходящее значение имеет не только аналитическое освоение известного, но и вполне оправданные поиски и исследования новых письменных памятников. Вполне понятна и здесь особая роль российской науки.

Развитие в этой области шло неравномерно. Специальные поисковые экспедиции были впервые предприняты лишь в конце XIX в. и связаны с именами проф. И. Р. Аспелина, академика В. В. Радлова и сибирских исследователей (прежде всего Н. М. Ядринцева, Д. А. Клеменца и А. В. Адрианова). Новый целенаправленный поиск пришёлся на конец 40-х — начало 60-х гг. ХХ вв. Его проводили москвичи: проф. С. В. Киселёв, Л. А. Евтюхова и Л. Р. Кызласов. В 60-е — 80-е гг. специальные полевые работы в этой области проводили ленинградцы (Я. А. Шер и С. Г. Кляшторный), а в Хакасии — минусинец Н. В. Леонтьев и абаканцы В. Ф. Капелько и Э. А. Савостьянова, на Алтае же — новосибиржец В. Д. Кубарев. В середине 90-х гг. активно подключилась к поиску рунических надписей интеллигенция Горно-Алтайска (прежде всего археолог В. А. Кочеев и фольклористка Е. Е. Ямаева). В наши дни систематически и планово ищет и изучает рунические надписи единственное научное учреждение России — Хакасская археологическая экспедиция Министерства образования и науки Республики Хакасия. Следовательно, и в этом деле Хакасия сегодня имеет преимущество, которое следует осознавать и наращивать.

Ни один тюркский народ не сохранил рунического письма. Но хакасы, тувинцы и алтайцы веками хранили на своей земле памятники этой письменности — осознавая свою прямую связь со славными предками. Знакомство европейской науки с этими сбережёнными памятниками принесло западным народам откровение: была осмыслена древняя цивилизованность их тюркоязычных соседей. Понимание этого всегда было особенно важно и остаётся особенно важно для России. Следует помнить и чтить тот наиважнейший вклад, который внесло в такое осознание российское востоковедение. Необходимо помнить и чтить также, что возможность вернуть древнюю письменную культуру в сокровищницу своих подлинных достижений тюркским народам прежде всего также принесла российская наука. Включение древних духовных ценностей в мировое наследие во многом осуществляется ныне самими тюркскими народами благодаря вхождению в европейскую науку.

Вот уже 280 лет история рунологической науки являет нам пример подлинного взаимного духовного обогащения народов Евразии. В этом и состоит назначение науки.

Литература

Васильев Д. Д. Корпус тюркских рунических памятников бассейна Енисея. — М., 1983.

Кляшторный С. Г. Терхинская надпись // Советская тюркология, 1980. — №3.

Кляшторный С. Г. Надпись уйгурского Бёгю-кагана в Северо-Западной Монголии // Центральная Азия. Новые памятники письменности и искусства. — М., 1987.

Кляшторный С. Г. Памятники древнетюркской письменности // Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье. Этнос, языки, религии. — М., 1992.

Кляшторный С. Г., Лившиц В. А. Открытие и изучение древнетюркских и согдийских эпиграфических памятников Центральной Азии // Археология и этнография Монголии. — Новосибирск, 1978.

Кормушин И. В. Тюркские енисейские эпитафии. Тексты и исследования. — М., 1997.

Кызласов И. Л. Древняя письменность саяно-алтайских тюрков. Рассказы археолога. — М., 1994.

Кызласов И. Л. Рунические письменности евразийских степей. — М., 1994.

Кызласов И. Л. Разновидности древнетюркской рунической орфографии (Отражение манихейской письменной культуры в памятниках енисейского и орхонского письма) // Acta Orientalia, t. L, fasc. 1-3. — Budapest, 1997.

Кызласов И. Л. Стелы с руническими надписями на Алтае. К выделению местных групп енисейских эпитафий // Вопросы тюркской филологии. — М., 1997 — Вып. III.

Кызласов И. Л. Материалы к ранней истории тюрков. II, III. Древнейшие свидетельства о письменности // Российская археология, 1998. — №№1 и 2.

Кызласов И. Л. Материалы к ранней истории тюрков. IV. Образованность в эпоху рунического письма // Российская археология, 1999. — №4.

Кызласов И. Л. Орфографические признаки манихейских рунических надписей // Вопросы тюркской филологии. — М., 1999. — Вып. IV.

Кызласов И. Л. Памятники рунической письменности в собрании Горно-Алтайского республиканского краеведческого музея // Древности Алтая. Известия лаборатории археологии ГАГУ. — Горно-Алтайск, 2000. — №5.

Кызласов И. Л. «Добро сотворив, посеять человечность» (Манихейские миссионеры у вершин Алтая) // Средневековые древности евразийских степей (Археология восточноевропейской лесостепи. Вып. 15). — Воронеж, 2001.

Кызласов Л. Р. Новая датировка памятников енисейской письменности // Советская археология, 1960. — №3.

Кызласов Л. Р. О датировке памятников енисейской письменности // Советская археология, 1965. — №3.

Кызласов Л. Р. Начало сибирской археологии // Историко-археологический сборник. — М., 1962.

Кызласов Л. Р. В Сибирию неведомую за письменами таинственными // Путешествия в древность. — М., 1983.

Кызласов Л. Р. В Сибирию неведомую за письменами таинственными. Cб. статей (Труды Хакасской археологической экспедиции. 5. Страницы истории и современность, вып. 3). — Абакан, 1998.

Кызласов Л. Р. Северное манихейство и его роль в культурном развитии народов Сибири и Центральной Азии // Вестник Московского университета. История, 1998. — №3.

Кызласов Л. Р. Северное манихейство и его роль в культурном развитии народов Сибири и Центральной Азии // Древности Алтая. Известия лаборатории археологии ГАГУ. — Горно-Алтайск, 2000. — №5.

Кызласов Л. Р., Кызласов И. Л. Новый этап развития енисейской письменности (конец XIII-начало XV вв.) // Российская археология, 1994. — №1.

Малов С. Е. Памятники древнетюркской письменности. Тексты и исследования. — М. -Л., 1951.

Малов С. Е. Енисейская письменность тюрков. — М. -Л., 1952.

Малов С. Е. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии. — М. -Л., 1959.

Радлов В. В. Атлас древностей Монголии. — СПб., 1892-1899. — Вып. I-IV.

Сборник трудов Орхонской экспедиции. — СПб., 1892-1897. — Вып. 1-4.

Щербак А. М. Тюркская руника. Происхождение древнейшей письменности тюрок, границы её распространения и особенности использования. — СПб., 2001.

Clauson G., sir. Turkish and Mongolian Studies. — London, 1962. — Chapter V.

Inscriptions de l'Iénissé? recueillies et publiées par la Société Finlandaise d'arché ologie. — Helsingfors, 1889.

Inscriptions de l'Orkhon recueillies par l'expédition finnoise 1890 et publiées par la Société Finno-Ougrienne. — Helsingfors, 1892.

Radloff W. Die alttürkischen Inschriften der Mongolei, Lfg. 1-3. — SPb., 1894-1895.

* Статья подготовлена на основании доклада автора, сделанного на Международной конференции, посвящённой 280-тилетию открытия древнетюркской рунической письменности в Абакане 20 сентября 2001 г.