Руническая эпиграфика древних болгар

---

I. Кубанские надписи на двух сосудах

В древностях Европейской России ныне известно лишь 36 предметов с нанесенными на них степными руническими надписями VIII—XII вв. По алфавитному членению 21 из них относится к донскому, а 12 — к кубанскому письму. Обе рунические системы были первоначально свойственны Хазарскому каганату, затем кубанский алфавит применялся в Волжской Болгарии. Алфавитная принадлежность трех надписей оставалась неясной, из-за их краткости. Они были названы доно-кубанскими и обозначены индексом ДК¹. Вполне понятно, что при столь ограниченном эпиграфическом материале любые дополнительные сведения о каждой надписи представляют значительную ценность.

Приводимые здесь материалы существенно дополняют имеющиеся в литературе данные, относящиеся к двум памятникам рунического письма Восточной Европы. В одном случае, когда подлинник остается все еще недоступен для меня, сведения получены при изучении архива, в другом — в результате исследования оригинала. Граффити на серебряной чаре оказались не одной, а несколькими надписями. Для них впервые точно устанавливается алфавитная и, следовательно, историко-культурная и государственно-политическая принадлежность. Наблюдения над надписью на глиняном сосуде расширяют знания о сферах применения письменности в Волжской Болгарии, указывая новую сословную среду, связанную с письменной культурой.

Примечательно, что рассматриваемые письменные памятники располагаются на краях той хронологической шкалы протяженностью в четыре века, которая может быть ныне отмерена для кубанской рунической письменности: они относятся к VIII и XI-XII вв.

Следовательно, оба письменных памятника характеризуют, вероятно, культуру тюркоязычных болгар на двух особенно интересных этапах ее развития — на относительно раннем (в VIII или на рубеже IX в.) и на наиболее зрелом (в XI-XII вв.).

В последнем случае применение древнего рунического письма требует нашего особого внимания, поскольку его бытование отмечается для общества, уже одно-два столетия официально принявшего ислам и, следовательно, арабскую письменность. Вполне понятно, что в Волжской Болгарии мусульманская идеология и культура, как и все мировые религии в раннем средневековье, пустили первые и наиболее глубокие корни в городах. В этих условиях использование кубанского письма, устанавливаемое находкой, сделанной в городских слоях Биля- ра, с несомненностью указывает на существовавшие в болгарском обществе задолго до его обращения в веру Пророка высокий статус и глубокую давнюю традицию рунической письменности.

6

1. Надписи на чаре VIII в.

Одна из надписей, ранее относимых к не расчленявшимся доно- кубанским текстам — граффито на донце серебряного сосуда из клада, найденного у с. Афанасьево (ДК 2), — до сих пор была представлена в литературе лишь одной изданной В. П. Даркевичем и

В. Ф. Черниковым прорисовкой, передающей пять буквенных знаков² (рис. 1, 1). Эти данные и были использованы для палеографической характеристики надписи³, поскольку не было возможности добраться до Нижнего Новгорода и изучить хранящийся там в музее сосуд. Между тем при изучении личного архива С. В. Киселева — редкого по широте знаний археолога-евразийца, много занимавшегося и степными руническими письменами, — встретились материалы, некогда полученные исследователем при изучении оригинала и значительно подробнее представляющие этот письменный памятник⁴.

На архивном листе 212 рядом с рисунком сосуда, сделанным в натуральную величину (рис. 1, 2), приведены следующие краткие

данные: «Клад. Сосуд с надписями на дне внутри и снаружи и на медальоне ручки. ИД 547-7. С. Афанасьевское Зюздинского р-на Горьковской обл. Найд[ен в] 1932 [г. ], всего 7 предметов (серебро)». На л. 209 содержится отсылка на музейную книгу поступлений № XIV и указан номер чаши — 1037-7, как и ее инвентарный номер по разряду драгоценных металлов (в предыдущей записи — ИД) — 547-7. Здесь же, а также на л. 213, сделаны два рисунка (мельче и крупнее) прикрывающего ручку фигурного щитка («медальона»). Весь его дисковидный центр намеренно занят густыми прямолинейными резами, изредка перечеркнутыми несколькими косыми и поперечными бороздками (рис. 1, 3, 4). Это граффито, судя по приведенной записи на л. 212, С. В. Киселев считал за надпись. В публикации 1971 г.

В. П. Даркевичем и В. Ф. Черниковым оно характеризуется как «неразборчивые знаки», но в 1976 г. В. П. Даркевич пишет вполне определенно: «На позолоченном медальоне щитка ручки грубо процарапаны знаки древнетюркского письма»⁵. Однако ни архивная зарисовка С. В. Киселева, ни изданные В. П. Даркевичем фотографии не убеждают меня в этом.

Архивный лист 209 представляет для нас наибольшую ценность. Здесь одной горизонтальной строкою воспроизведена «надпись на дне внутри чашечки»⁶. Текст представляет собою две или три группы знаков (рис. 1, 5). Величина первого просвета, расположенного

против ручки, оговорена — «пробел 2 см». Размер второго перерыва строки, отделяющего четыре последних, левых буквы не указан (но соблюден в обоих воспроизведениях надписи — см. л. 211, оборот), вероятно, он не столь значителен.

Ясная запись С. В. Киселева («сосуд с надписями на дне внутри и снаружи») помогает не только понять чрезмерно лаконичное указание В. П. Даркевича и В. Ф. Черникова 1971 г.: «На дне прорезь

надписи, снаружи нацарапана восточная надпись» (следуют знаки — см. рис. 1, 1), но и исправить вполне категоричное утверждение

В. П. Даркевича 1976 г.: «Тюркская руническая надпись VIII в. наца

7

рапана ... на дне снаружи». Итак, первое весьма существенное уточнение, вносимое благодаря архивным данным: исключая медальон на ручке сосудика, в его нижней части были вырезаны две надписи — одна внутри, а другая снаружи дна. Имеющихся данных не достаточно, чтобы точно установить, какие знаки, где располагались. Учитывая форму дна, плоского в середине, следует думать, что внутреннее граффито сделано в самом центре. Наружная надпись, судя по рисунку 1971 г., включала знаки переданные С. В. Киселевым в правой части его прорисовки (ср. рис. 1, 1 и 1, 5, буквы 3-7/8). В пользу такого определения говорит и пометка исследователя, относящаяся к первому просвету между рунами: «против ручки» (л. 209, об.). Следовательно, можно полагать, что внешняя строка вырезана на дне ниже ручки и состоит из двух групп, разделенных значительным просветом. Поскольку при нанесении текста сосуд был перевернут вверх дном (знаки обращены верхней частью наружу дна) и ручка не могла препятствовать созданию надписи, а просвет между группами букв одной надписи совершенно не свойственен степным руническим письменностям, следует заключить, что и в этом случае мы, по всей видимости имеем дело с двумя самостоятельными граффити. Первая содержит 7 или 8 рун (рис. 1, 5а), вторая 6 или (менее вероятно) 7 букв (рис. 1, 56). Таково второе существенное уточнение, получаемое благодаря наблюдениям С. В. Киселева. В пользу сказанного свидетельствует, пожалуй, и различие в передаче знаков, имеющееся в архивной зарисовке. Правая группа букв воспроизведена там ясными твердыми линиями, левая — значительно более тонкими штрихами. Вполне вероятно, что такая особенность копии передает реальное различие оригинала: две группы букв на сосуде оказались нанесены по-разному. Далее, ориентируясь на второй просвет, оставленный между знаками в прорисовках С. В. Киселева, приходим к заключению: надпись, нанесенная внутри сосудика, представлена исследователем четырьмя последними рунами его рисунка (рис. 1, 5в).

Облик знаков, составляющих три надписи на афанасьевской кружечке, не оставляет сомнения в принадлежности резных текстов к кубанской письменности. В соответствии с имеющимися обозначениями [с. 265-276], этим письменным памятникам должен быть присвоен индекс К 13/1-3⁷. Поскольку кубанские надписи писались справа налево [с. 174], знаки наших резных текстов рассматриваются далее в том же направлении.

Надпись К 13/1 состоит из семи или восьми ясно выведенных букв, облик их не вызывал сомнения у С. В. Киселева (рис. 1, 5а). Именно этот резной текст с меньшим успехом частично передает известная прорисовка В. П. Даркевича и В. Ф. Черникова (рис. 1, 1). Уже двух начальных знаков, впервые рассмотренных С. В. Киселевым в правой, начальной части строки, достаточно, чтобы понять, что надпись выполнена кубанским руническим алфавитом (рис. 2, 7, 20). В этом убеждает и дополняющая облик четвертого знака черта, отмеченная на архивной прорисовке текста (рис. 2, 5). Воспроизведение

8

С. В. Киселева не помогает распознаванию шестого знака. Однако устойчивость передачи руны в обоих наших не зависящих друг от друга источниках (у С. В. Киселева и у В. П. Даркевича — В. М. Черни- кова) позволяет сопоставить ее с до сих пор не учитывавшимся мною из осторожности вторым знаком в первой надписи на блюде из Оношат (К 2/1) [с. 267, 268; ср.: табл. VIII, 34]. Присущая ему поперечная черта, проведенная близ половины высоты буквы, в нашем случае, возможно, размещена ниже. В пользу такого восприятия может свидетельствовать основание левого ствола афанасьевского знака, уходящее, согласно обеим прорисовкам, ниже переводины (рис. 2, 33). При знакомстве с материалами С. В. Киселева по-прежнему не возникает уверенности в определении последней, левой буквы. Архивный рисунок, пожалуй, может указывать на то, что здесь применен не единый М-образный знак, а две разные руны, обращенные друг к другу верхними косыми отводками (рис. 2, 8, 32). Тому и другому сопоставлению равно мешает нижняя горизонтальная черта, свойственная и предыдущей букве. Могут ли обе эти линии быть случайными царапинами, по доступным материалам решить сложно. Как увидим при разборе К 13/3, это, скорее всего, так.

Надпись К 13/2 публикуется здесь впервые, так как ее знаки отмечены только С. В. Киселевым. Состоит из шести знаков, первый из которых несколько отстоит от последующих (рис. 1, 56). Как говорилось, по-видимому, граффити образовано не столь глубокими и ясными резами, как К 13/1. Поэтому в архивной прорисовке у знаков отмечены борозды, представляющиеся мне излишними. С другой стороны, вид третьего знака, возможно, передан не полностью. В целом же составляющие строку буквы разнообразны и, кроме пятой и шестой, все находят аналогии в известных кубанских надписях (рис. 2, 7, 11). Особенно характерен второй знак (рис. 2, 5). Существенно, что часть букв афанасьевского кубка подтверждает существование знаков, до того известных лишь в единичных случаях и потому некогда не включенных в обобщающие палеографические таблицы кубанского письма [табл. III, VIII, IX]. Так, четвертая буква сопоставима с последним отдельно стоящим знаком надписи К 2/1 и, вероятно, с первым в К 2/4 на оношатском блюде [с. 267, 268] (рис. 2, 34). Быть может, в эту же группу следует включить и третье курсивно выведенное начертание граффито на блюде Солтыкова (ДК 1) [с. 277]. Следует ли рассматривать данную форму как графическую разновидность знака с симметрично разведенной рогулькой (подобной той, что встречается в надписи К 7/1 с Хумаринского городища (Хумаринское-8) [табл. II, Х 8/1, № 6; III, 8, 25], сказать сегодня нельзя (рис. 2, 30, 34).

Пятый П-образный знак не имеет точных аналогий. Можно, пожалуй, указать лишь на третью букву К 12 (Житков), хотя некоторая прямоугольность ее очертаний там, вероятно, случайность, вызванная резьбою [с. 276, табл. VIII, 13]. Столь же случайно, как можно думать, и сходство этой афанасьевской буквы с нижним

9

начертанием двухчастного знака кубанской надписи К 9 (Маяки), шестого в строке [с. 273]. Собственно, если этот знак на серебряном сосуде передан С. В. Киселевым точно, перед нами новая, не отмеченная в других текстах руна кубанской азбуки (рис. 2, 36). Буква такого облика свойственна для другого евроазиатского рунического письма — южноенисейского. Однако и там она не принадлежит к часто употребляемым знакам [табл. XV, 28].

Не с чем сравнить и следующий, шестой знак архивной прорисовки афанасьевского граффито (рис. 2, 34). Только в известной мне по чужим воспроизведениям камнеписной строке К 4 шестой знак, возможно сопоставим с нашим. Однако облик хумаринской надписи сам вызывает сомнения [табл. II, 6].

Надпись К 13/3 также впервые воспроизведена С. В. Киселевым и лишь в настоящей статье вводится в науку. Приведенные выше умозаключения позволяют предполагать, что именно она вырезана на внутренней поверхности дна пиршественной чаши. Резной текст состоит всего из четырех знаков, последний из которых, согласно прорисовке, отделен от остальных небольшим просветом (рис. 1, 5в). Особого внимания заслуживает первая руна надписи. Такой знак до сих пор ни разу не встречен в надписях евроазиатской алфавитной группы, зато был широко употребим в классических азиатских рунических алфавитах [табл. XIV, 28; XXIII, 41, 50]. Не изменяет картину и то обстоятельство, что именно в кубанской надписи (К 1, Седьяр) отмечается сходный знак, отводки которого направлены не вниз, как обычно, а прямо [табл. VIII, 26, с. 265]. Не сказалось ли на восприятии первого знака афанасьевской надписи хорошее знакомство С. В. Киселева с классическими енисейскими и орхонскими надписями? Так или иначе, но думается, что эта палеографическая ситуация требует подтверждения, как при работе с оригиналом сосуда, так и с будущими находками кубанских надписей.

Следует оговорить и вид последних трех букв в воспроизведении С. В. Киселева. Вторую, вероятно, можно сравнить с дважды встреченной в хумаринских же текстах руной, образованной венчающим вертикаль небольшим ромбом [табл. III, 11]. Однако верхний треугольник и дополнительный нижний отводок афанасьевского знака делают такое сравнение предположительным (рис. 2, 22). Очевидно, последний элемент буквы случаен и его отражение на прорисовке излишне, поскольку у соседнего третьего знака надписи — хорошо знакомого по трем другим кубанским надписям [табл. VIII, 30; IX, 15] — также есть подобным образом направленная черта (рис. 2, 15). Хотя в одной из привлекаемых здесь надписей (К 11, Биляр) от основания такой буквы и отходит дополнительный элемент в форме угла [табл. VIII, 30; с. 275] (рис. 3), в нашем случае вертикаль перечеркивает длинный штрих, далеко уходящий по обе стороны стволика. В целом отмечаемая ситуация с отраженными на публикуемой прорисовке двумя излишними для соседних знаков К 13/3 штрихами представляется мне подобной случаю с ненужными горизонтальными резами, сопро

10

вождающими две соседние руны, завершающие строку К 13/1. Вполне вероятно, что и там, и здесь рисунок запечатлел бывшие на поверхности донца короткие посторонние бороздки, не имеющие отношения к надписям. Лишний штрих (поперечина на правом отводке) явно искажает и воспроизведение четвертого знака, завершающего надпись К 13/3. В принадлежности этой черточки букве сомневался и сам

С. В. Киселев, в скобках поместивший ниже знака второй вариант понимания его облика (рис. 1, 5в). Именно этот вид имеет кубанская буква, дважды отмеченная ранее в надписях Хумаринского городища [К 3 и К 8: табл. II, 1, 3; III, 8] (рис. 4, 17).

Деление граффити на сосуде на три надписи до изучения оригинала остается, конечно, предположительным. Само явление довольно обычное — на серебряных пиршественных чарах нередко встречается по несколько вторичных надписей. Известны они и среди кубанских письменных памятников, например, на оношатском блюде [с. 267, 268]. Вне палеографии наблюдения над афанасьевскими надписями проверить пока невозможно, т. к. до сих пор нет никаких оснований для прочтения текстов, выполненных кубанским алфавитом. Однако, судя по характерным деталям некоторых рун, вполне можно думать, что расположенные на внешней стороне чаши строки К 13/1 и К 13/2 были выведены в два приема, но одной рукою. Таково заметное сходство знака первого К 13/1 и второго в К 13/2 — в обоих случаях там плавная дуга, а не угол (ср. четвертую букву К 13/1), — а также третьей руны К 13/1 и первой К 13/2: единый наклон основного стволика налево и общий угол левых отводков. В целом характер знаков позволяет полагать, что три изучаемые надписи создавались при письме справа налево.

Итак, полученные благодаря давним прорисовкам С. В. Киселева новые данные заметно изменяют наши представления о граффити на донце серебряного кубка-кружки из Афанасьевского клада, полученные по публикациям. Во-первых, выяснилось, что рунические начертания на сосуде расположены в разных местах, во-вторых, они оказались значительно пространнее. Эпиграфический памятник составляют не пять, как было издано, а 17 или 18 буквенных знаков, которые представляют три самостоятельных надписи. В-третьих, появляются веские основания для более точного, чем ранее, палеографического определения надписи. Она, без сомнения, выполнена кубанским руническим письмом (рис. 2). В-четвертых, этот письменный памятник подтверждает и, может быть, дополняет полученный по небольшому еще числу надписей состав кубанского алфавита (хотя последнее обстоятельство в отношении некоторых знаков — рис. 2, 33-37 — требует подтверждения).

Сопоставляя облик афанасьевских букв со начертаниями рун, составляющих прочие кубанские надписи, легко заметить их особенное сходство со знаками на оношатском блюде (К 2) [табл. VIII, с. 268]. Если включить в сравнительную таблицу ранее статистически не учитывавшиеся знаки блюда, то получим следующую картину (рис. 2, 5, 15, 33, 34). Несмотря на малочисленность известных кубанских надписей,

11

эти вторичные надписи на двух серебряных пиршественных предметах явно составляют единую почерковую группу. Наносившие краткие резные тексты люди, по всей видимости, принадлежали к единой палеографической школе. Надо думать, не случайно изделия с этими надписями и по месту обнаружения относительно близки друг другу и составляют северо-восточную окраину ареала кубанской письменности.

Палеографические приметы позволяют считать, что вторичные тексты-граффити должны быть близки друг другу и по времени их создания. По представлениям Б. И. Маршака, оба изделия, на которые нанесены наши надписи, принадлежат к среднеазиатской торевтике VIII в. ⁸ Вероятно, по дате надписи не на много отстают от предметов и даже не выходят за пределы VIII или начала IX в.

На архивном листе 211 зафиксирована характерная для того этапа познания степных рун попытка С. В. Киселева прочесть афанасьевскую надпись через сближение ее знаков с классическими орхоно- енисейскими буквами. Судя по тому, что четыре начальные руны К 13/1 сопоставлялись исследователем соответственно то с aj, g, k, aj, то с m, g, k, m, а большинство прочих знаков так и не получили отождествления, С. В. Киселев сам понял искусственность такого подхода. Кубанское письмо по моему мнению так и остается пока не расшифрованным. Однако приведенные материалы из архива С. В. Киселева, думается, позволяют подкрепить высказанное ранее предположение о тюркской, точнее болгарской языковой принадлежности памятников этой письменности [с. 216].

2. Надпись на ручке сосуда XI—XII вв.

В 1983 г. А. Ф. Кочкиной при раскопках Билярского городища был найден обломок ручки сосуда XI-XII вв. с нанесенной еще по сырой глине кубанской рунической надписью, получившей индекс К11. Этот редкий письменный памятник хорошо известен в литературе — его издавали: сама А. Ф. Кочкина, А. Х. Халиков, С. Я. Байчоров и дважды автор этих строк⁹. Оригинал мне удалось изучить 10 июня 1999 г. благодаря доброму отношению Анны Федоровны и содействию заведующего архивом ИЯЛИ АН Татарстана М. И. Ахметзянова. Находка хранится там с полевым шифром Б XXVIII-83/706.

Надпись образована шестью рунами (рис. 3), высота которых составляет в основном 1,2-1,4 см, но в двух случаях половину этой величины — 0,6 и 0,7 см. Ширина букв едина — 0,6 см (у третьей руны 0,7 см). Особенности техники нанесения знаков на поверхности сырой глины ручки были в основном ясны и ранее, при изучении фотоснимков надписи. Она создавалась вдавлением и движением острийца подтреугольного поперечного сечения — вероятно, деревянного или рогового орудия гончарной отделки [145]. Теперь процесс создания надписи можно описать детальнее. Каждый отдельно взятый знак писался сверху вниз и справа налево (рис. 4) — традиция рунического письма справа налево выступает в билярской надписи не только в общем направлении строки (завершающейся словоразделительной отметкой), но и в навыках вычерчивания букв. Человек,

12

создавший этот краткий текст, изначально получил руническое образование. Проследим особенности его письма знак за знаком (рис. 4).

Руна 1. Каждая образующая ее борозда создавалась в два этапа:

сначала инструмент двигался с наклоном направо, затем повторял

борозду с наклоном налево (нагоняя на дне борозды валиком глину на ранний след).

Руна 2. Начало знака (штрихи 1 и 2) выводилось в те же два этапа, что и у руны 1, но со штриха 3-4 борозды созданы только в один этап — с наклоном инструмента налево.

Руны 3-5. Выдавлены таким же способом, что и последние борозды руны 2.

Руна 6. Тычки вновь нанесены с наклоном инструмента направо.

Выходит, человек начал писать на ручке сосуда широкой бороздой (2 мм), создаваемой в два этапа, но уже на втором знаке изменил манеру письма. Следовательно, он пользовался не специальным писчим инструментом, а каким-то случайным орудием, особенностей применения которого для письма по мягкой глине не знал. По ходу дела писец приноравливался к форме инструмента ради получения борозд приемлемой ширины и глубины. По его представлениям, штрих должен был быть тонким. Вероятно, эта особенность также свидетельствует об определенной каллиграфической культуре автора надписи.

Сам примененный для письма инструмент, судя по началу и концу борозд, тычкам, образующим знак 6, и бороздкам-штампам, оттиснутым без движения при создании руны 2, имел рабочий конец с линзовидным поперечным сечением и прямой край, длиною, по замерам пяти ясных оттисков, в 4,8; 5,0; 5,0 и однажды — 4,0 мм. В последнем случае, вероятно, произведен неполный оттиск. Ширина рабочей части на высоте, равной глубине борозд, — 0,85-0,9 мм.

Вряд ли случайно точное соотношение письменных знаков К11 по высоте. Равная величина вертикально направленных рун надписи ровно вдвое превосходит размер третьего знака с горизонтальной осью симметрии и словоразделительную отметку (шестой знак). Такая картина, скорее всего свидетельствует о присущих писавшему навыках выстраивать буквы с учетом центральной оси строки. Иными словами, кубанской письменности в эту эпоху были свойственны некоторые нормы каллиграфии. На метрическую выверен- ность рунических знаков указывает и их равная ширина.

Палеографическое рассмотрение надписи показывает, что создавший ее человек не просто был грамотен, но изначально овладел именно рунической системой письма. Вместе с тем очевидно, что он не обладал навыками письма по мягкой глине необожженных сосудов и не имел писала для этого. Следовательно, перед нами надпись не серийного содержания, не обыденная для неких возможных процедур управления гончарным производством или учета его продукции. Навряд ли ее возможно увязывать и с обычаем нанесения гончаром меток для заказчика изделия. Судя по случайности инструмента, примененного для письма, но созданного для иных целей, — перед нами человек, воспользовавшийся подручным орудием, т. е.,

13

вероятно, хорошо образованный гончар. Размещение знаков и их соразмерность указывают на большую писчую практику этого лица. О том же говорят элементы курсивности, явно проступившие в начертании нижней части руны 1, и небрежность, скорописность расположения на грани изделия руны 5. Иными словами, письмо было обыденным, если не профессиональным, занятием этого человека. Кем же был автор надписи? Сводя внешне разноречивые палеографические наблюдения, следует, видимо, сказать, что он вряд ли мог быть гончаром-ремесленником. Оставил ли надпись хозяин гончарной мастерской, приставленный ли к ней чиновник — сегодня мы не скажем. Но то, что гончарное ремесло волжских болгар в XI-XII вв. было связано с письменной практикой (составлением документации какого-то рода, неких описей и т. п.), вполне вероятно.

Билярская надпись — редчайший письменный памятник, надежно указывающий на болгарскую принадлежность кубанской рунической письменности. Столь позднее распространение этой азбуки в среде, связанной с ремеслом, позволяет полагать, что в этом сословии древние традиции болгарской государственности и культуры сохранялись в условиях мусульманизации общества еще и в предмонгольское время.

* * *

Главный редактор журнала удостоил весьма благожелательным вниманием мою книгу о рунической письменности (Фахрутдинов Р. Г. Кочевой мир средневековой Евразии. Обзор археолого-исторической литературы второй половины XX в. // Татарская археология, 1998, № 2, с. 35-37). Заданный мне при этом вопрос позволяет кратко вновь оговорить две важнейших историко-культурных проблемы.

Государства, пользовавшиеся рунами, и главенствующие в них народы менялись чаще, чем системы письма. Во II Восточнотюркском и Уйгурском каганатах бытовало, например, одно и то же орхонское письмо. Как считать его этническим признаком? Енисейский рунический алфавит применялся древними хакасами, чиками Тувы, тюрками Алтая и Монголии, кимаками Прииртышья. Все они входили в одну державу, ее официальной письменностью пользовались. Следует ли здесь выносить вперед этническое определение азбуки? От выяснения этноса-создателя каждого письма я не уклонялся. Но ведь мы обсуждаем другую проблему.

Определение «тюркские» для меня теряет точный смысл за пределами читаемых классических азиатских рун. Надписи на пяти алфавитах Евразии (объединенных в евроазиатскую группу) до сих пор не расшифрованы. Речь какой языковой семьи отражена в них? Тюркской ли? На стенах Маяцкого городища (донское письмо), на черепках Ферганской долины (исфаринское письмо), на изделиях или скалах в бассейне Сыр-Дарьи (ачикташское письмо) руноподобные тексты вполне могут быть ираноязычны. Отсюда, я не сводил вопрос к необходимости разграничения наших памятников и скандинавских (точнее говоря, германских), как и к неведомому языку носителей проторунических алфавитов.

14

Понятие «тюркский» в отношении раннего средневековья имеет вполне определенный этнический смысл — так следует называть лишь народ с самоназванием «тюрк», его культуру и созданную им государственность. Иные тюркоязычные народы той эпохи называли себя иначе. Обобщающее значение прилагательное «тюркский» имеет только в области языкознания, где относится к терминам, различающим языковые семьи и в этом равно иным специальным определениям, как то «славянский», «иранский», «балтский» и т. п. Историку-медиевисту, дабы оставаться точно понятым, полагаю, следует говорить не «тюркский», а «тюркоязычный». Разве определение «тюркский» приблизит нас к пониманию конкретно-исторических явлений, свойственных для Волжской Болгарии? Для меня «тюркские рунические надписи» — это орхонские тексты VIII — начала IX в. и они никак не включают в себя памятники болгарского рунического письма Европы (которое при палеографическом определении именуется кубанским).

Излишне обобщенное восприятие истории и культуры тюркоязычных народов Евразии, получающее терминологическое оформление в понятии «тюркский» («тюркский мир», «тюркская культура» и т. п.), не только не способствует постижению реального многообразия прошлого и настоящего, но и по большей части порождает искаженное представление и понимание исторического пути тюркоязычных народов, их этно- и культурогенеза¹⁰. Именно от такого слитного, нерасчлененного, а значит, и неточного или даже ложного восприятия памятников руноподобной письменности следовало уйти в нашей науке. Такова была задача обсуждаемой книги. Таков был подход, приведший к возможности исследования не некой единой «тюркской рунической письменности», а целого ряда конкретных рунических азбук. Обнаружились две системы руноподобного письма с различными корнями.

Что следует для историка из этого палеографического расчленения руноподобных текстов на два самостоятельных класса? Отсюда, впервые проистекает, что раннесредневековые тюркоязычные народы издревле разделялись на две большие культурно различные группы. За членением на «народы евроазиатских рунических письмен» и «народы азиатских рунических письмен» здесь встают два различных по истокам культурных образования. Каждое из них было исторически связано с одним из двух самостоятельных культурных очагов Средней Азии. Такое членение тюркоязычного мира на материалах письма наблюдается к VIII в. Однако эти два культурно (и языково?) отличных тюркоязычных центра сформировались значительно раньше — в неведомую нам по древности эпоху восприятия и формирования названных письменных систем¹¹ . К «народам евроазиатского рунического письма» (или к западному среднеазиатскому культурному центру) среди прочих принадлежат и восходят предки волжских болгар. Иной культурный центр породил тюркоязычных носителей азиатских рунических письменностей. К ним относятся и собственно тюрки (тугю китайских летописей).

В моем восприятии истории Евразии культура городов не противостоит некой степной стихии, поэтому для меня понятие «степной»

15

имеет географический, а не культурный смысл. Словосочетание «степные рунические письменности» или «степные руны» означает особую группу письмен степной зоны Евразии. Все это я стремился оговорить на страницах обсуждаемой книги.

Примечания

¹ Кызласов И. Л. Рунические письменности евразийских степей. М., 1994,

с. 13-42, 241-279. Далее отсылки на страницы этой книги даются в

тексте статьи в квадратных скобках.

² Даркевич В. П., Черников В. Ф. Новое в изучении среднеазиатской

торевтики. Афанасьевский клад // КСИА, 1971, вып. 128, с. 113; Кызласов И. Л. Указ. соч., с. 278; он же. Древнетюркская руническая письменность Евразии. М., 1990, с. 66, рис. 18, 5.

³ Кызласов И. Л. Указ. соч., с. 278; он же. Древнетюркская руническая письменность Евразии. М., 1990, с. 66, рис. 18,5.

⁴ Архив ИА РАН, ф. 12, д. 102, лл. 209-213. Время работы С. В. Киселева в Горьковском музее и последующего изучения надписи мне не известно. Следует сказать, что на обороте л. 213 сделана запись расписания трех утренних электричек в Истру, что, возможно, в дальнейшем поможет ответить на этот вопрос.

⁵ Даркевич В. П., Черников В. Ф.. Указ. соч., с. 113, рис. 49; Даркевич В. П.

Художественный металл Востока VIII-XIII вв. Произведения восточной

торевтики на территории Европейской части СССР и Зауралья. М., 1976, с. 35, табл. 16, 6.

⁶ На архивном листе два крайних правых знака не поместились в ряд и перенесены на следующую строку со словами «следует сразу за» особой пометкой, обозначающей прерыв строки в рисунке. Из этого следует, что С. В. Киселев перерисовывал знаки от левого края надписи к правому. На публикуемом мною рисунке строка размещена вертикально лишь ради общей компоновки изображений.

⁷ А индекс ДК 2 [с. 278] аннулируется.

⁸ Маршак Б. И. Согдийское серебро. Очерки по восточной торевтике. М., 1971, дополнение-вклейка между с. 92 и 93; Marschak B. I. Silberschatze des Orients. Metalkunst des 3. -13. Jahrhunderts und ihre Kontinuitat. Leipzig, 1886, Abb. 197, S. 437.

⁹ Кочкина А. Ф. Рунические знаки на керамике Биляра / / Советская тюркология, 1985, №4; Халиков А. Х. Руническите знаци и надписи от Волжка България и техните дунавски паралели // Археология. София, 1988, №3; Байчоров С. Я. Древнетюркские рунические памятники Европы. Ставрополь, 1989, с. 253; Кызласов И. Л. Древнетюркская руническая письменность Евразии. М., 1990, с. 56, 57, рис. 16, 2, табл. VIII; он же. Рунические письменности евразийских степей. М., 1994, с. 29, 145, 274, 275, табл. VIII.

¹⁰ Эти вопросы специально разбирались мною при публикации цикла «Материалы к ранней истории тюрков» (Российская археология, 1996, №3; 1999, №4). См. также: Кызласов Л. Р. Первый Тюркский каганат и его значение для истории Восточной Европы // Татарская археология, 1997, №1 (расширенный вариант этой статьи издан в сб. «Историческая археология. Традиции и перспективы». М., 1998).

¹¹ О глубине истоков одной из этих палеографических групп — азиатских рунических алфавитов и связанных с ними форм письменных документов, восходящих едва ли не к культурам бронзового века, см.: Кызласов И. Л. Материалы к ранней истории тюрков. II и III. Древнейшие свидетельства о письменности // Российская археология, 1998, №1 и 2.

16

Рис. 1 — Афанасьевский клад. Серебренный сосуд и нанесенные на него надписи и резы. 1 — Прорись надписи по В. П. Даркевичу и В. Ф. Черникову; 2-5 — рисунки, сделанные С. В. Киселевым: 2 — сосудик, 3,4 — знаки на щитке ручки, 5 — зарисовка надписей К 13/1 (а), К 13/2 (б) и К 13/ 3 (в).

17

Рис. 2 — Сравнение знаков кубанской письменности (обобщенно — К), надписей на блюде из Оношат (О) и на сосуде из Афанасьево (А/1 — А/3). Знаки расположены в соответствии с частотой встречаемости в надписях. Облик знаков 35-37 требует подтверждения. Возможно, руна 24 есть результат слияния двух знаков (8 и 32), а буквы 34 — варианты знака 30.

18

Рис. 4 — Последовательность начертания знаков билярской надписи. Обозначения: стрелка — направление начертания бороздки, двухсторонняя стрелка — бороздка-штамп (оттиснутая без движения), линия без стрелки — бороздка, направление начертания которой неясно, цифры указывают последовательность нанесения борозд.