Заметки о чувашско-русских взаимоотношениях в средневолжской деревне на рубеже ХІХ—ХХ столетий

Было бы неверно утверждать, что вопрос о чувашско-русских взаимоотношениях в Среднем Поволжье в конце ХІХ — начале ХХ в. не привлекал внимания исследователей. К числу пионеров, кто предпринимал попытку в той или иной мере осветить эту тему, следует отнести авторов, писавших еще до 1917 г.: Н. В. Никольского, Г. И. Комиссарова, С. В. Чичерину, Г. Т. Тимофеева, К. П. Прокопьева, В. К. Магницкого и др. Значительный фактический материал, касающийся данного сюжета, введен в научный оборот в советскую эпоху. Но я не стал бы спешить отнести указанную проблему в разряд разрешенных. Дело в том, что до 1917 г. исследователей в основном интересовал вопрос об овладении чувашами русским языком и приобщении их к православной церкви, о заимствовании ими отдельных элементов русской материальной культуры, в последующий период — о прогрессивном влиянии культуры русских на чувашей. Между тем вынесенная в заголовок данной работы тема более многопланова, ряд ее аспектов не только не изучен, но и не поставлен.

Какими же были отношения между чувашскими и русскими крестьянами в средневолжской деревне в конце ХІХ — начале ХХ в.? Ровными, исключительно дружественными и практически беспроблемными или же несколько иными? Об этом мне хотелось бы вести в данном конкретном случае — насколько это вообще возможно в объеме небольшого сообщения — разговор.

По данным переписи 1897 г., в Казанской губернии в общем числе сельских жителей русские составляли 34,7 %, татары — 32,3, чуваши — 25,2, марийцы — 6,2, мордва — 1,1, украинцы, белорусы, удмурты, немцы, поляки и др. этносы — 0,5 %. Этническая картина Симбирской губернии была несколько иной: русские — 66,0 %, мордва — 13,2, чуваши — 11,2, татары — 9,2, другие народы — 0,4 %¹.

Исторический процесс заселения и хозяйственного освоения Среднего Поволжья привел к формированию здесь местностей, различающихся по этническому составу населения. В уездах Казанской и Симбирской губерний число сел и деревень русских крестьян варьировало от одного десятка до нескольких сотен и более. В одних административно-территориальных единицах их населенные пункты размещались сплошной массой (Алатырский, Карсунский, Сызранский, Симбирский, Сенгилеевский, Свияжский), в других — небольшими гнездами или врассыпную в гуще нерусского населения (Буинский, Козьмодемьянский, Мамадышский, Тетюшский, Цивильский, Чебоксарский, Царевококшайский, Ядринский), в третьих — крупными массивами в соседстве с другими этносами (Ардатовский, Казанский, Курмышский, Лаишевский, Спасский, Чистопольский). Чувашское население размещалось компактнее. В начале ХХ в. 1297 их (чувашей) населенных пунктов из 1386 в Казанской губернии (деревни, села, поселки со смешанным составом жителей в расчет не приняты) были сосредоточены в Ядринском, Чебоксарском, Козьмодемьянском и Цивильском уездах. В Симбирской губернии 251 чувашское селение из 280 находилось в Буинском и Курмышском уездах². В городах проживала незначительная часть населения: в Казанской губернии — 8,5 %, в Симбирской — 6,6 %. В этническом отношении оно было русским. Лишь в Чистополе, Казани и Буинске доля нерусского населения в общем числе жителей превышала 25 %³.

Этнической пестротой отличались в регионе не только такие административно-территориальные единицы, как уезды и волости, но и села, деревни и поселки. В начале ХХ в. в Казанской губернии насчитывалось 82 населенных пункта, где совместно проживали чувашские и русские крестьяне, в Симбирской — 25⁴.

В самом общем плане о другом факторе, игравшем далеко не последнюю роль во взаимоотношениях народов, — религиозном. Как известно, с вхождением в состав Московского государства чуваши стали подвергаться насильственной христианизации. В районах их проживания был основан ряд монастырей, развернулась активная миссионерская деятельность. Тем не менее во второй половине ХVІ—ХVІІ вв. результаты подобной политики были более чем скромными: крестились в основном представители немногочисленной феодальной прослойки. Применяя насильственные методы и предоставляя крестившимся определенные льготы, к середине ХVІІІ столетия правительству удалось добиться окрещения основной массы чувашей. Но и приняв православие, в конфессиональном отношении они еще в течение долгого времени оставались язычниками. Стремясь уберечь традиционную религию и культуру, часть чувашей мигрировала за пределы региона. Лишь применение более гибких форм христианизации позволило православному миссионерству переломить ситуацию. По данным переписи 1897 г., в Казанской и Симбирской губерниях 98,9 % чувашей считалось (подчеркнуто мною. — Г. Н.) христианами⁵.

Здесь нелишне также отметить, что часть чувашей Среднего Поволжья, жившая бок о бок с татарами — в соседстве с ними и среди них, испытывало сильное воздействие мусульманской религии. Приняв же ислам, она сравнительно быстро теряла признаки прежней этнической принадлежности. Так, в ХVІ — начале ХVIІ вв. в Казанском уезде было около 200 чувашских селений. Спустя же полвека многие из них стали считаться татарскими⁶. И в последующие столетия переход чувашей в мусульманство проходил в значительных масштабах. Д. М. Исхаков считает, что только в течение первой половины ХІХ в. в Буинском, Симбирском, Цивильском и Тетюшском уездах отатарилось несколько тысяч чувашей⁷. Лишь во второй половине ХІХ в. этот процесс, разумеется, не без противодействия православной церкви, в основном приостановился.

Для чувашского этноса конца ХІХ — начала ХХ вв. характерна конфессиональная дифференциация. Воздействие в течение длительного времени православия, притом весьма агрессивное воздействие, не могло не сказаться на их обыденной религиозности. У этноса постепенно сложился православно-языческий синкретизм. Основная масса народа, принявшая православие, на рубеже столетий продолжала одновременно соблюдать и традиционные обряды. Часть чувашей твердо отстаивала свою старую веру, не принимала христианство, часть — тяготела к исламу. Знала чувашская деревня и лиц, отвергавших всякую религию. Несколько конкретных свидетельств в подтверждение вышеизложенному. В «Симбирских епархиальных ведомостях» в 1911 г. появилось сообщение, в котором священник, пожелавший остаться неизвестным, информировал читателей, что чуваши в его приходе в религиозно-нравственном отношении могут быть разделены на «полуязычествующих», «двоеверных», «строго православных» и «вольнодумцев» (атеистов. — Г. Н.). Автор подчеркивал, что прихожане, относящиеся к первой подгруппе, находились «всецело под властью многочисленных и разнообразных предрассудков и традиционных обычаев темного язычества», ко второй — составляя «главную массу народа», исполняли «одну внешнюю обрядовую сторону православной веры», не имели «духа православной церковности». Последняя подгруппа, по его наблюдениям, объединяла «людей-грамотеев», отрицавших христианство, питавших ненависть «к духовенству и всему церковному»⁸. В отчете казанского епархиального миссионера Александра Кремлева за 1912 г. есть следующие строки: «В религиозном отношении инородцев (нерусских этносов. — Г. Н.) христиан можно разделить на три группы. Одни из них достаточно прочно усвоили христианскую веру, другие — не вполне ее усвоили и, принимая святые таинства, в то же время не оставляют языческих суеверий или обычаев ислама; и, наконец, третьи — те, которые находятся под сильным влиянием мухаммеданства»⁹.

Судя по выявленным материалам, конфессиональная ситуация в отдельных местностях Среднего Поволжья существенно разнилась. Чувашей с. Абызово Ядринского уезда священники считали «набожными» и «религиозными», с. Янгильдино Козьмодемьянского уезда — находящимися «в переходном состоянии из их прежней полуязыческой жизни в новую, более близко стоящую к русской»¹⁰. Крестьян чувашских деревень Кукшум, Белая Волошка, Утеево, Биково Тетюшского уезда служители культа причисляли к разряду «окончательно отатарившихся»¹¹. Приверженность к той или иной конфессии, естественно, накладывала отпечаток и на характер взаимоотношений этносов. В некоторых местностях крещеные чуваши даже к своим соплеменникам, не принявшим православие, относились настороженно: считали их в религиозно-нравственном отношении стоящими ниже мусульманина¹².

Чувашская пословица гласит: «Чӑвашӑн чӑвашла алӑк, вырӑсӑн — вырӑсла алӑк» (У чувашина — чувашские ворота, у русского — русские ворота)¹³. Мир чувашей и мир русских — не одно и то же. У тех и у других своя история, свои основы хозяйственной и нравственной жизни, духовный и социальный опыт, знания и интересы, культура, мировосприятие, представления о чести и достоинстве, справедливости и долге, свои обычаи и традиции, психология и характер. В момент вхождения в состав России Горная сторона и преобладающая часть левобережья Казанской земли являлись районами развитого земледелия и скотоводства, широкое распространение получили здесь и внеземледельческие занятия. «Во вновь обретенном крае, — пишет известный исследователь В. Д. Димитриев, — правительство Ивана IV встретилось с населением, стоявшим по уровню развития производительных сил почти на таком же уровне, что и русское общество»¹⁴. Как известно, спустя несколько десятилетий новоподданным Московского государства — чувашам, марийцам, татарам, удмуртам — было запрещено заниматься кузнечным и серебряным ремеслами, не разрешалось продавать и покупать железо, медь, олово, свинец, предметы вооружения и военного снаряжения. Эти меры, направленные на подавление и предотвращение восстаний нерусских людей, действовали вплоть до ХІХ в. Указанные и ряд других ограничений, касавшиеся и социальной верхушки, неравноправное положение в системе государственной власти и национальный гнет не могли не тормозить развитие хозяйства чувашей и других нерусских народов Среднего Поволжья. В силу сложившейся исторической обстановки в совместном труде по развитию производительных сил региона русские постепенно заняли ведущее положение.

Как явствует из имеющихся исторических источников, представители социально более продвинутой этнической общности в основной своей массе относились к своим соседям высокомерно, пренебрежительно: осмеивали их язык, обычаи, традиции, быт, костюмы, давали им обидные прозвища и т. п. «Для осмеяния инородцев, — писал профессор Казанской духовной академии, историк-миссионер Я. Д. Коблов, — у русских существует очень много рассказов; например, рассказ о происхождении чуваш из поганого теста, в котором копались собаки и свиньи; вотяков (удмуртов. — Г. Н.) называют «саврасыми мышами», татар (безразлично — крещеных и магометан) — «собаками», черемис (марийцев. — Г. Н.) — «чернорогими баранами»¹⁵. Высокомерное отношение русских к чувашам отмечал и этнограф Г. И. Комиссаров: «Обзывают чуваш «Василь-Иванчами», «чувашскими лопатами» и другими именами. Существуют разные анекдоты, старающиеся выставить чуваш в смешном виде. Появится ли чувашенин где-нибудь в русской деревне, выбегают мальчики, начинают обзывать его и кидают в него камнями. Едет ли он на пароходе, русский матрос грубо кричит на него: «Чуваш, Василий Иваныч!» Едет ли он по дороге, встречается русский и, указывая на заднюю часть его телеги, кричит: «Эй, чуваш! У тебя ось в колесе!» Чувашенин, не знающий русского языка, останавливает лошадь и начинает осматривать свою телегу, думая, что с ней случилось что-то неладное. А русский хохочет над ним. В Симбирске, например, обычным было следующее явление: воспитанники Чувашской учительской школы выходят на улицу, а ученики соседнего со школой ремесленного училища кричат им: «Василий Ифанч! А Василий Ифанч! Тафай тратца!» Это они высмеивают чувашский акцент, обыкновенно смягчающий русскую речь»¹⁶. По свидетельству учителя Петра Иванова, русские крестьяне Кушманской волости Свияжского уезда относились к чувашам д. Малая Русакова с «пренебрежением и насмешкой», всячески издевались над ними¹⁷. Высокомерие было присуще всем социальным группам русской деревни. Житель д. Яргунькино Ядринского уезда Степан Филимонов сообщал: «Русский хоть и стоит сам не дороже двух копеек, и тот насмехается над чувашом»¹⁸.

Подчеркну одновременно, что и чуваши не всегда были высокого мнения о своих соседях. В этом плане представляет интерес следующее наблюдение, сделанное Г. И. Комиссаровым: «Всякий чувашин старается загородить двор получше и обустроить его постройками. Поэтому чувашский двор более благоустроен, нежели русский. Чувашенин любит природу, а потому любит красоту и в саду, и на дворе, и на улице... Поэтому неудивительно, если он невысокого мнения о русской аккуратности и заботливости о домашнем хозяйстве»¹⁹. Еще одно любопытное свидетельство: «Уборка хлеба производится неспешно, но зато тщательно: даже колосья подбираются. О русской работе в данном случае чуваши невысокого мнения. Если кто жнет небрежно и оставляет на жатве колосья, говорят: «Он жнет по-русски»²⁰. В своих записках по этнографии житель д. Новое Изамбаево Тетюшского уезда Арсений Петров отметил, что «чувашин русского не нанимает в работники»²¹. Чуваши, как известно, при питье-еде довольствовались малым. В их глазах отличавшиеся иным отношением к пище русские были чересчур расточительными. Пожалуй, в этом корень чувашской пословицы: «Вырӑспа тус тусан, пасма тула парса уйармалла, тессе» (Если подружишься с русским, то придется разделить с ним 4 меры пшеницы)²². В чувашской деревне, в отличие от русской, труд женщин использовался и при выполнении тяжелых физических работ, в частности, при пахоте²³. Поэтому, надо полагать, русские женщины в их среде считались изнеженными. Подобное представление отразилось в поговорке: «Сырла писне вахатра майра шанса вилне, тессе» (В пору, когда поспевали ягоды, замерзла, говорят, русская женщина)²⁴.

Попутно подчеркну, что хотя чуваши и находили мир русской деревни чужим, общались они со своими соседями очень корректно. Национальная нетерпимость для них не характерна. «Чуваши, — писал И. Я. Яковлев, — избегают сказать кому-либо грубость, что-либо обидное, унижающее, оскорбительное»²⁵. «Русский мужик, — констатировал в опубликованной в конце ХІХ в. статье Н. И. Ашмарин, — никогда не сядет обедать с татарином, у чуваш же это случается сплошь да рядом; бедные татары обыкновенно собирают милостыню по чувашским деревням, потому что русские не всегда подают им, а для чувашина они «ҫавах сын» — все те же люди, что и другие»²⁶. Конечно же, с подобным утверждением без оговорок нельзя согласиться: в отношении русских автор, надо признать, слишком сгустил краски. Вместе с тем отмечу, что он не так уж и далек от истины. Этническая терпимость чувашей получила отражение и в их поговорке: «Этем пурте пӗр: вырӑс та, тутар та, чӑваш та, мӑкши те» (Люди все равны: и русский, и татарин, и чуваш, и мордва)²⁷.

В одной из чувашских народных песен поется: «Мӑн ҫул тӑрӑх утмашкӑн вырӑс-тутар мар эпир» (Мы не русские и не татары, чтобы шествовать по большим дорогам)²⁸. При контактах с русскими житель чувашской деревни почти никогда не ставил себя с ними на одну ступень. Самооценка чувашей была низкой. Сказывалось, надо полагать, многовековое пребывание их в подневольном положении — в составе Золотой Орды, затем и Русского государства. Укажу лишь на некоторые из их пословиц и поговорок: «Вӑл вырӑс ҫав, тессе» (Да ведь он русский); «Чӑваша кайран ӑс кӗрет, тет» (Чувашин крепок задним умом); «Ӑс илме кайнӑ чухне чӑваш ҫӑпата сырса юлнӑ, тет, вырӑс атӑ тӑхӑнса хӑвӑртрах ҫитнӗ, тет» (На распределение ума чувашин опоздал, обуваясь в лапти, русский, обувшись в сапоги, пришел быстрее)²⁹.

Близость отношений между чувашом и русским в средневолжской деревне рубежа ХІХ—ХХ столетий в значительной мере определялась личностью последнего. Лиц, проявляющих такт, национальную терпимость, чувашские крестьяне встречали тепло. «Если русский живет хорошо и набожно, нравственно и умно, ведет трезвую жизнь, хозяйство свое ведет очень хорошо, относится к чувашам умно, как к братьям своим, — писал в своих этнографических записках Яков Стеклов из д. Хорн-Кукшум Ядринского уезда в 1912 г., — тогда чуваши стараются, подобно ему, жить с ним в дружбе и родстве. А если русский с характером обратным, тогда про такого говорят, что он ни русский, ни татарин. Тогда они не только сами избегают сообщения с ним, но и другим советуют не иметь с ним сообщения»³⁰.

С давних времен в чувашской деревне существовал удивительный обычай: крестьяне, питавшие друг к другу симпатии, устанавливали между собой особый дружеский союз. При этом отношения между ними были настолько доверительными, что каждая сторона могла пользоваться любой вещью своего названного друга (по-чувашски — тус). Эта традиция продолжала жить и в пореформенное время, хотя, конечно же, многое в ее содержании уже изменилось. Так, право пользования имуществом другой стороны осталось в прошлом. Лишь при заключении подобного рода отношений названные друзья обменивались подарками — мелким скотом, предметами домашнего обихода и т. п.³¹ В конце ХІХ — начале ХХ в. в числе названных друзей у жителей чувашских деревень Среднего Поволжья немало было и русских крестьян³². Правда, устанавливая со своими соседями приятельские отношения, чувашские крестьяне продолжали все же остерегаться их. Крестьяне с. Альшеево Буинского уезда, к примеру, и своих кумовьев из русских деревень находили высокомерными. Часто они, очевидно, не без причины признавали, что «они только за питьем-едой кумовья, а в другое время такие же русские, как и другие»³³.

Все новое, передовое, что появлялось в жизни средневолжской деревни, чувашские крестьяне ассоциировали с русскими. Одновременно социально более развитой этнической общности приписывались и чуть ли не все пороки цивилизации — сквернословие, пьянство, распутство, преступность и т. п.³⁴ Преувеличение и даже некоторая предвзятость здесь налицо. Вместе с тем тот факт, что многие новшества чуваши перенимали непосредственно от своих соседей — русских крестьян, не подлежит сомнению. Во-первых, как уже было отмечено ранее, по уровню социально-экономического развития русская деревня опережала иноэтнические. Во-вторых, исторический процесс заселения и хозяйственного освоения привело к размещению русских крестьян вокруг городов, являвшихся торгово-промышленными центрами, в бассейнах таких крупных рек, как Волга, Кама, Кубня, Свияга, Вятка и Сура, по трактовым путям, что, естественно, благоприятствовало их приобщению ко всему новому. В-третьих, большинство сел и деревень русских соседствовали с имениями помещиков, представлявшими собой культурные хозяйства для своего времени, что в некоторой мере также способствовало проникновению в их (русских крестьян) среду передовых приемов ведения хозяйства и всяческих новшеств. «За исключением местностей, расположенных вблизи городов и помещичьих усадеб, где встречаются метисы, — сообщал из Казанской губернии в 1911 г. инспектор сельского хозяйства, — почти во всей губернии распространена местная порода свиней, по типу приближающаяся к дикой свинье, крайне нескороспелая (растет до 4 лет), немясистая, легковесная, по форме лещеобразная, на высоких ногах, покрытая обильной щетиной»³⁵.

Как явствует из имеющихся источников, чувашский мир стремился к самосохранению. Это выражалось прежде всего в попытках оградиться от влияния иноэтнической среды. В историко-статистическом описании Христорождественской церкви и прихода с. Янгильдино Козьмодемьянского уезда за 1914—1915 гг. отмечено следующее: «Вообще чувашин на всякую новизну, чего не было прежде, смотрит недоверчиво и всего нового избегает»³⁶. В иных местах неприятие нового приводило к уродливым явлениям. Из Ядринского уезда в 1910 г. сообщалось: «Плуги и бороны с железными зубцами начали приобретать, но старики не любят. Был случай — раз крестьянин в Ораушах купил плуг и во время пашни оставил в поле. В 3-ю или 4-ю ночь у него плуг изломался. Это было сделано не с целью нанести ущерб или ненависти к личности этого крестьянина, а из-за ненависти к плугу»³⁷. Но в пореформенное время самоизоляция уже была невозможна. Развивавшийся капитализм ломал национальные перегородки, относительно замкнутые этнические общности превращал в более открытые. Крестьяне разных национальностей чаще стали вступать между собой в торговые сношения, перенимать друг у друга приемы и методы ведения хозяйства, вступать в брак и т. д. На рубеже двух столетий этот процесс еще более ускорился.

Вопрос о влиянии русской культуры на чувашей в исторической литературе освещен сравнительно полно. Здесь же остается лишь подчеркнуть, что оно (влияние) коснулось всех сторон жизни чувашей: планировки населенных пунктов, строительства изб и других хозяйственных построек, внутреннего убранства жилищ, отраслей крестьянского хозяйства, орудий труда, внеземледельческих занятий, одежды, домашней утвари, кулинарии, этикета, мировосприятия и т. д. Лицо чувашской деревни менялось на глазах. Правда, не все, что вносила в среду чувашей цивилизация, было благом. Традиционный уклад жизни этноса постепенно разрушался. Из Буинского уезда в начале ХХ в. сообщалось: «Жители с. Новые Чукалы работают вообще с 15 августа по 1 января (в отходе. — Г. Н.). Есть лица, зарабатывающие по 150 рублей, а самое меньшее — 20 рублей. Молодое поколение, живя во время работы среди русских, весьма портится в нравственном отношении. Из послушного молодца, отчасти и религиозного, получается не помощник родителям, а похабник, любитель спиртных напитков. Хотя заработок очень достаточный для крестьянина, но в нравственном отношении производит дурное влияние»³⁸.

Взаимодействие двух миров — чувашского и русского — в Среднем Поволжье могло быть только асимметричным: преобладающим было влияние социально более развитой этнической общности. В численном отношении в России русские имели громадный перевес над чувашами. Конечно же, в средневолжской деревне и русские крестьяне подвергались влиянию чувашей. Этот сюжет в исторической литературе освещен в самом общем плане и еще ждет своего исследователя.

Насколько же были тесными этнокультурные связи между двумя народами? Чувашское население, находившееся длительное время в близком соприкосновении с русским миром, постепенно меняло свое этническое самосознание. Привожу небольшой отрывок из письма просветителя-демократа И. Я. Яковлева от 8 ноября 1912 г. министру народного просвещения России Л. А. Кассо: «... Я происхожу из удельных крестьян Симбирской губернии, чувашин по рождению, но воспитан в русской семье, прошел русскую школу, служил мерщиком в удельном ведомстве и лишь в возрасте 19 лет поступил, преодолев большие затруднения, в Симбирскую гимназию, а затем окончил курс по историко-филологическому факультету Казанского университета в 1875 году. Связанный своим рождением с беднейшей и наиболее невежественной частью инородческого населения Казанского края, продолжая числиться крестьянином Буинского уезда до сей поры, я не только все элементы своего духовного развития почерпнул из русского источника, но, более того, всем обязан в своем обучении русской школе, удельному ведомству и великодушной поддержке русских из среды, главным образом, местного дворянства. Поэтому на вопрос о моей национальности мне не совсем легко ответить. По крови, по привязанности к моим бедным и беспомощным сородичам, я принадлежу к чувашскому племени, но по духу, по воспитанию, по любви к моему великому отечеству, по всем моим духовным и житейским связям и по моей службе трем государям, я чувствую себя членом великой русской семьи, болел и болею ее горестями, радовался и радуюсь ее радостями»³⁹.

В семьях чувашей, где муж или жена были русскими, чувашский язык нередко выходил из употребления⁴⁰. Дети, рождавшиеся в национально смешанных семьях, при вступлении в брак очень часто вновь предпочтение отдавали русским⁴¹. Для части чувашей стал характерен национальный нигилизм, пренебрежительное отношение к своей культуре, народу, неверие в будущее этноса. «Теперешние грамотные чувашские парни предпочитают жениться на русских девушках, — отметил в своих этнографических записках Петр Васильев из д. Первое Чемерчеево Цивильского уезда в 1908 г., — говорят, что с чувашкой никуда невозможно выбраться»⁴². Из д. Большие Бикшихи в 1911 г. сообщалось: «Чуваши стыдятся своего происхождения»⁴³. Перечень подобных свидетельств может быть продолжен. Исходя из целого ряда других свидетельств, я нахожу чересчур категоричным утверждение В. Д. Димитриева, сделанное им в одной из своих статей относительно протекавших в регионе этнических процессов: «За все 366 лет пребывания чувашей в дореволюционной России не было фактов обрусения чувашей, если не считать обрусения в начале ХХ в. детей чувашского капиталиста Прокопия Ефремова»⁴⁴.

Имела место в средневолжской деревне и ассимиляция чувашами русских. Издавна в семьях чувашей, где не было сына, брали на воспитание мальчиков из чужих семей. Дети, оставшиеся без родителей, также разбирались крестьянами на воспитание. Случалось, что в семьи чувашей попадали и русские дети. Последние, по свидетельству И. Я. Яковлева, в указанных случаях обращались в чувашей⁴⁵. Конечно же, переход русских в состав чувашей был связан не только с жизненными невзгодами, но и естественным процессом этнокультурного общения народов. Бывало, выходившие замуж за чувашей русские женщины, долгое время проживая в их среде, постепенно перенимали их обычаи и традиции. Русские мужчины, женившиеся на чувашках, овладевали чувашским языком. В части национально-смешанных семей дети воспитывались по-чувашски⁴⁶. В объяснительной записке к этнографической карте Козьмодемьянского, Цивильского, Чебоксарского и Ядринского уездов Г. И. Комиссаров в 1912 г. подчеркнул, что в «чувашских селениях встречаются изредка и очувашившиеся русские»⁴⁷.

Вместе с тем я отнюдь не склонен преувеличивать степень этнокультурного сближения двух народов. Ассимиляция русскими чувашей была мизерной, а переход русских в состав чувашей в исследуемое время представлял весьма редкое явление. Основная масса чувашского населения не владела русским языком, хотя стремление овладеть им в среде этноса росло: это стали находить престижным. Вот типичная картина, которую наблюдал современник на базарах Ядринского уезда в начале ХХ столетия: «Торговец русский, хотя и знает по-чувашски, но чувашам охота показать, что и они могут говорить по-русски и коверкают русский язык»⁴⁸. Очень мало было в средневолжской деревне и усвоивших чувашский язык русских крестьян. Последние были представлены в основном жителями смешанных русско-чувашских населенных пунктов.

Межэтнические взаимоотношения в отдельных местностях Среднего Поволжья имели свои особенности, обусловленные рядом факторов:

национальным и конфессиональным составом населения, уровнем его грамотности, удаленностью от торгово-промышленных и административных центров и т. д. Применительно к данному сюжету особый интерес представляет написанное в 1896—1903 гг. обстоятельное этнографическое сочинение тонкого знатока чувашского мира Г. Т. Тимофеева «Тӑхӑр ял» (Девять деревень). Родина этнографа — чувашское с. Тюрлема Чебоксарского уезда. Рядом чувашские и татарские деревни и села, одноименная железнодорожная станция, в восьми верстах — Волга. Тюрлеминцы-мужчины почти всегда среди русских — в отходе, женщины довольно сносно говорят по-русски. Чувашское население сильно тяготеет ко всему русскому. В с. Альшеево Буинского уезда Симбирской губернии, где учительствовал Г. Т. Тимофеев, и в его окрестностях — чувашских деревнях Таковары, Раково, Кищак, Пимурзино, Бюрганы, Кошки-Теняково, Новые Мертли и Чувашский Сорокамыш — национальная ситуация несколько иная. И тут русских крестьян, кто постоянно живет и работает в среде чувашей, говорит по-чувашски, ест и пьет за одним столом с чувашами, принимают очень тепло, считают чуть ли не за соплеменников. Но здесь меньше тяги к русским, много приверженцев старой чувашской веры, живы языческие традиции, редко практикуется отход на заработки, женщины вовсе не понимают русский язык. Отношение чувашей к русским настороженное. Последние здесь кичливы и высокомерны. На базарах, волостных и приходских сходах и в церкви их насмешки над чувашами — обычное явление. Браки между чувашами и русскими редки, причем, как правило, они поздние. Вышедшие замуж за чувашей женщины в основном из бедных русских семей или же нищие⁴⁹.

Более тесным нашел Г. Т. Тимофеев в данной местности отношение между чувашами и татарами. «Близкое общение чувашей с татарами заметно во многом и сегодня, — читаю в очерке. — И взрослые и детвора свободно владеют татарским языком, по-татарски поют частушки, в нужное время приглашают врачевать»⁵⁰. Чувашская молодежь общалась со сверстниками-татарами на равных, дружелюбно, принимала участие в их игрищах. Легко находили общий язык татары и чуваши и при торговых сношениях. «К русскому, — отмечается в очерке, — каким бы хорошим ни был у него товар, если рядом торгует татарин, чувашки не обращаются; говорят, что не владеют русским языком»⁵¹. Альшеевцы находят татар более гостеприимными, чем русских. В урожайные годы они предпочитают нанимать жать хлеб жителей татарских деревень, чем русских»⁵².

В этнографических записках Степана Филимонова из д. Яргунькино Ядринского уезда констатируется обратное: «Чуваши ладят с татарами не так, как с русскими. Татарин и чувашин быстро начинают ссориться. Татарина уважающий себя человек в дом не пускает... У русских и чувашей одна вера, поэтому у них доверительные отношения»⁵³.

При знакомстве с подобным материалом вырисовывается следующая картина. В районах, где чуваши проживали компактно, за исключением местностей, прилегающих к железной дороге и крупным рекам, их контакты с русскими сравнительно редки. «Обрусение» осуществляется здесь через посещающих чувашские деревни русских ремесленников, уходивших на заработки местных отходников и т. д. Более часты контакты между чувашами и русскими в районах, где они соседствуют. Здесь имеют место совместный труд, смешанные браки и т. п. И, наконец, в русско-чувашских селах и деревнях межэтнические связи еще более тесные.

Было бы неверно представлять межэтнические отношения в средневолжской деревне на рубеже ХІХ—ХХ столетий только как процесс постоянного сближения. Они (отношения) включали и тенденцию отчуждения. Между крестьянами разных национальностей возникали напряженность и трения. Чаще они случались в населенных пунктах со смешанным составом и в местностях, где села и деревни двух народов размещались по соседству. Данные, имеющиеся в распоряжении автора, позволяют делать именно такое заключение. Любопытны в этом плане этнографические записки Петра Иванова, составленные 18 сентября 1910 г.: «Переселились на новую землю (в Томскую губернию. — Г. Н.) чуваши: из с. Бушанча Свияжского уезда — три двора, жившие в смесь с русскими и полуобрусевшие. Причины: главная — малоземелье и потом вынудительное отношение к переселению их со стороны русских, также и отношение татар в окружности и господство их в данной местности над чувашами»⁵⁴.

В историко-этнографической литературе чувашско-русские взаимоотношения в регионе характеризуются обычно как ровные и исключительно мирные. Между тем подобную идиллию трудно даже представить. Средневолжская деревня в эпоху капитализма не жила спокойной, размеренной жизнью. Как известно, в ходе реализации реформ 60-х годов ХІХ в. крестьянское население понесло значительные земельные потери. В последующие годы положение хлебопашцев еще более ухудшилось. Растущее земельное утеснение вызывало такие явления, как учащение земельных переделов, нарастание противоборства между различными слоями крестьянства и напряженности в отношениях жителей разных деревень и т. п. Положение усугублялось тем, что здесь земельные отношения были чрезвычайно запутанными, широкое распространение получили однопланные дачи. Последние являлись источником постоянных раздоров и бесконечных судебных разбирательств между хлебопашцами различных деревень. Порой споры между конфликтующими сторонами выливались в кровавые побоища. Не меньшим был накал страстей в общинах и при переделах земли. В местностях, где чуваши и русские проживали в соседстве, а также в населенных пунктах со смешанным этническим составом подобные конфликты, естественно, приобретали национальную окраску. И. Я. Яковлеву, в течение ряда лет проработавшему инспектором чувашских школ Казанского учебного округа и по долгу службы изъездившему все Поволжье, не раз приходилось наблюдать обострение отношений между крестьянами разных национальностей из-за земли. «На почве земельных переделов, — констатировал он в своих воспоминаниях, — возникали новые недоразумения, столкновения, раздоры между русскими и чувашами, чувашами и татарами и т. д. в Симбирской, Самарской, Казанской губерниях»⁵⁵.

Разумеется, в реальной действительности конца ХIХ — начала ХХ в. земельные отношения были не единственной сферой, где случались межэтнические столкновения. Напряженность между чувашскими и русскими крестьянами возникала и на почве религиозных и хозяйственно-трудовых различий, при отстаивании сторонами экономических интересов и прочих причин. Г. И. Комиссаров в своем этнографическом очерке, вышедшем в свет в 1911 г., сообщал: «Помнится также один случай, имевший место на Выльской пристани (при р. Суре), в Ядринском же уезде, когда чувашская молодежь соседней деревни разогнала явившихся было на поденную работу русских»⁵⁶.

Здесь правомерен вопрос: почему межэтнические трения в средневолжской деревне в исследуемое время не перерастали в открытое противоборство? Основная причина здесь видится в следующем. К рубежу ХІХ—ХХ столетий чувашские и русские крестьяне имели богатый опыт мирного сожития и общения. Длительное проживание на одной территории и в одном государстве, сопричастность к его истории, принадлежность к одному и тому же сословию со всеми вытекающими отсюда последствиями, совместные выступления против угнетателей, близкое соседство не могли не способствовать выработке у них сознания общности социальных интересов. Хотя чуваши усвоили православие далеко не в той мере, как этого хотелось миссионерам, основная их часть стала все же приверженцами христианства. Единство веры сближало этнические общности. В пореформенное время развернулось демократическое движение за национальный подъем чувашского народа, за его равноправие и сближение с русским и другими народами России. Этот фактор также следует принять во внимание. И. Я. Яковлев, возглавивший это движение, как известно, считал, что чувашам «не суждено играть в истории самостоятельной роли», что они рано или поздно «должны слиться с русскими», сделаться не только внешне русскими — по языку и одежде, но и по духу — «по-русски думать и чувствовать»⁵⁷.

Отсутствием открытого противоборства между этническими общностями средневолжская деревня в немалой мере, на мой взгляд, обязана и характеру чувашей. Они в основной своей массе отличались миролюбием, уступчивостью и терпением, покорностью и нерешительностью. Думается, здесь будут уместными наблюдения Стефана Ефремова, касающиеся этноконфессиональной ситуации в с. Можарки и д. Старое Бахтиярово и Подлесная Цивильского уезда. Прежде небольшая справка об упомянутых населенных пунктах. В с. Можарки проживали русские крестьяне. Их численность достигала 2857 человек. В конфессиональном отношении 2211 человек являлись раскольниками, 646 — христианами. В д. Подлесная и Старое Бахтиярово проживали чувашские крестьяне. Их численность не превышала 1707 человек. Из указанного числа 1693 человека считали себя христианами, 7 — раскольниками, 7 — приверженцами старой чувашской веры. Приходская церковь, где служил псаломщиком Ефремов, находилась в с. Можарки. Тут же размещалась молельня старообрядцев.

Согласно свидетельству Ефремова, посещающие церковь чувашские крестьяне подвергались оскорблениям и унижениям со стороны русских — как раскольников, так и православных. Женщин и детей мальчишки с. Можарки встречали градом камней и комьев земли. Имел место жуткий случай — обстрел «камнями и лошадиным калом» похоронной процессии. Зимой 1907 г. здесь были избиты приехавшие в церковь жена и сын крестьянина Василия Сергеева из д. Подлесная. Про подобные случаи псаломщик писал, что их «было и бывает много»⁵⁸. 20 сентября 1909 г. семья «крестьянина из чуваш Данила Николаева» — жена и двое маленьких детей — возвращались с церковной службы в д. Подлесная. На одной из улиц с. Можарки везшая подводу лошадь была напугана мальчиками, в результате чего женщина и ее дети попали под телегу. При этом мальчик двух лет и семи месяцев получил смертельную травму. «Дознания об этом деле не было никакого и до сего времени, — сообщал Ефремов. — Мать убитого мальчика не узнала ни одного из тех, которые напугали лошадь, потому муж ее, как заметно, не желает допытываться виновных»⁵⁹. Впрочем, и по предыдущим случаям хулиганских выходок никаких следственных действий не было произведено: в суд чувашские крестьяне не обращались.

Чувашско-русские взаимоотношения в средневолжской деревне в конце ХІХ — начале ХХ вв., как явствует из проведенного анализа, не были исключительно ровными и беспроблемными, а представляли собой довольно сложное и далеко неоднозначное явление. Одновременно имели место и тенденция сближения, и тенденция отчуждения. При этом роль первой составляющей была определяющей.

Затронутый сюжет относится к разряду щепетильных и требует особого, очень корректного, тонкого подхода. Он предполагает освещение взаимоотношений между представителями двух этносов как внутри сословий (чувашские купцы — русские купцы; чувашское духовенство — русское духовенство и т. д.), так и между сословиями (чувашские крестьяне — русские дворяне; чувашские купцы — русские крестьяне и т. д.).

Эта многогранная тема, вне всякого сомнения, заслуживает монографического изучения. Думается, появление подобного исследования способствовало бы преодолению довольно широко распространенного в обществе мнения о беспроблемности национальных отношений в крае в прошлом. Национальный вопрос исчезает лишь с исчезновением нации.

Литература и источники