Татары

Российская академия наук

Татары. — М.: Наука, 2001. — 583 с., ил.

В монографии представлены материалы по этнополитической истории, демографии, антропологии и диалектологии, о быте, хозяйстве и духовной культуре татарского народа, второго по численности в Российской Федерации. Хронология охвата — с древнейших времен до конца XX в.; народ — собственно татары Поволжья и Урала, включая группы, расселенные за пределами основных районов их проживания — в Западной Сибири Астраханской области и т. д., а также другие тюркоязычные группы Российской Федерации, известные сегодня под этнонимом «татары».

Для историков, этнографов и широкого круга читателей.

ISBN 5-02-008724-6

Ссылки

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Коллективная монография «Татары» — очередной том серии «Народы и культуры», издаваемой Институтом этнологии и антропологии РАН в рамках долговременного исследовательского проекта совместно с научными центрами Российской Федерации и других государств бывшего СССР. Ранее были изданы тома «Русские», «Белорусы», «Украинцы», «Народы Поволжья и Приуралья: коми-зыряне, коми-пермяки, марийцы, мордва, удмурты». Готовятся к изданию «Народы Дагестана», «Прибалтийско-финские народы: саамы, карелы, вепсы, ижора, водь, российские финны» и др.

Опыт работы по проекту показал, что его замысел весьма плодотворен для развития фундаментального знания и международной координации научных исследований в области этнологии. Об успехе серии свидетельствуют отзывы специалистов и большой читательский спрос, а также поддержка со стороны Президиума Российской академии наук, Российского гуманитарного научного фонда и издательства «Наука».

Жанр энциклопедического этнографо-исторического исследования со времени последнего подобного издания — «Народы мира» (1950-1960-е годы) — далеко не исчерпал себя. Такие исследования дают представление о результатах научных работ за несколько десятилетий, вводят в оборот большие массивы новых данных, обработанных с помощью современных методик и интерпретированных с точки зрения новейших методологических концепций.

Оправдала себя изначально избранная установка на то, что тексты томов должны готовиться в основном региональными или национальными научными коллективами с привлечением, в случае необходимости, ученых из других научных центров при общей координации со стороны Института этнологии и антропологии РАН. Это позволяет максимально полно использовать источниковые материалы и научные разработки, находящиеся в распоряжении этих центров, продемонстрировать профессиональный уровень последних перед широким научным сообществом.

Наличие централизованной организации и методологической координации проекта, осуществляемых ИЭА РАН, оказалось не только необходимым для его реализации, но и весьма полезным для корректировки направлений и концептуальных разработок региональных и национальных этнологических школ. В последние годы этнологические исследования в регионах Российской Федерации развивались достаточно интенсивно, но при этом стремление к самостоятельности и самобытности подчас приводило к отходу от должных академических стандартов и к отрыву от современных тенденций развития отечественной и зарубежной науки. ИЭА РАН отказался от прежнего статуса «головного института» и роли цензора в отношениях с другими этнологическими учреждениями страны. В то же время мы наблюдаем рост его авторитета в укреплении, а во многих случаях и в восстановлении научных связей, кооперации ученых России, стран ближнего зарубежья. Об этом свидетельствует, например, тот факт, что, помимо ученых Белоруссии и Украины, к проекту «Народы и культуры» подключились грузинские, армянские и туркменские коллеги. Более реально, чем несколько лет назад, выглядит перспектива участия научных коллективов из других постсоветских государств.

Один из приоритетов проекта включает в себя расширение гуманитарной, просветительской деятельности этнологов и состоит в том, что изданные тома серии убедительно опровергают распространившиеся в последние годы упрощенные и политизированные представления о якобы изначальной «этнической чистоте» того или иного народа, «золотом веке» в его исторической эволюции, будто бы насильственно прерванном русским царизмом или советской властью. Беспристрастное исследование истории народов страны показывает, что их культурное развитие никогда не прерывалось и никогда не протекало в изоляции. Формирование и развитие культур происходили в их тесном взаимодействии. Между этническими культурами издавна контактирующих российских народов, при всей их самобытности, присутствует больше сходств, чем различий. Эта общность многих культурных норм и ценностей обусловлена длительным процессом исторического развития в пределах единого государства, влиянием мировых религиозных систем, миграциями и другими факторами.

Том «Татары» в полной мере отражает отмеченные выше тенденции. Работа, с одной стороны, наглядно демонстрирует возросший уровень этнологии, истории, археологии, языкознания, фольклористики и других гуманитарных дисциплин в Республике Татарстан, стремление татарстанских ученых к утверждению собственной школы изучения тюркских народов. С другой стороны, на примере этой монографии можно судить о тех проблемах, которые могут возникнуть при попытках привнести идеи этнического романтизма и радикального пересмотра отношения к прошлому из области политики в фундаментальную науку. Подлинно профессиональная обществоведческая наука не делается по принципу служения той или иной этнической идее, хотя каждый этнограф выполняет свою миссию на основе глубокого уважения традиций изучаемого народа, а также подвержен определенным идеологическим воздействиям и политическим симпатиям. Из работы над данным томом стало особенно ясно, что бесперспективно писать эксклюзивные этнические («национальные») истории для каждого народа, поскольку невозможно разделить сами исторические версии, а тем более — территории и культурных героев. Бессмысленно заниматься восстановлением «исторической справедливости», так как историю нельзя оценить и тем более исследовать с узкосубъективных и ангажированных в пользу современной «нормы» позиций. Подобный подход ведет к недоверию между людьми и дискредитирует саму науку.

Любая история есть не более чем факт прошлого, и это прошлое может учить, но не должно поучать и сеять плоды раздора. Необходимо уважать историческую память и исторические символы, но недопустимо использовать их — по невежеству или сознательно — во вред живущим ныне людям. Куликовская битва явилась одним из самых ярких и драматических эпизодов истории Руси. Но надо ли из года в год организовывать в связи с этим событием праздничные представления? Оборона Казани от войск Ивана IV не менее значимое и трагическое событие с точки зрения многих современных татар. Но надо ли устраивать по этому поводу публичные демонстрации, которые в последние годы нередко выливались в акции антироссийской направленности? Более актуально и продуктивно сосредоточиться на том, как потомки, казалось бы, непримиримых врагов (о чем гласит давняя фольклорно-историческая версия) сумели создать единое государство и единое общество, которые выстояли под гораздо более сильными ударами истории, нежели войны феодальной эпохи. Важно увидеть и понять, как эти потомки в массе своей живут мирно и не хотят ссориться, несмотря на безответственные лозунги и политические манипуляции лидеров тех или иных националистических движений.

В начале 1990-х годов, особенно после распада СССР, в отношениях федеральных властей России с органами власти Республики Татарстан возник серьезный кризис, который мог привести к открытому конфликту, в том числе и на этнической основе. Благодаря двусторонним переговорам (автор этих строк и один из авторов тома, Р. С. Хакимов, были в 1992 г. их участниками) и ответственной позиции руководства Татарстана во главе с М. Ш. Шаймиевым, был достигнут определенный компромисс через подписание между сторонами договора в феврале 1994 г. и через достижение ряда частных соглашений.

В последние годы в Татарстане происходили значительные и в целом позитивные процессы в сфере социального обустройства жизни населения и культурного развития. Политический татарский национализм в его радикальных формах отошел на второй план, но он сохраняет свои доминирующие позиции в идеологии и в общественной практике республики. Это прежде всего проявляется в преференциях для татар в сфере доступа к власти и ресурсам. В то же самое время доставляет удовольствие процитировать давнего оппонента и партнера по российско-татарстанским переговорам И. Р. Тагирова: «Многовековая история отношений русского и татарского народов настолько сложна и противоречива, что до сих пор сложно прийти к единому мнению в ее оценке. Этому мешают многие устоявшиеся заблуждения, приобретшие со временем видимость непререкаемых истин. Сегодня для всех нас — и русских, и татар, и других народов Российской Федерации — очень важно, чтобы восторжествовала историческая правда, которая заключается в том, что государство российское создавалось главным образом двумя этносами — русскими и татарами» (НГ. 2001. 27 февр. С. 9).

В последние годы татарстанские ученые опубликовали немало солидных трудов по истории и этнографии татар. Однако данная работа наверняка займет среди них особое место. Она представляет собой комплексное историко-этнографическое исследование, которое включает анализ социально-культурных и политических перемен последнего десятилетия. Работа отличается широтой привлеченных источников, стремлением авторов

скорректировать господствовавшие в отечественной историографии представления. Сильной стороной монографии является то, что в нее включены обстоятельные разделы, касающиеся сложных этносоциальных и этнополитических процессов в Татарстане в период 1980-1990-х годов. Иллюстративный материал и солидный научно-справочный аппарат делают работу привлекательной как для широкого круга читателей, так и для специалистов.

В процессе совместной работы над томом были отвергнуты некоторые наиболее сомнительные идеи и оценки, связанные с этногенезом татар, их политической историей, современными национальными движениями. Жанр данной серии предполагает ее использование в течение десятилетий в качестве академического энциклопедического издания. В таком издании авторам приходится ограничивать полет исследовательской фантазии, если теоретические новации и идеологические оценки выглядят недостаточно аргументированными.

Специалисты, вероятно, обратят внимание на существенные особенности книги, которые в равной мере можно толковать и как ее недостатки, и как достоинства. Работа выполнена скорее в жанре очерков, чем коллективной монографии. В значительной степени это объясняется естественным отсутствием среди авторов единых взглядов на рассматриваемые проблемы. Можно отметить чрезмерное внимание авторов соответствующих разделов к сугубо историческим сюжетам, особенно к предыстории и собственно политической истории тюркских и татарских государств, что не вполне соответствует этнолого-исторической направленности серии (по сути, именно таковой должна быть логическая взаимосвязь этнологии и истории в рамках серии). Впрочем, изданные ранее тома серии также отличались указанными чертами, что отражает не только ограничения дисциплинарного поля этнологии, но и специфику отечественной научной традиции рассматривать этнологию (этнографию) прежде всего в рамках исторической науки.

В данном коллективном труде содержится явное предпочтение в пользу материалов по поволжско-приуральским группам татар. Это связано главным образом с лучшей степенью их изученности. Однако следует заметить, что в серии предусмотрено издание томов, в которых будут специальные разделы по крымским татарам и по группам сибирских татар, подготовленные другими авторами и научными коллективами.

Один из спорных моментов — классификация татарских этнических общностей, представленная Д. М. Исхаковым в главе «Татарская этническая общность». Иерархия этих общностей, соотношение категорий «этнос», «этнотерриториальная общность», «субэтнос», «этнографическая группа» построены на сугубо примордиалистском видении феномена этничности, что не отражает более сложную динамику и подвижность этнических идентичностей, а также саму культурную сложность как норму истории. Употребление же понятия «нация» представляет собой соединение традиционного для отечественной этнографии подхода (нация — как тип этнической общности) и этатистского понимания нации как многоэтнического гражданского сообщества. Применительно к современным российским реалиям для авторов остается неясным, существует ли в России гражданская российская нация, а в Татарстане татарстанская нация, о существовании которой иногда говорят в республике, и как эти нации соотносятся с татарской этнонацией. Но это тот случай, когда научные редакторы тома не сочли нужным навязывать собственные подходы.

Можно приветствовать стремление многих авторов тома уйти от явно идеологизированных оценок советской историографии политической истории Золотой Орды и Казанского ханства и их взаимоотношений с Русью, положения татарских областей в составе России. Вместе с тем трудно согласиться, что ревизия этих оценок сопровождается в ряде случаях по сути заменой оценочных полюсов. Такой подход крайне уязвим и недолговечен. Несмотря на наличие подобных спорных моментов, редакторы серии и тома вполне осознанно взяли на себя ответственность за его публикацию, поскольку научная и общественно-политическая ценность книги намного перевешивает ее дискуссионные моменты, тем более что дискуссионность — непременное условие существования науки. Том «Татары», как и все прочие тома серии, является фундаментальным научным исследованием, а не каноническим учебником. Цель серии — отразить состояние отечественной этнологии при всех ее достижениях и недостатках, а не сформулировать некие «правильные» установки на историю народов страны.

Редакторы серии «Народы и культуры» выражают особую благодарность за работу над книгой директору Института истории АНТ Р. С. Хакимову, ответственному редактору тома от ИИ АНТ Р. К. Уразмановой, рецензентам Ш. Ф. Мухамедьярову и В. В. Трепавлову, ответственному секретарю серии «Народы и культуры» Л. И. Миссоновой, эксперту по научно-справочному аппарату О. Л. Миловой, а также заведующей редакцией истории издательства «Наука» Н. Л. Петровой, ведущему редактору Л. М. Кузнецовой.

В. А. Тишков

 

При выделении этнографических групп в составе крещеных татар (кряшен) необходимо учитывать субконфессиональный характер рассматриваемой общности. Эта особенность данной общности приводит к тому, что крещенотатарская подобласть, соответствующая кряшенам, не имеет сплошной территории, образуя анклавы в пределах казанско-татарской и смешанной подобластей. В такой ситуации неизбежна определенная связь этнокультурных таксонов кряшен и татар-мусульман. Во-первых, крещеные татары до христианизации являлись в основном частью татарского населения, образующего указанные подобласти. Даже если из-за особенностей этнической истории будущие кряшены не входили в общие с соседними татарами-мусульманами этнокультурные структуры, в силу длительного проживания в их окружении они позже подверглись влиянию более многочисленных мусульманских групп. К тому же к началу XX в. около половины кряшен отпало обратно в мусульманство, усилив близость татарско-мусульманских и татарско-христианских групп. Во-вторых, вполне определенно можно говорить о наличии в культуре кряшен двух довольно четко локализованных этнокультурных традиций, одна из которых больше связана с субэтносом казанских татар, а другая — с мишарями. Хотя в последнем случае этнокультурные признаки, характерные для мишарского субэтноса, довольно стерты, что объясняется локализацией таких групп кряшен в смешанной подобласти.

Всего в составе субконфессиональной общности крещеных татар четко можно выделить пять этнографических групп: казанско-татарская, елабужская. нагайбакская, молькеевская и чистопольская С казанскими татарами большую близость имеют первые три, а с мишарями — последние две группы. Молькеевские кряшены и нагайбаки выделяются достаточно отчетливо по этнокультурным параметрам, им соответствуют самостоятельные культупные ареалы (районы). Нагайбаки имеют и специфическое групповое самосознание, сохраняющееся до сих пор. Это объясняется этносословным характером данной группы до 1917 г. — принадлежностью к Оренбургскому казачьему войску. Дифференциация остальных групп кряшен требует анализа этнокультурных данных. В этом случае возникают трудности, так как прочие группы кряшен не характеризуются четко очерчёнными культурными ареалами, оставаясь скорее определенными «сгустками» не вполне совпадающих между собой элементов культуры. Тем не менее, более древней (первичной) следует считать казанско-татарскую группу кряшен, имеющую самую сложную внутреннюю структуру из четырех подгрупп, одна из которых является переходной по отношению к елабужской группе. Аналогичные связи могут быть между молькеевскими кряшенами и чистопольской группой. Однако у первых имеется значи-

21

тельный чувашский компонент, и эти две группы сближаются, надо думать, за счет общего мишарского составного. Несмотря на то, что молькеевская группа в силу особенностей этнической истории близка к первичным (генетическим) образованиям, из-за поздней христианизации (первая половина XVIII в.) она не может быть к ним отнесена. Вообще из-за относительно недавнего процесса христианизации татар (были две волны крещения — в XVI—XVII вв. и в первой половине XVIII в.) субконфессиональная общность кряшен является новообразованием, следовательно, и ее структурные подразделения надо рассматривать как поздние (вторичные) формирования. Приведем и некоторые данные демографического характера. В целом доля крещеных татар в 1920-е годы, когда их учли в последний раз в графе «кряшен», в составе волго-уральских татар составляла 4,8 % (около 120 тыс.). В их числе особо были выделены нагайбаки, которых по переписи 1926 г. насчитывалось 11,2 тыс. Численность молькеевских кряшен по той же переписи была около 7,4 тыс. Подсчитывать численность других групп довольно сложно из-за определенной нечеткости их этнокультурных параметров. Во всяком случае, основную по демографическим параметрам группу составляет казанско-татарская группа крещеных татар.

С. 21—22.

В середине III в. гунны стали реальной силой, а в 375 г. они вышли к границам Римской империи, сокрушив аланов и готов, частично покорив их, частично выдавив в пределы империи. Это послужило толчком к Великому переселению народов, разрушившему античный мир, на развалинах которого возникли различные варварские королевства. Держава европейских гуинов, возникшая в Паннонии, включала, видимо, европейские степи вплоть до Волги. Конгломерат разноязычных народов был непрочен. Вскоре после гибели их вождя Аттилы (452) держава распалась, а восставшие народы нанести поражение гуннам в битве при Недао (454), заставив гуннское племя акацир отступить в Поволжье (Иордан. С. 37, 262—263), где их поглотила новая сила — болгары. Возможно, именно в это время или несколько ранее одна из групп огуро-тюркских племен, разбитая в степи, отступила в леса Окско-Свияжского междуречья, дав начало формированию современных чувашей.

Первоначально булгарские племена, бывшие частью племенного союза теле и входившие в союз огурских племен, обитавшие, очевидно, в лесостепной и степной зонах Казахстана и Западной Сибири, испытали влияние социальных изменений.

45

связанных с движением гуннов. Первое упоминание об этих народах в Восточной Европе содержит хронография Приска Панийского, который отмечал, что около 463 г. откуда-то из глубин Азии в Причерноморье вторглись некие неизвестные дотоле племена — огуры (уроги), сарагуры и оногуры (Кляшторный, Савинов, 1994. С. 63; Ермолова. 2000. С. 133-137). Их вторжение было вызвано натиском савир в середине V в., которые были сдвинуты в результате движения в Европу авар (вероятно, жуаньжуани китайских источников) (Материалы.., 1984. С 278,404; Савинов, 1984. С. 26—28, 50), потерпевших поражение от тюрков.

Огурский союз, в котором усилились болгары, после распада державы гуннов во главе с Аттилой стал главенствовать в Северном Причерноморье. Начало этого периода письменные источники фиксируют 480 г., когда византийский император Зенои обратился к болгарам за помощью против остготов. Это было важным свидетельством геополитической значимости болгарских племен (кутригуров и утигуров) для Византии, которая привлекала их для борьбы с балканскими соседями, так как в конце V — начале VI в. они представляли собой главенствующую силу в причерноморских степях (Гадло, 1979. С. 58—59, 78—88; Golden, 1980. Р. 30—34). Во второй половине VI в., подорвав силы в войнах с Византией и в междоусобицах, кутригуры и утигуры были завоеваны аварами, создавшими свой каганат в По- дунавье.

Племя савир (сувар) появилось на Северном Кавказе в начале VI в. (Гадло. 1979. С. 88—92). Около 515 г. за влияние на это объединение в своих политических целях уже соперничали Византия и Сасаниды Есть данные о том, что савиры имели этнические контакты с огурскими племенами (Golden, 1980. Р. 34—36). Среди тюркских племен Предкавказья в арабских источниках упоминаются баланджары/баранджары (Гадло, 1979. С. 120—126; Golden, 1980. С. 38). С приходом авар в 558 г. объединению савир был нанесен мощный удар. Они утратили главенство в степи, позднее войдя в состав Хазарского каганата. Господство авар оказалось недолгим, и в 568 г. они отступили в Паннонию под натиском тюрков, завоевавших степи Северного Кавказа (Гумилев, 1967. С. 36—39; Эрдели, 1982. С. 50—58; 1986. С. 317—33).

С. 45—46.

Великая Болгария. Хазарский каганат. К середине VII в. в Западной Евразии власть тюркских каганов ослабла и в причерноморских степях возникло государство Великая Болгария во главе с Кубратом.

Болгары, жившие в степях Кубани и Причерноморья, объединенные около 603 г., очевидно, племенем унногундур, во главе с кланом Дуло, сформировали своё этнополитическое объединение. Некоторое время оно находилось в зависимости от Аварского каганата, но в 635 г. правитель болгар Органа и его племянник Кубрат (перевод его имени с тюркского трактуют как «ты должен собрать народ», см. Чичуров. С. 113), выросший при дворе византийского императора и, видимо, там крещенный (около 619 г.), сбросив власть Аварского каганата, создали в степях Восточного Причерноморья союз племен, вошедший в историю под названием «Великая Болгария» (Мерперт. С. 15—18; Гадло, 1979. С. 108—111; Golden, 1980. Р. 44—45). Это государственное объединение выступало как союзник Византии, а Кубрат даже принял от императора Ираклия титул патрикия. После смерти Кубрата (640—660-е годы) его держава распалась (Чичуров. С. 60—62, 161). Хотя Великая Болгария существовала исторически недолго, однако в этот период сформировалось особое этнополитическое самосознание, так как после распада и переселения различные группы болгар и на новой родине сохраняли свой этноним и характерные элементы духовной культуры, в том числе, видимо, династийную историю («Именник болгарских ханов»).

Факт расселения болгар достаточно хорошо зафиксирован письменными источниками, а также подтверждается сходством археологических материалов, обнаруженных в Нижнем Подунавье, Паннонии, Среднем Поволжье. Подонье и на Северном Кавказе. Пять сыновей Кубрата во главе своих племен оказались на разных территориях: «Расстались друг с другом, и каждый из них отделился с собственной частью народа» (Чичуров. С 162). Двое из них. Баян (Батбаян) и Котраг, оставшиеся в причерноморских степях («чёрные болгары» византийских и русских источников), подпали под власть Хазарского каганата. Около 679 г. Аспарух со своей ордой ушел за Дунай, основав Первое Болгарское царство (Литаврин. С. 132—154). В Дунайской Болгарии долгое время сохранялся дуализм в организации власти и языке, но вскоре после принятия христианства (864) и подавления мятежей болгарской зна-

51

ти болгары были ассимилированы славянами. Ещё двое сыновей Кубрата, вероятно, ушли в Паннонию, к аварам. Одна из групп болгар, руководимая, возможно, одним из сыновей Кубрата, Кувером, играла важную роль в политике Аварского каганата. В период образования Дунайской Болгарии Кувер поднял мятеж и перешёл на сторону Византии, впоследствии эта группа, видимо, вошла в состав балканских болгар (Литаврин. С. 130) Другая группа болгар во главе с Альцеко/Алзеко (возможно, более ранних переселенцев), вмешалась в Аварии в борьбу за престолонаследие и была вынуждена просить убежища у франкского короля Дагоберта (629—639) в Баварии, а потом бежать в Италию (близ Равенны), где вплоть до конца VIII в. часть болгар сохраняли свой язык (Мерперт. С. 11; Golden, 1980. Р. 45).

Начальный период образования Хазарского каганата известен недостаточно. Во всяком случае, в 60—80-е годы VI в. хазары уже регулярно упоминаются в источниках среди племён Северного Кавказа. Судя по различным источникам (в том чис-

52

ле и хазарским), хазары, разгромив болгар, к 80-м годам VII в. стали господствовать на Северном Кавказе (Чичуров. С. 61; Golden, 1980. Р. 49—67). Вероятно, хазары стояли во главе реорганизованного союза савиров (Новосельцев. С. 89 и сл.). Правящий род хазар был, очевидно, связан с тюркским кланом Ашина (Новосельцев. С. 134). Но в VI в. византийские источники обычно предпочитали локализовывать их во «внутренней Скифии», имея в виду землю алан — Барсилию (во время правления императора Маврикия, 582—602 гг.). Хазарский каганат, являвшийся одним из

53

крупнейших раннесредневековых политических объединений Восточной Европы, просуществовал до X в. Его территория включала на севере Среднее Поволжье, на западе доходила до Киева, на юге граничила с византийскими владениями в Крыму, с государством Сасанидов — в районе Дербента, доходила на востоке до Приаралья, где западные огу- зы признавали его власть. Аланские и болгарские группы, часть которых вела уже оседлый образ жизни, играли важную роль в этом государстве (Плетнева, 1967). Такие города Хазарского каганата, как Баланджар, Варачан/Вараджан, Самандар, Итиль/Атиль. Саркел (Шаркил) известны не только по письменным источникам, но и по археологическим материалам (Артамонов, 1962; Плетнева, 1986; Новосельцев. С. 122—134).

О языке хазар есть довольно разные точки зрения. По одиой из них, хазарский язык был родственным с болгарским и относился к огурскому типу (Golden, 1980. Р. 26, 112 и сл.). Это, в определенной мере, подкрепляется легендой, приведенной в труде Михаила Сирийца, согласно которой, во внутренней Скифии обитали три брата. Один из них, Бургариос (т. е. Булгар), переселился в Мезию (территория современной Болгарии), другой, Хазариг, родоначальник хазар, остался в Прикаспии. Текст легенды показывает, что хазары и булгары в глазах современников составляли этнополитическое единство (Новосельцев. С. 80). Их близость, возможно, объясняется наличием общего субстрата иранского (аланского) происхождения, который, в частности, скрывается под именем барсил (барсула), так как «Барсилия» — традиционное античное обозначение сармато-аланских племен, смешавшихся с одной из тюркских центральноазиатских групп (парсил) (Гадло, 1983). После тюркизации в Восточном Предкавказье они слились с хазарами, а в Западном — с булгарами. Недаром у Ибн Русте и Гардизи племя берсула упоминается в составе булгарских племен (Хвольсон. С. 22; Заходер. С. 28; Golden, 1980. Р. 143—147).

После крушения Хазарского каганата, последовавшего за походами русов и печенегов (965, 968—969), остатки хазарского населения в Нижнем Поволжье, Западном Предкавказье и Крыму сохранялись еще вплоть до XII в. (Плетнева, 1986. С. 62—73; Новосельцев. С. 219—248). Видимо, часть их осталась в районе Волги, где они вместе с булгарами и суварами были основным населением г. Саксин. Необходимо особо отметить, что после походов русов и печенегов правитель Хазарского каганата принял ислам (до этого, в 737 г., после поражения от арабских войск, один из каганов уже ненадолго принимал ислам). Это явно усилило влияние ислама на хазарское население, до того частично исповедовавшее иудаизм. Одновременно среди хазар расширилось влияние хорезмийцев. Примерно в 50—60-е годы XI в. Хазарское

54

государство окончательно было ликвидировано, в результате в Нижнем Поволжье закрепилась Волжская Булгария В XII в. жившие в Саксине булгары и сувары имели даже своего «эмира» (Новосельцев. С. 231).

Волжская Болгария. Болгарские (булгарские) племена, возможно возглавлявшиеся котрагами, обитавшими по правобережью среднего Дона, переселившись в Поволжье в конце VII в., оказались в окружении этнически близкого тюркского населения, которое пришло сюда несколько ранее (Генинг, 1989. С. 13; Казаков, 1999). По данным арабских авторов, кроме булгар, среди них отмечаются группы барсил (берсула), эсегел, савир (сувар), баранджар, т. е. население Волжской Булгарии, кроме бутгар, включало алано-хазарский (баранджары), тюрко-огурский (савиры/сувары), центральноазиатский (эсегели/чигили) компоненты (Golden, 1980. С. 86—89). Археологическими свидетельствами переселения булгар в Волго-Камье являются Бураковское погребение, погребения Шиловского, Брусянского и Новинковского могильников, имеющие аналоги в памятниках Северного Причерноморья (Малая Перещепина) и Болгарии (Мадара) (Багаутдинов и др. С. 150—164). Первоначально булгары заняли территорию вдоль Волги — от Самарской Луки до устья Камы, вытеснив балто-славянские племена (именьковская культура). Несколько восточнее — в Восточном Закамье и Западном Приуралье — распространяются угорские племена (носители кушнаренковско-караякуповской культуры) (Генинг, Халиков. С. 129 и сл.; Халиков А. Х., 1989. С. 71—87). В степном Заволжье и на Южном Урале исследователи локализуют легендарную прародину венгров — «Magna Hungaria» (Халикова, 1975; 1976; Седов, 1987). Постепенно местные племена начинают консолидироваться вокруг булгар (Казаков, 1992. С. 255—272, 298—330).

В процесса складывания государства наиболее сильной оказалась этнополитическая общность (союз племен) булгар (возможно, «серебряные булгары» русских источников) во главе с Алмышем (Алмушем) (Ковалевский. С. 131—139), создавших в 910—970-е годы два владения (эмирата) — Болгарский и Суварский (видимо, во главе с племенем сувар). Разгром Хазарского каганата привел к усилению булгар, около 980 г. объединившихся в единое Булгарское государство. С X в. в состав населения Булгарии постоянно включались отдельные группы огузо-печенежских и кыпчакских племен, а также соседних народов (буртасы, маджары/мадьяры), которые активно ассимилировались булгарами. О достаточно тесных контактах булгар с огузами свидетельствуют и родственные связи между главным военачальником огузов Этреком и правителем булгар Алмышем (последний был зятем Этрека).

Русские летописи фиксируют еще ряд названий: «серебряные булгары» собекуляе, челмата, темтюзи, в целом считавшихся булгарами. Хотя, скорее всего, эти группы были территориальными образованиями (очевидно жители определенной округи с городским центром), хотя нельзя исключать, что такие названия восходят еще к родоплеменным этнонимам.

Волжская Булгария занимала территорию от Окско-Свияжского междуречья иа западе до Южного Урала на востоке, от Посурья и Самарской Луки на юге до Предкамья на севере. Здесь археологически известны городища (около 200), среди которых, судя по данным письменных источников, выделяются остатки крупных городов (Болгарское, Билярское, Суварское, Богдашкинское, Алексеевское, Валынское — «Муромский городок», Юловское и др.) и небольшие городища (замки), а также селища (более 800). Столицей государства был г. Биляр («Великий город» русских летописей), который отличался своими размерами (8 кв. км) и численностью населения (до 50 тыс.).

Были исследованы булгарские могильники (Новинковский, Большетарханский, Танкеевский. Большетиганский и др.) конца VII — второй половины X в. с языческим погребальным культом (погребения с вещами, культ коня, курганные захоронения и т. д.), а с первой половины X в. — с мусульманской обрядностью (обычное захоронение в гробах; ориентация покойного по кыбле: головой на запад, тело чуть

55

повернуто на правый бок, лицо обращено в сторону Мекки; как правило, отсутствие вещей и т. д.). На поселениях изучены наземные жилища, полуземлянки и землянки, кирпичные и белокаменные общественные здания (мечети, бани и др.) и мавзолеи, хозяйственные постройки (гончарные и металлургические горны, производственные помещения и т. д.), на городищах открыты остатки укреплений в виде валов со следами деревянных стен различной конструкции. Основу хозяйства булгар составляли земледелие в форме степного перелога, полуоседлое и стойловое скотоводство, рыболовство, промыслы (охота на пушного зверя, бортничество и пр.), разнообразные ремесла (металлургия железа и бронзы, гончарство, стеклоделие, деревообработка, косторезное, ювелирное, оружейное дело и т. д.) и участие в региональной и мировой торговле (волго-балтийский и поволжско-среднеазиатский пути) (Фахрутдинов, 1984; Халиков, 1989; Zimonyi, Хузин, 1997).

Булгарское государство имело развитую социальную структуру. Источники (в том числе и нумизматические) сообщают о существовании династии булгарских правителей, которые в начале X в. носили титул эльтебер, а с конца X в. — эмир (Фахрутдинов, 1984. С. 20—25). Иерархия социальных верхов общества реконструируется по письменным источникам недостаточно четко, но явно выделяются беки (князья) — правители отдельных земель и городов, военно-служилая знать (йори/чури) и представители духовенства.

Огромное значение в консолидации булгарского этноса сыграли официальное, на государственном уровне, принятие ислама (900—920-е годы), становление своего историописания, а также расширение политических, экономических и культурных связей с внешним миром (исламские страны Востока, Хазария, Русь). Судя по историческим и археологическим данным, уже с конца X в. Булгария стала страной «классического ислама», где жили и творили многие крупные ученые и богословы. Внутри страны во всех крупных общинах были школы и медресе, о чем с удивлением сообщали восточные авторы. Ислам давно, уже с конца IX в. проникал в духовную культуру общества, изменив тюркские традиции и оттеснив языческие культы в область суеверий. Утверждение на всей территории страны унифицированной культуры мусульманского типа способствовало формированию основных черт этнополитической булгарской общности (Халикова, 1986. С. 43—106; Халиков А. Х., 1989. С. 103—117; Zimonyi, 1990; Материалы по истории татарского... С. 39—47)

В условиях развитого средневекового государства шло становление и развитие городов, формировалась культура городского типа, вырабатывались наддиалектное городское койне (на основе тюркского языка кыпчако-огузского типа) и нормативный литературный язык. Проблема языка волжских булгар до сих пор остается дискуссионной. Наиболее аргументировано мнение, что в этот период на территории Булгарии функционировали два языка. Один — собственно булгарский — был огурского типа (тюркский язык с ротацизмом, ламбдаизмом и другими архаичными чертами) (Golden, 1980. Р. 47—48) и использовался какой-то частью булгарского населения и аристократии, возможно, в ритуальных (сакральных) целях. Об этом свидетельствуют надгробные эпитафии XIII—XIV вв. с территории Булгарии с текстами, написанными на этом языке арабской графикой (Хакимзянов, 1978; Зарубежная тюркология. С. 18—23). Окончательное исчезновение этого языка произошло лишь в период Золотой Орды (вторая половина XIV в.), причем под воздействием как этнических процессов, так и экстралингвистических факторов (Schamiloglu, 1991. Р. 157—163). Другой язык — булгаро-кыпчакский (огузо-кыпчакского типа) — был наиболее распространен среди населения страны (о различных диалектах в среде булгарских племен есть сведения у Ибн Фадлана) и стал основой общегородского наддиалектного койне, на базе которого под влиянием среднеазиатских (караханидских) традиции сформировался булгарский литературный язык (Хакимзянов, 1987. С. 5—12). Самый ранний из сохранившихся литературных памятников старотатарской (булгарской) литературы — поэма Кул Гали «Кысса-и Иусуф» («Сказание о Йусуфе», 1233 г.).

56

В силу ряда обстоятельств цельные исторические хроники булгар до нас не дошли. Однако некоторые фрагменты «начала истории» сохранились в булгарской исторической традиции и в поздних устных и письменных исторических преданиях татар, что позволяет в определенной мере реконструировать представления самих булгар о происхождении своего государства, народа, правящей династии и своей исторической миссии.

Начало своей истории булгары определенно связывали с деяниями Александра Македонского (Искандер Зу-л-Карнайн). Об этом свидетельствует в своих записках Абу Хамид ал-Гарнати, который, рассказывая о посещении им Булгарии, отметил: «Как говорят, через Булгар шел Зу-л-Карнайн на Йаджудж и Маджудж» (Путешествие... С. 59). Более развернутое повествование об этом содержится в сочинении ал-Омари (XIV в.), который, ссылаясь на рассказ шейха ибн ан-Номана ал-Хорезми, пишет, «что Искандер, проходя мимо крайних, ближайших к населенным местам предгорий «Мраков», увидел там людей тюркского племени весьма похожих на зверей; никто не понимает языка их Он (Искандер. — Д. И., И. И.) прошел мимо иих и не тронул их» (Тизенгаузен, 1884. С. 241) Он же писал и о существующей якобы на краю обитаемого мира, близ границ Булгарии, «большой башне, построенной иа образец (т. е. по типу. — И. И.) высокого маяка» (Тизенгаузен, 1884. С. 240). В этом сюжете о башне, что в средневековом сознании соответствует понятию «укрепление», следует, видимо, усматривать отголосок представлений о знаменитой «стене Искандера», которая должна была защищать обитаемый мир от нашествия варваров-язычников (Йаджудж и Маджудж). В русле этих мотивов лежит и упоминание в русской летописи о том, что г. Ошель построен ещё Александром Македонским (ПСРЛ. XV. С. ЗЗ1), отражающее проникновение на страницы летописи булгарских преданий. В татарском фольклоре сохранились также предания об основании им городов Болгар и Биляр (Давлетшин, 1991. С. 63).

Широко, видимо, бытовал среди булгар также сюжет о происхождении их народа и правящей династии от Искандера Зу-л-Карнайна, отголоски которого нашли отражение в произведениях восточных авторов XII в. Наджипа ал-Хамадани и Низами Гянджеви и сохранились в татарском фольклоре (Татар халык... С. 164). Иными словами, образ Зу-л-Карнайна в булгарской интерпретации носит, несомненно, мифологический характер, причем имеющий лишь формальное отношение к эллинистическому периоду. Это — переосмысление именно коранического сюжета о направляемом Аллахом Зу-л-Карнайне, который карал неверных и облагодетельствовал праведников, а также построил стену, защитив мир от враждебных людям народов Йаджудж и Маджудж. В булгарском сюжете он также приобрел черты не только строителя городов, но и основателя династии, которая, таким образом, получала легитимность от одного из героев ислама, воителя против «неверных». «Приближение» булгарских правителей к пантеону Корана и получение ими от него страны и городов в наследство как бы уже в «облагороженном», обустроенном виде делали правящую династию и соответственно весь иарод в его собственных глазах не просто равными самым древним «царственным» народам, но и в значительной мере наследниками его славы и обширной империи. Это, видимо, особенно касалось такой части его мифологических деяний, как борьба с язычниками, расширение границ «праведного мира» и его обустройство.

Одновременно с этими представлениями в исторической традиции булгар развивается сюжет о древней связи булгарской правящей династии с мусульманскими праведниками — святыми или первыми последователями Пророка Мухаммада. Ал-Гарнати приводит в одном из своих сочинений рассказ о начале Булгарского государства и первых его правителях. При этом он передает не просто услышанную им легенду, а пересказывает отрывок из прочитанной им книги «История Булгарии», написанной булгарским столичным кади Йакубом ибн Нугманом, т. е. видимо, официальную историографическую традицию: «... а смысл слова «булгар», — пишет андалусский путешественник, — «учёный человек». Дело в том, что один человек из

57

мусульманских купцов приехал к нам из Бухары, а был он факихом, хорошо знавшим медицину. И заболела жена царя, и заболел царь тяжелой болезнью. И лечили их лекарствами, которые у них приняты. И усилился их недуг, так что стали они оба опасаться смерти. И сказал им этот мусульманин: «Если я стану лечить вас и вы поправитесь, то примете мою веру?» Оба они сказали «Да!» Он их лечил, и они поправились и приняли ислам, и принял ислам народ их страны. И пришел к ним царь хазар во главе большого войска, и сражался с ними, и сказал им: «Зачем приняли эту веру без моего приказа?» И сказал им мусульманин: «Не бойтесь, кричите: «Аллах велик!» И они стали кричать: «Аллах велик!»... и сразились с этим царем, и обратили его войско в бегство, так что этот царь заключил с ними мир, и принял их веру, и сказал: «Я видел больших мужей на серых конях, которые убивали моих воинов и обратили меня в бегство». И сказал им этот богослов: «Эти мужи — войско Аллаха, великого и славного»« (Путешествие... С. 31).

Таким образом, основная канва этого своеобразного «введения» в булгарскую историю состоит из ряда элементов: приезд мусульманского праведника в Булгарию из Бухары (здесь следует подчеркнуть именно среднеазиатские истоки булгарского ислама, что, видимо, в глазах самих булгар в XII в. играло важную роль) — болезнь царя — чудесное выздоровление — принятие ислама — нападение хазар (в прошлом, великого, «царственного» народа) — победа и торжество ислама. Это, скорее всего, не первая версия сюжета, но единственная аутентичная, сохранившаяся в письменных источниках

Другие версии известны лишь в легендах и в опирающихся на них поздних татарских исторических произведениях. Они довольно разнообразны, но в целом похожи на версию, изложенную ал-Гарнати: приход в Булгарию к хану Айдару трех святых сподвижников (сахабов) Пророка Мухаммада, один из которых (Абдуррахман ибн Зубер) вылечивает дочь хана Туй бике, женится на ней и основывает булгарскую мусульманскую династию. Считается, что могилы этих святых сохранялись вплоть до XVIII в. (Галяутдинов). Наличие полноценной исторической информации в этих легендах было поставлено под сомнение (Марджани, 1884. С. 113—116). Между тем полностью отрицать в них присутствие определенных реминисценций, связанных своим происхождением с утерянной булгарской историографией, так категорично нельзя, поскольку эти представления народа (скорее всего, они испытали определяющее влияние концепций официального историописания) отражают некие события, пусть даже и мнимые, воображаемые.

Сравнивая версии этого текста (как аутентично средневекового, так и фольклорного), нельзя не отметить их несомненное единообразие, соответствие единой схеме: приход мусульманского святого (или нескольких) — болезнь правителя или членов его семьи (видимо, расценивавшаяся современниками как своего рода божественное наказание) — чудесное (с помощью божественной силы) исцеление — принятие ислама правителем — широкое распространение его по всей стране. В фольклорной традиции отсутствует только последняя деталь этой схемы: нет борьбы с врагами-иноверцами (хазарами) и победы с помощью вмешательства божественной силы. Исчезновение этого эпизода в фольклоре объясняется, с одной стороны, очевидной и неприемлемой для текстов устного народного творчества детализацией, с другой — потерей данным сюжетом XVII—XVIII вв. политической актуальности, когда исчезла даже сама память о могуществе хазар и на первый план вышли другие стереотипы (см.: Frank, 1998).

Таким образом, в плане понимания булгарами «начала истории» можно выделить мотив, который связывает происхождение булгарской правящей династии прямо с мусульманскими святыми и даже с сподвижниками Пророка Мухаммада (в какой-то степени соприкасаясь здесь с версией о происхождении её от Искандера Зу-л-Карнайна) и опосредованно (в данном случае былое подчинение либо зависимость) с Хазарией и ее династией. Определенно можно сказать, что данное представление означало желание булгар войти в круг мусульманских стран, одновременно

58

сохраняя связи с великими тюркскими державами, приобретая таким образом легитимацию от двух «царственных» народов — арабов и хазар.

Предания показывают, что наиболее важные этапы истории булгар связаны с исламом и верностью его предписаниям. В ряде генеалогических легенд подчеркивалось, что предки булгар несколько раз принимали «истинную веру» — ислам, но быстро оставляли ее, что вело к гибели их стран и к последующему завоеванию. Эти генеалогии, весьма сходные по сюжету с историей человечества, изложенной в Коране, призваны отчетливее высветить тот факт, что подлинная история Булгарского государства и его династии как политической общности начинается лишь после принятия ислама из рук посланцев Пророка. Отсюда следует, что пока булгары сохраняют крепость веры — они будут непобедимы. Поэтому логично, что мотив начала истории вплетается в наиболее выделяемые автостереотипы булгар. Это — верность исламу, способность ради веры идти на войну с могущественным врагом, свободолюбие и желание независимости, а также непобедимость в войнах, освященных исламом. В данном стереотипе можно выделить и другой мотив — единство народа, проецируемое на прошлое, лучше всего проявляемое не столько в генетическом, сколько в духовном единстве,

В памяти народа, однако, сознание равенства и связи с великими народами прошлого уживалось с подчеркнутым желанием утвердить свое превосходство над ними. Особенно рельефно оно проявляется в мифологической версии победы над хазарами. Понятно также желание булгар внедрить в историческое сознание представление о принятии ислама не от анонимного факиха из Бухары, а прямо от последователей Мухаммада.

Следует обратить внимание на то, что в историко-географической традиции «стена Искандера» для «очевидцев» XII—XIV вв. предстает разрушенной или в виде отдельной башни. Не кроется ли в этом представлении булгарская традиция, стремящаяся доказать, что, несмотря на величие деяний Искандера, они ныне приходят в упадок и что лишь усилия булгар не дают варварам прорваться в пределы обитаемого мира? В этом можно видгть и стремление булгарской традиции уравнять себя с великими империями прошлого по сохранению и преумножению их усилий по защите ойкумены. Целый ряд преданий, сохранившихся и в устной и в письменной традиции (вплоть до русских источников XVI в., например «Казанской истории»), описывают приход булгар в различные районы Предкамья и Предволжья в дикую варварскую страну и «окультуривание» ее, строительство городов и селе ний, изгнание змей и т. д., что становился начальным этапом истории для этих мест. Тем самым «исторические права» булгар на свою родину обосновываются не столько по праву первозаселения (в ряде преданий глухо упомянуты некие «огнепоклонники»), сколько по праву первовведения этого края в цивилизованную исламскую ойкумену.

Своеобразным было осознание булгарами своего предназначения в истории (мотив «бремени истории»). Этот мотив подчеркивался в историческом предании уже начальным пунктом — принятием ислама и борьбой с неверными, что отметил особо и ал-Гарнати, поскольку этот эпизод ярче других демонстрирует то. на что в своей истории сами булгары делали основной акцент. В цитированном выше отрывке из «Истории Булгарии» (Путешествие... С. 31) в концептуальной форме изложена программа булгарского мессианизма: осознание пограничности своего положения в исламском мире и стремление расширить его границы. Заметно это и в сохранившихся элементах и< горической традиции об Искандере: булгары считали себя не просто его потомками, но и продолжателями ого деяний, защитниками, охранявшими от нашествия очерченные им «стены» мира и границы цивилизованной ойкумены от варваров. Судя по всем данным, этот аспект идеологии был довольно ши роко распространен в среде булгар. Так, уже Ибн Фадлан отмечает, что правитель булгар Алмыш, собираясь на войну против непокорных племен, апеллировал к имени Аллаха («Воистину Аллах могучий и великий даровал мне ислам и верховную

59

власть правителя правоверных, и я раб его (Аллаха), и это — дело, которое он возложил на меня, и кто будет мне противиться, того я поражу мечом» (см. Ковалевский. С. 139), а различные арабо-персидские источники говорят о походах булгар на соседей как о «священной войне».

Западноевропейские источники сообщают об этом же (Юлиан, Плано Карпини, Гильом де Рубрук и др.). Так, например, Рубрук подчеркнул: «Эти булгары — самые злейшие сарацины, крепче держащиеся закона Магометова, чем кто-нибудь другой» (Путешествия... С. 119). В 60-е годы XIII в. этот сюжет вошел в знаменитый историко-географический трактат Роджера Бэкона и стал важным элементом формирующихся представлений европейцев о странах и народах Восточной Европы.

Идеи мессианства и «священной войны», очевидно, широко распространялись в среде военной булгарской знати, где тогда был популярен культ святого рыцаря Али и в мусульманском духе переработан тюркский героический эпос. Результатом такой переработки стало появление средневековой поэмы «Кисекбаш китабы». В русле раннего ислама утверждается дух борьбы за веру путем прямой вооруженной битвы с дэвом, символизирующим мир иблиса (дьявола) — мир, где необходимо вести вооружённую борьбу (дар ал-харб).

Мотив «бремени истории», тяготеющий над их народом, не только был важной политической доктриной булгарской политической идеологии, но и заметно влиял на массовое сознание. Он формировал мнение булгар о себе как об общности, связанной не просто общей судьбой, но и борьбой предков за идеалы ислама Подчеркнутый антагонизм по отношению к соседям, отмеченный восточными авторами, бывший скорее частью политической амбиции, в народном сознании рассматривался как единство мусульман перед лицом угрозы нашествия язычников, реальность которой была сначала воображаемой, а с XIII в. и особенно в XV—XVI вв. — актуальной. Можно сказать, что данное представление, «опрокинутое» в историю, означало, что сам исходный пункт истории Булгарии в глазах ее населения предопределил ее ход. Следовательно, победа над Хазарией (в поздних преданиях сменившаяся победой над абстрактными врагами) осознавалась как общая победа булгар-мусульман над неверными и как обещание непобедимости их в будущем при условии сохранения верности исламу.

Таким образом, представления о принятии ислама и создании мусульманского государства являлись базовыми, основополагающими в системе булгарской исторической традиции. Войдя в исламскую ойкумену, булгары приняли ее богатый художественный язык, символические образы, но при этом в качестве важнейших артикулирующих приняли и мифологемы «начала истории государства» и «бремени истории», трактуемых не только в прозелитическом, но и в мессианском духе, что нашло отражение в фольклоре и в исторической традиции. Следует отметить, что сам механизм возникновения и развития Булгарского государства, как он вырисовывается из анализа всего комплекса источников, дает совершенно другую картину, нежели та. что сохранили булгарская историческая традиция и предания. Идеальное представление о начале своей истории как бы заслонило в народной памяти и в историографии реальные обстоятельства событий.

Время возникновения легенд о принятии ислама булгарами и закрепления их в историографической традиции определить трудно. Однако можно наметить период, когда, видимо, этот процесс активно протекал. В конце X в. на всей территории Булгарии исчезают языческие могильники, т. е. сложилась единая этнополитическая и этноконфессиональная общность, а в середине XII в. известно и о существовании «Истории Булгарии» — наиболее последовательного воплощения самосознания булгарского этноса. И это сознание было не выражением отстраненного от народа книжника, а результатом осмысления внутренних механизмов развития народа, в числе которых ключевую роль сыграли принятие ислама и переработка этого факта в устном предании и письменной традиции.

60

Рассмотренные выше аспекты сознания достаточно точно характеризуют данную общность через призму ее собственных взглядов и позволяют считать, что часть населения Среднего Поволжья X—XIII вв., осознавшая себя связанной определенными обязательствами с правящей династией и подвластной ей, исповедующая ислам и следующая своей особой миссии в мусульманском мире, живущая в пределах одного государства и считающая его землю своей отчизной, называла себя «булгарами». Эти черты, характеризующие общебулгарское сознание, и были зафиксированы в официальной историографической традиции. Особо следует подчеркнуть, что и другие объективные элементы общности, выявленные археологически и исторически, такие, как общность языка, бытовой культуры, погребальной обрядности, хозяйственной деятельности (разумеется, при определенном местном культурном и этническом разнообразии, которое, в частности, отмечено на бытовой лепной посуде и женских украшениях), скорее всего, не считались дифференцирующими. По имеющимся данным, в этом вопросе само население Булгарии в домонгольский период главным считало единство династии, территории, религии и рассматриваемое через их призму прошлое.

Не вполне ясными остаются результаты взаимодействия булгар с буртасами и башкирами (маджарами), включенными в рамки Волжской Булгарии достаточно рано. Сохранившиеся предания о родстве булгар и буртасов позволяют видеть в последних тюрко-угорскую группу, испытавшую заметное влияние булгарского этноса и культуры. Кочевые племена Приуралья (башгарды/маджары арабских источников) были также близки булгарам по этническим компонентам (мадьяро-угорские группы). О связях булгар с венграми могут свидетельствовать, в частности, как постоянные контакты с уграми в Волго-Уральском регионе (Казаков, 1997), так и легендарный факт переселения в 950—970-е годы в Венгрию группы булгар под руководством Билла, Бокша и Хетени (Эрдели. С. 343; Халиков А. X.. 1989. С. 98).

С. 51—61.

Приведенные факты достаточно красноречивы и доказывают, что в среде ногайских верхов этноним «татар» в XVI в. был хорошо известен и применялся в первую очередь при определении служилого (не ясачного — «чёрного») населения, хотя нельзя исключать и его более широкое употребление в Ногайской Орде.

Выявление в ряде работ (обзор их см.: Исхаков. 1998. С. 12—13) присущих для позднезолотоордынских государств клановых структур на основе материалов по Казанскому и Касимовскому ханствам позволило нам поставить вопрос об этносословном характере существовавшей в них социальной стратификации, когда «чернь» (ясачное население) генетически восходила в целом к более ранним (дозолотоордынским) этническим общностям, а слой феодалов в широком смысле состоял преимущественно из золотоордынских групп («татар») с клановым делением. Очевидно, что общая модель может быть распространена и на другие татарские государства XV—XVI вв., что будет показано далее.

Тюркско-татарские этнические общности волго-уральского региона в XV—XVI веках

Этнос казанских татар. Государствообразующий этнос в Казанском ханстве состоял из двух этносословных страт, имевших различные этнические истоки: господствовавшей группы феодалов разного ранга из «татар» и «чёрной» части — ясачников из так называемых «ясачных чувашей» или «бесермен». Завершенность формирования казанско-татарской народности в решающей мере зависела от консолидированности этих двух этносословных групп. Но в силу состояния источников и трудностей методологического характера степень законченности данного процесса в период Казанского ханства определить непросто. Тем не менее, имеющиеся письменные источники русского и тюркского происхождения позволяют выявить некоторые достаточно объективные показатели, на основе которых можно вполне уверенно говорить о хронологчческих рамках и основных итогах становления казанско-татарской этнической общности.

103

* * *

Татары как ядро феодального сословия в Казанском ханстве. Вопреки распространенному мнению об отсутствии среди казанских татар в прошлом родоплеменных образований господствующее сословие в Казанском ханстве состояло из татар с клановым делением. Изученные материалы показывают, что правящие кланы в ханстве, образовавшие отдельные «юрты» — княжества, которых насчитывалось пять, были далеко не только и не столько феодальными «домами», сколько территориальными» племенами, включавшими в свой состав и рядовых сородичей — «казаков». Последние, однако, не обязательно находились в кровном родстве со своими вождями (например, «народ» у клана Аргын состоял из группы тама; на территории отдельных княжеств Казанского ханства — даруг отмечаются следы существования и других родоплеменных образований).

По видимому, ведущие кланы, составлявшие основу княжеств, существовали в ханстве со времени его основания, если не в рамках Булгарского вилайета. Особого внимания заслуживает прибытие на территорию вилайета хана Улу-Мухаммеда с дружиной в 3—3,5 тыс. человек. Под руководством хана Улу-Мухаммеда они были определенным образом организованы, недаром в русских источниках они фигурируют как «Орда». Об этом же говорят и данные о присутствии в её составе «князей многих татарских», в числе которых были и «дараг князи», обычно связанные с карача-беями из основных кланов. Наиболее вероятным представляется структурирование «Орды» хана Улу-Мухаммеда периода завоевания Казани на четыре клана — Ширинов, Барынов, Аргынов и Кыпчаков. Ближе к последней четверти XV в. к ним добавились Мангыты. Если принять во внимание, что одновременно с Улу-Мухаммедом в Казанском ханстве могли оказаться до 10 тыс. и более выходцев из южных районов Золотой Орды (воины + члены их семей, сородичи), то, учитывая относительную немногочисленность к этому времени тюркского населения Булгарского вилайета (Исхаков, 1993 (a). С. 4, 8—9), напрашивается вывод о значительном влиянии данного этнического включения на ход формирования казанско-татарской общности. Своеобразным свидетельством продолжения проникновения на территорию Казанского ханства новых групп татар с клановым делением и позже являются слова автора «Казанской истории»: «... начата збиратися ко царю мнози варвари от различных стран, от Златые Орды и от Астрахани, от Азуева, и от Крыма» (Казанская история.. 1954. С. 53). Данные письменных источников, фольклора и другие материалы подтверждают обоснованность приведённого высказывания.

Системообразующая роль в Казанском ханстве татар с клановым делением, являвшимися прямыми наследниками золотоордынских этносоциальных структур — Ширины, Барыны, Аргыны и Кыпчаки считались «давними, со времен предков, элями» хана Токтамыша (Утемиш-хаджи. С. 115) — прямо вытекает из функционирования имевшихся в ханстве княжеств на основе этих клановых сообществ. Поэтому, есть все основания полагать, что татары, организованные по клановому принципу, образовывали в Казанском ханстве ядро правящего сословия. Даже такое специализированное ответвление данного сословия, как мусульманские священнослужители, в своем высшем звене в лице сеидов, генетически явно восходило к периоду Золотой Орды (Исхаков, 1997 (a) ).

Феодально-зависимая страта казанских татар как этносословное образование. Точка зрения на отсутствие у казанских татар периода ханства низовой («чёрной») части, представленная в литературе, не находит подтверждения в источниках — такая группа, вне всякого сомнения, существовала. Проблема заключается в том, что в русскоязычных источниках до первых десятилетий XVII в. она именовалась «ясачными чувашами», что было связано не только с особенностями этнической ситуации в Казанском ханстве и Казанском крае, но и со спецификой переписей населения Среднего Поволжья после русского завоевания. В XIV—XV вв. эту же группу русские летописи называли «бесерменами». Термин «ясачная чуваша» фиксировал

104

сословную принадлежность: наименование «чюваша» (šüäš), по авторитетному заключению лингвиста Р. Г. Ахметьянова, обозначало «пахаря, земледельца» (Ахметьянов) В более раннем термине «бесермены» (от «мусульмане») можно видеть конфессионим, но примененный по отношению к трудовому народу (аналог — русское «крестьяне» от «христиане»).

Так называемые ясачные чуваши — бесермены локализовывались на основной территории Казанского ханства, исповедовали ислам и в XV—XVI вв. говорили на татарском языке. Их численность значительно превосходила собственно «татарскую» часть господствовавшего в ханстве этноса.

Несмотря на смысловые различия понятий «ясачные чуваши» и «бесермены», в конкретном географическом ареале — на территориях Булгарского вилайета и позже — Казанского ханства — они обладали определенной этнической нагрузкой, тем более что под ними подразумевалось тюрко-мусульманское население, жившее по меньшей мере с XIV в. в Среднем Поволжье. Поэтому, в «ясачных чувашах» XVI—XVII вв. и «бесерменах» XIV—XV вв. надо видеть этносословную группу, в формировании которой основную роль сыграли булгары, скорее всего, включившие в свой состав и перешедших к оседлости кыпчаков, а также других тюрков, ранее находившихся среди кочевой части населения Золотой Орды, а возможно, и иных этнополитическнх образований.

Консолидация этноса казанских татар. Если учесть, что для феодального времени существование сословных структур и отсутствие резко выраженных этнических границ скорее были правилом, чем исключением, то этносословную стратифицированность казанско-татарского этноса в XV — начале XVII в. нельзя считать чем-то необычным. Но сложность этнической ситуации в Казанском ханстве требует более тщательного подхода к анализу оживленно дискутируемого вопроса — о завершенности формирования в рамках данного этнополитического образования государствообразующего этноса.

Индикаторами уровня консолидации казанских татар являются этнонимы, сохранившиеся в источниках XV — начала XVII в. Эти этнонимы «вписаны» в определенные системы понятий и должны рассматриваться в их рамках. Исследование русских и европейских источников периода Казанского ханства и несколько более позднего времени позволило выявить две параллельно существовавшие этнонимические системы, имеющие отношение к казанским татарам. Первая из них может быть названа «татарской», а вторая — «булгарской».

В русских летописях этнический субъект, именуемый как Татаровя Казанские, отмечается уже под 1468, 1469 и 1475 гг. Эту общность иногда называли просто «казанцами» — именно её имел в виду крымский хан Менгли-Гирей в 1491 г., когда писал о «казанцах». А для первой половины XVI в. наименование «казанские татары», «казанцы» уже весьма широко использовалось как в русских, так и в европейских источниках.

По нашему мнению, этот термин являлся центральным звеном довольно сложной этнонимической системы. В основе последней находилось понятие «земля Казанская» (вариант: «вся земля Казанская»), широко употребляемое в русских летописях и других источниках в XV—XVI вв. Его синонимом выступал термин «царство Казанское», также известный в Московской Руси, хотя и использовавшийся гораздо реже. У европейских авторов преобладало последнее понятие, иногда замещавшееся словосочетанием «Орда казанских татар» или «Казанская Орда». Многие факты говорят о том, что во всех этих случаях имелось в виду Казанское ханство, чье официальное название и получило отражение в русских и европейских источниках. Оно известно из двух официальных документов периода Казанского ханства — ярлыка казанского хана Сахиб-Гирея (1523) и его послания польскому королю Сигизмунду I (датировка — с 1538 по 1545 г.). В ннх встречаются следующие выражения: в ярлыке, написанном на татарском языке. — «гомум вилайяте Газан» (весь Казанский вилайет) (1523); в послании, сохранившемся только на польском, — «земля Ка-

105

занская», «царство Казанское», «Орда козанская» (1538—1545). Если иметь в виду, что европейские авторы обычно Ордой считали государственно-организованный народ, то все приведенные термины оказываются синонимами, причем как понятие «весь Казанский вилайет» (прямая калька с него на русском языке — «вся Казанская земля»), так и термин «Казанская Орда» явно имеют татарское происхождение. Приведенный ряд в конечном счете восходит к названию столицы «земли» (царства) — г. Казани, что отчетливо видно из источников.

В русских и европейских источниках XV—XVI вв. встречается ещё ряд понятий, которые должны рассматриваться как производные от приведённых выше. Это — «Казанские люди» («Люди Казанские»), «все Казанские люди», «все Казанскиа земли люди», «все земские люди». Сокращенным вариантом представленного ряда являлось понятие «казанцы». Хотя данная группа терминов обозначала всё население государства, в некоторых случаях они, особенно понятие «казанцы», использовались и по отношению к татарской части населения Казанского ханства. Поэтому в понятии «казанцы» прежде всего надо видеть политоним. Применение его в смысле, близком к этнониму, объясняется тем, что татары, как политически доминировавший в государстве этнос, русскими и европейцами воспринимались как некоторый стержень «казанцев», что вполне соответствовало актуальной этнополитической ситуации периода ханства.

Собственно этнонимом, функционировавшим в этой этнонимической системе, было наименование «казанские татары» («Казанские Татаровя»/«Татаровя Казанские»), употреблявшееся в русских источниках уже во второй половине XV в. У европейцев, использовавших этот этноним в первой половине XVI в., он, надо полагать, был заимствован из Русского государства. В нём понятие «казанские татары» обладало дополнительными характеристиками. Во-первых, оно в содержательном плане cooтветствовало конкретному «языку», т. е. этносу. Например, в Царственной книге под 1552 г. говорится о «поганых языкъ Крымскихъ и Казанскихъ Татаръ» (ПСРЛ. Т. XIII. С. 83). Андрей Курбский в числе «языков» (народов), имевшихся в Казанском ханстве, называет и «татарский язык» (Сочинения... Т. 1. С. 47, 64). Во- вторых, русские стремились маркировать казанских татар как мусульман. В той же Царственной книге говорится о «безбожных Казаньских татарах» или «безбожных Казаньских Сарацын(Срацын)ах». В других документах середины XVI в. речь идет о «поганых языкъ Крымских и Казаньских Татар», о «татарах поганых», о «безбожном язык(е) Крымском» или «бесерменском языке». Несомненно, этот мусульманский компонент этнического обозначения казанских татар был неслучайным, отражал специфику их самосознания.

Но в целом рассмотренный выше этнонимический ряд имеет отношение к собственно «татарскому» слою, т. е. к феодальным верхам казанских татар.

Другая этнонимическая система в качестве основного структурного элемента имела термин «болгары» («болгары Поволжския»), «худые болгари» (они же — «казанцы»). Кроме того, применялись и выражения «Болгарскиа области», «страны Болгарския» и ряд других (особенно у европейских авторов). Эти понятия использовались в документах XVI—XVII вв. и могли бы быть признаны русской летописнокнижной традицией, в том числе и рассматриваться в качестве результата специального «препарирования» текстов летописей в политических целях (о проведении такой обработки летописных текстов см.: Pelenski). Но этого объяснения явно недостаточно. Следует обратить внимание на то, что в наименовании «болгары» (Болгары Поволжския) можно видеть не только этноним, но и политоним — на такую мысль наталкивают выражения «Болгарския области», «все страны Болгарския». Да и словосочетание «худые болгары, казанцы», встречающееся в «Казанской истории», свидетельствует о том же. В основе этих конструкций может лежать не только этноним «болгар», но и название центра самостоятельного вилайета Золотой Орды — г. Болгара. Между этим престольным городом и последующим политическим центром этого региона — г. Казанью имелась определенная преемственность

106

 

(название последнего в начале XV в. — Булгар ал-Джадид; известно нахождение «Болгарского князя» в Казани в конце XIV — начале XV в.). Казанское ханство в ряде европейских карт XV — середины XVI в. называлось Болгаром («Borgar Tanarorum», «Borgar», «Borga», «Bulgaria Magna»). Как русское обозначение этого ханства — «Болгарския области», «страны Болгарския», так и европейские его номинации не были случайностью, о чём можно узнать из аутентичного источника «Зафәрнамә-и вилаяте Казан» (1550). Там Казанское ханство имеет два параллельных названия — «Казан өлкәсе», «Казан вилаяте» и «Болгар вилаяте». Второе из этих названий встречается и в ярлыках хана Сахиб-Гирея (в 1523 г. — в форме «гомум вилаяте Газан», в другом документе, датированном с 1538 по 1545 г. и сохранившемся, как уже говорилось, только на польском языке, речь идёт «о земле Казанской»). Судя по тому, что для обоих понятий характерен термин «вилайет» (на русский и польский именно он переведен как «земля»), они были синонимами. По-видимому обозначение Казанского ханства как «Булгарского вилайета» сохранилось со времени существования в составе Золотой Орды административно-территориальной (политической) единицы с таким названием. Об этом косвенно может свидетельствовать и факт сохранения в Казанском ханстве титула «Болгарский князь».

В русской традиции болгары XV — начала XVII в. характеризуются по двум признакам: конфессиональному и сословному. В плане конфессиональном они выступают как мусульмане — «бесермены/бусормане» (XV в.), «варвары», «нечестивые», «сарацины», «язык поган». В сословном отношении эта группа определяется такими терминами, как «болгарская чернь», «худые болгары», т. е. рассматривается как зависимое население. Тем самым эти понятия оказываются синонимами термину «ясачные чуваши». Но основная часть рассматриваемой этнонимической системы — понятие «болгары» явно имело внутреннюю связь с терминами как конфессионального, так и сословного плана: наименование «болгары» всегда применялось с определением «нечестивые», «поганые», означало в конкретном контексте мусульман или прямо определялось как «сарацины», «бесермены»; с другой стороны, оно выступало как ясачная, «чёрная» группа. Отсюда понятно, что вторая этнонимическая система, обнаруживаемая в русских источниках XV—XVII вв., имеет отношение к феодально-зависимой части этноса казанских татар.

Но в целом обе этнонимические системы и их этнические «ядра» — понятия «казанские татары» и «болгары» — к середине XVI в. фактически использовались для номинации одного и того же этноса. Об этом весьма красноречиво говорит идентичность эпитетов, которые применялись с названиями обеих групп. Применение по отношению к одному и тому же этносу двух рядов номинаций вполне объяснимо. Этноним «татары», распространенный прежде всего среди господствовавшего сословия, использовался тогда, когда в источниках основное внимание уделялось государственным делам, связанным с правящим сословием. Второе наименование бытовало, скорее всего, среди простонародья и употреблялось в тех случаях, когда подразумевались регион, край и народные массы. Причем эти два параметра были взаимосвязаны. Дело в том, что «татары» являлись в определенной мере экстерриториальной группой, обладая правом перемещения из одного ханства в другое, тогда как «чёрное» население явно было «привязано» к конкретной государственно-организованной «земле» через принадлежность к имевшимся в её составе «юртам» (княжествам). В условиях сохранения этносословной стратифицированности казанских татар социальное противостояние «верхов» и «низов» могло выступать в виде не только сословного, но и этнического разделения, что видно и из некоторых литературных произведений, написанных в Казанском ханстве в первой половине XVI в. (поэмы Мухамедьяра). Однако оно вряд ли выходило за рамки обычного для феодального общества деления на «благородных» (ак сөяк) и «чернь» (кара халык). Во всяком случае, из некоторых источников середины XVI в. отчётливо предстает противостояние мусульман Казанского ханства как единого целого, «кяфирам», т. е. христианам (Зафәрнамә-и...). На основе имеющихся данных, таким образом, можно

108

заключить, что в рамках Казанского ханства происходило становление феодальной народности казанских татар, завершенное к середине XVI в.

С. 103—109.

Этнос татар-мишаре. Разногласия относительно характера этнической общности мишарей в XV—XVI вв. возникли среди исследователей не только из-за серьезных теоретических трудностей в оценке уровня консолидированности татар Волго-Уральского региона в этот период, но и благодаря крайне слабой изученности этно-политической истории данной группы как самостоятельного этносоциального организма. До сих пор остается дискуссионным вопрос о статусе Касимовского ханства — Мещерского «юрта», в рамках которого мишари окончательно оформились этнически. Невыясненной остается и типологическая принадлежность мишарской этнической общности XV—XVII вв.

1. Мещерский «юрт» (Мещера)* — государственное образование, близкое к ханству. Об этом свидетельствуют данные о его административно-политическом делении на княжества, основанные по клановому принципу (те же Ширины в качестве беклерибеков, Барыны, Аргыны, Кыпчаки и Мангыты), и социальная структура населения. Поэтому, несмотря на специфику рассматриваемого этнополитического образования, оно с самого начала формирования зависело от Московской Руси — за ним следует сохранить уже закрепившееся в литературе название «Касимовское ханство» Наиболее точным определением Мещерского «юрта» была бы его квалификация как вассального ханства. Но одновременно следует подчеркнуть, что для государств — наследников Золотой Орды, включая и формирующееся Русское государство, была характерна сложная система связей, которую скорее можно обозначить как взаимозависимость. Тем более что до ликвидации ближайших татарских ханств представители крупных феодальных кланов со своими дружинами из Мещерского «юрта» могли отъезжать в другие ханства, но без ясачного населения, прикрепленного к «юрту». С завоеванием Русским государством Казанского и Астраханского ханств статус Мещерского «юрта» явно изменился — он стал больше походить на удельное княжество.

При всем своеобразии этого этнополитического образования его достаточно уверенно можно поставить в один ряд с позднезолотоордынскими тюрко-татарскими государствами, особенно с Казанским ханством. Возникнув на основе Мещерского княжества (улуса?), Касимовское ханство просуществовало до 1681 г., когда начался довольно длительный период его «растворения» в административно-территориальной структуре Русского государства.

Статус Мещерского «юрта» как ханства предполагает сложение в его границах самостоятельного этносоциального организма.

2. Консолидация этноса «мещерских» татар (мишарей). Государствообразующий этнос, формировавшийся в рамках Касимовского ханства, до рубежа XVI—XVII вв. состоял из двух этносословных страт: феодальное сословие «татар» с клановым делением и ясачники, образовавшие слой «чёрных людей». Сохранившиеся этнонимы на территории Мещерского «юрта» позволяют выделить две этнонимические системы, сигнализирующие о делении основного этноса в ханстве на две страты.

Первая этнонимическая система, нашедшая отражение в русских источниках рубежа XIV—XV и XVI вв., а также в некоторых европейских материалах XV в., в качестве основного звена включает понятия «Мещерские земли», «Мещерские места», «Мещера с волостми» или просто «Мещера», «провинция Meschiera». Их синонимами в первой половине XVI в. выступают «Мещерский юрт» и «Городецкая Орда». Причем последние понятия можно расшифровать и как «Мещерская Орда», ибо «Городок» — это «Мещерский Городок», т. е. г. Касимов. Понятно, что во всех

* Термин «Мещерский „юрт“», являющийся нововведением, использован для обозначения особого статуса (неполный суверенитет) Касимовского ханства. В тюркских языках понятие «юрт» обозначает не только государство (ханство), но и княжество. К тому же именно такая форма оказывается максимально близкой к общепринятой в русской политической терминологии XV—XVI вв. модели обозначения позднезолотоордынских этнополитических образований (по столичным центрам).

109

приведенных случаях имеется в виду государственное образование — вначале княжество («Мещерские земли» с «Мещерскими князьями» как правящим слоем), затем — ханство (Касимовское ханство). Есть основания полагать, что все эти названия восходят к наименованию политического центра этой «землн» — «Мещерскому городку», или г. Мещере.

Производными от рассмотренных терминов были понятия «Мещерские люди» («Люди Мещерские»), «все Мещерские люди». Сокращенными их вариантами являлись формы можеряне (можары) — мещеряне (мещерины) или мещеряки. В принципе они обозначали все население Мещерского «юрта» вне зависимости от его этнической принадлежности, но иногда использовались и в качестве наименования собственно тюрко-татарского населения ханства. Поэтому, хотя в этих терминах в целом надо видеть этникон или политоним, невозможно отрицать наличия в них этнического содержания. Тем более что именно ясачная часть складывавшейся в Касимовском ханстве этнической общности состояла из «можерян»/«мещерян». Относительно этого наименования на сегодня более приемлемой является гипотеза Ф. Ф. Чекалина (Чекалин) и Б. А. Васильева (Васильев Б. А.), высказавших мнение, что в основе этнонима «мещера» (от него — формы «можар»-«мачяр»-«мещер») лежит самоназвание конкретной общности — «племени» (Ф. Ф. Чекалин) или «народности» (Б. А. Васильев). Они же предложили свое понимание соотношения этого этнонима с этнонимом «буртас». Согласно мнению Б. А. Васильева, этноним «буртас» был экзоэтнонимом и являлся более ранним, имея восточное происхождение (насчет его экзоэтнонимического характера писал и Ф Ф Чекалин). Что касается эндоэтнонима «мещера», то он возник несколько позже на основе самоназвания мачяр/можар/мещер/мишар и сохранился в русской языковой почве. Правда, существует вопрос, являются ли для XV—XVI вв. формы мещера, можеряне/мещеряне этнонимами, или они к тому времени уже стали (становились) этниконом, политонимом. От ответа на поставленный вопрос зависит оценка уровня консолидированности тюркской этнической общности Мещерского «юрта». Наш опыт изучения источников показывает, что форму «Мещера» этнонимом можно считать только для XIV в.; применительно к XV в. она могла не только выступать как этноним, но и обозначать этникон, а то и политоним, до середины XV в. «привязанный» к названию княжества («провинция Meschiera»), где правили «Мещерские князья», а затем — к наименованию Мещерского «юрта». Не могут считаться чистыми этнонимами и такие понятия, как можеряне. мещеряне, мещерины (XV—XVI вв.) и мещеряки (XVII в.), хотя первая группа в большей мере напоминает этноним (особенно в словосочетании из грамоты 1539 г. «татары из тархан и башкирцев и можерянов»).

По нашему мнению, в ясачной части государствообразующего этноса Мещерского «юрта» в основном надо видеть буртасов. Этносоциальная трансформация этой группы в золотоордынский период была скорее всего идентична развитию булгар в Булгарском вилайете. В частности, смысл выражений «чёрные люди, которые ясак дают» (применительно к мачярам — 1483 г.) и «посопные татары» (по отношению к буртасам — 1626—1628 гг.) тот же, что и у понятия «ясачные чуваши».

Феодальную страту Касимовского ханства в московских летописях и деловых бумагах XV в. именовали «татарами», а в XVI в. в обобщенной форме называли «городецкими татарами», реже «мещерскими татарами». Как уже указывалось, последнее наименование в содержательном плане совпадает с первым («Городок» и «Мещерский Городок» — это одно и то же). Синонимами этих же терминов выступало и понятие «казаки мещерские». Редкой формой являлось выражение «мордовские татары» (начало XVI в.). Расшифровка последней формы в источниках даётся так: «украинские татары, живущие на Мещерской Украине». Но если учесть, что в источниках встречается термин «мордовские князья», употреблявшийся как синоним понятия «Мещерские князья», становится ясно, что «мордовские татары» — это те же самые «городецкие» или «мещерские татары». Таким образом, в центре отме-

110

ченных понятий все равно находится название «земли — Мещерского «юрта» или её столицы — г. Мещеры.

Наиболее распространенное понятие — «городецкие татары» обычно в источниках расшифровывалось следующим образом: царь (царевич), уланы, князья, мурзы и казаки (вместо последних в некоторых случаях писали и «все мещерские люди»). Татары Касимовского ханства состояли из нескольких этнических компонентов. Первоначальным их ядром были «мещерские князья», по-видимому, со своими клановыми дружинами, в которых следует видеть золотоордынских татар. Во всяком случае по источникам прослеживается присутствие среди них Ширинов. Затем к ним добавились дети хана Улу-Мухаммеда — султаны Касим и Якуб со своими людьми («князья» и «татары»). Появление Мангытов в Мещерском «юрте» следует датировать рубежом XV—XVI вв. или чуть более ранним временем. Ногайская (Мангытская) группа к 1530-м годам не была ассимилирована, она выделялась как «тарханы и башкирцы». Но показательно, что её представители уже определялись как «татары».

Индикатором незавершенности консолидации в Касимовском ханстве к началу XVI в. двух указанных этносословных страт в единую этническую общность является использование по отношению к тюркскому населению «юрта» нескольких этнонимов (кроме «татар», таких наименований, как «можеряне/мещеряне», «буртасы» и «башкиры»). Тем не менее, ко второй половине XVI — началу XVII в. для обозначения всех тюркских групп Мещеры все чаще начинает применяться этноним татары. Этот факт говорит о качественно новом уровне консолидации на рубеже XVI—XVII вв. разных тюркских компонентов мишарского этноса. Одним из показателей этого процесса было употребление крымскими татарами по отношению к этой общности уже в первые десятилетия XVI в. определения «Мещерская бесерменья». Думается, что завершение сложения мишарской народности, при сохранении, правда, внутриэтнических делений, надо относить к концу XVI в. В рамках данной этнической общности обособленное положение сохранили лишь «столичные» татары, жившие в г. Касимове и его окрестностях. В связи с тем, что эта группа до середины XVII в. продолжала пополняться выходцами из Ногайской Орды, Сибирского и казахских ханств, полной ее интеграции в состав мишарей не произошло. Как фиксация реальных этнических процессов среди волго-уральских татар ко второй половине XVI в. появляется достаточно четкое противопоставление «городецких» и «казанских» татар. Но на самом деле реальные этнические различия между ними в XVI в. вряд ли были существенными. Недаром автор «Казанской истории», говоря о правителе Касимовского ханства Шах-Гали-хане, подчеркнул, что у него с «казанцами» «род бе... един, варварский, и язык един, и вера едина» (Казанская история... 1954. С. 66).

С. 109—111.

Постепенная утрата служилыми татарами своих привилегий к концу XVII в. привела к тому, что реальные социальные различия между группами со служилым и ясачным статусами оказались, за некоторыми исключениями, несущественными. Данное обстоятельство способствовало этнической консолидации татар. Усиление социальной однородности в результате постепенного «спуска» сословия служилых татар в разряд крестьянства одним из важнейших последствий имело распространение этнонима «татары» на низовом уровне: ставшие фактически крестьянами служилые — так называемые «лапотные мурзы» чабаталы морзалар — продолжали называть себя татарами и не забывали о своей этносословной принадлежности. В этих условиях русская администрация, а также численно увеличивающееся в Поволжье русское население стремились всех волго-уральских татар называть привычным для себя наименованием «татары», что, конечно, помогло закреплению среди ясачников этнонима «татары». У татарского населения бывшего Мещерского «юрта» из-за сохранения высокой доли служилых, этот процесс, по-видимому, закончился несколько раньше, чем у казанских татар. Показателем его завершения в Казанском крае является замена в документах наименования «ясачные чуваши» на понятие «ясачные татары» ближе к середине XVII в.

С. 138.

Критикуя подход Ш. Марджани, А. Дж. Франк даже заявил, что «булгарская идентичность, основанная на добровольном принятии индивидами ислама, по-своему важна как альтернатива современной идеологии татарской национальной идентичности, в меньшей степени основанной на свободном выборе, а больше на этническом или генетическом детерминизме» (Frank, 1994 (в), Р. 212).

Как видим, американский историк фактически обвиняет Ш. Марджани в навязывании мусульманской умме Волго-Уральского региона этнонима «татары». Однако выбор Марджани был обусловлен гораздо более сложным комплексом причин. Прежде чем перейти к их рассмотрению, приведем некоторые места из сочинения татарского историка, раскрывающие ход его рассуждений. Так, он пишет, что некоторые

147

татары «из-за чрезвычайного невежества, вслед за сартами Мавераннахра, вопреки истине берут название «нугай», употребляют между собой это наименование и считают себя представителями этого народа» (выделено нами. - Д. И.). В данном высказывании заключена одна сторона проблемы идентичности. Более трудным ее аспектом являлась прочность старой «мусульманской» идентичности. Ученый-реформатор подчеркивал, что иные среди татар «из-за того, что русские их оскорбляют как татар воспринимают свое бытие ... неким ущербным состоянием и отрицая свое «татарство», заверяют, что они никакие не татары, а мусульмане». Марджани выступает категорически против подмены этнонима конфессионимом, заявляя: «Какая жалость! Между наименованиями (татарин и мусульманин) такая же большая разница, как расстояние между Нилом и Ефратом! О ничтожный! Если бы твой религиозный и национальный недруг не знал другого твоего наименования, кроме имени «мусульмане», он бы тебя возненавидел как «мусульман». И он восклицает: «Кто же ты, если не татарин?» (Мәрҗани. Б. 43). Ясно, что Ш. Марджани уже сделал выбор в пользу современного типа идентичности, основанного на этничности.

Если перейти к причинам, обусловившим выбор историка, то они, по нашему мнению, следующие. Во-первых, при жизни Марджани среди татар еще были распространены разнообразные локальные этнонимы и другие самоназвания, в том числе и экзоэтнонимы (например, «нугай»). Как идеолог, «отец» татарской истории не мог не выступать за наиболее интегральный и распространенный этноним, како вым являлось наименование «татары». Не последнюю роль при его выборе сыграла, надо полагать, историческая память представителей бывшего сословия служи лых татар, помнивших о былом величин своих предков (об этом не забывали и русские, что Марджани явно принимал во внимание). Во-вторых, противостоявшая «татарской» идентичности «мусульманская» идентичность из-за своей «безгранично сти» не могла удовлетворить Марджани. понимавшего, что основу национальной общности в дальнейшем будет образовывать культура, приобретавшая все более этнический характер уже в период его жизни. В-третьих, на окончательную наработку взглядов Ш. Марджани могли повлиять и идеологические устремления миссионеров типа Н. Ильминского. Как недавно было показано в докторской диссертации Р. П. Джераси (Geraci), с 1860-х годов казанские миссионерские круги во главе с Н. Ильминским начали разрабатывать булгарскую теорию происхождения чувашей, имея целью обосновать возможность отхода булгар-мусульман от ислама и принятия их потомками христианства. При этом у татар одновременно как бы отбиралась часть культурного исторического прошлого, что для миссионеров было немаловажно из-за их стремления нанести ущерб позициям ислама в Поволжье. Meжду тем, Марджани, которому удалось достаточно успешно инкорпорировать булгарский период в общенациональную историю, обратил особое внимание на ислам в Золотой Орде. По мнению Ю. Шамилоглы, эта линия у Марджани служила для подтверждения «связи эры волжских булгар через Золотую Орду с периодом, современным Марджани» (Schamiloglu, 1990. Р. 45). Следовательно, основоположник национальной исторической науки мог реагировать и на построения имперских идеологов, имея в виду не позволять им нарушить уже выработанную линию развития национальной идентичности татар.

С. 147—148.